Альманах рукописей: от публицистики до версэ•Сетевое издание Эссе-клуба ОМ

Валентин Лукьянин

БИБЛИОПОСТ • BIBLIOPOST • • •

Как читать Толстого? «Война и мир» в школе: заметки не постороннего Часть 2. Читать, чтобы полюбить Чтобы наслаждаться толстовской прозой, нужно быть уже ею «заражённым» (это выражение самого Толстого). Будучи самому носителем этой высокой болезни, возможно ли ею кого-нибудь «заразить»? Может ли, в частности, школьный учитель «заразить» ею ученика? А знаете, проблема-то ведь не в учителе! Учителя и прежде бывали не только хорошие, но и «разные», и нынче не всех же и не до конца же система ЕГЭ подмяла и сломала. Но сама проблема такова, что её решение не имеет прочных оснований в школьной традиции. Не то чтобы не додумались, – дело в другом: проблема вкуса не имеет рационального решения. Вкус – не логическое извлечение смысла, не головной «анализ формы», а обобщение чувственного опыта на чувственном же уровне. Но, конечно же, хороший вкус — это не навык распознавать похожее, а способность воспринимать глубинную суть, которая может явиться и в непривычных формах. Так или иначе, в школьную программу по литературе всегда включались только образцовые произведения, и учитель не имел нужды их оценивать. (Разве что мог личным отношением поддержать их высокую репутацию, что, впрочем, имело решающее значение, если учителя любили.) Ученики их тоже не оценивали, а настраивали свой вкус по бесспорным эталонам. Резонно спросить: откуда брались эталоны? Если сказать не мудрствуя, – они выявлялись в процессе духовного развития общества, на основе коллективного опыта, из которого рождалась традиция. Во все времена были «законодатели вкуса» (или, по крайней мере, претенденты на эту роль), они могли восторженно говорить о новом произведении как о шедевре, но никто не рисковал объяснить, почему это шедевр. Даже Белинский – а уж он-то был смел и уверен в своих суждениях! – не пытался этого делать. Он либо вовсе этого вопроса не касался, либо, процитировав, не жалея журнальной площади, например, большой кусок поэмы Лермонтова, мог заявить: «Кто не увидит в этих стихах того, что мы видим, для тех нет у нас очков, и едва ли какой оптик в мире поможет им»*13. Белинскому позволительно было так говорить: его не просто слушали – ему внимали, поэтому вникали и постепенно приучались видеть в произведении то, что видел он. А вы попробуйте-ка сказать так нынешнему школьнику! И отношение его к учителю, как правило, не то, и эталоны, выбранные старшими по возрасту, для него не авторитетны, так зачем он будет утруждаться? Лучше с томиком фэнтези – на диван. Между тем вкус, как ни сильно он зависит от множества привходящих обстоятельств, всё-таки не произволен. Не буду уводить читателя в метафизические дебри, напомню лишь очевидное: крупные художественные явления не тонут в Лете бесследно и сбросить их с парохода современности (чтобы освободить пьедесталы для «новых великих»), хоть многие и пытались, не удавалось никому. А «раскрученные» «лидеры продаж», отыграв свой цикл, в духовную жизнь общества больше не возвращаются: им заранее определено время «морального износа», как старым автомобилям или смартфонам. Надо же расчищать рынок дня новых товаров. Полтора века всемирного признания великого романа – достаточная гарантия подлинности его художественной ценности, и, следовательно, «заразить» им, то есть научить получать удовольствие при чтении, в принципе возможно – и современных читателей вообще, и тем более школьников. Но что это такое – удовольствие при чтении? Оказывается, природа его может быть очень разной. Старшие из нынешних читателей ещё помнят, как с упоением расшифровывали эзопов язык, зачитывали слепые самиздатовские копии, – наслаждались вкусом запретного плода. Сменился строй, и вольнодумство быстро прискучило. Зато кто-то стал получать удовольствие, наблюдая, как вырвавшиеся «из-под глыб» сочинители разрушают извечные моральные табу: вот где смелость! За короткое время были также освоены разного рода аттракционы «крутых» сюжетов, изведаны возможности бессюжетного погружения в пучины зауми и пустоты абсурда, отработаны до автоматизма приёмы сочинения бесконечных историй, которые читать необременительно и которые легко выпадают из памяти, освобождая место для новой серийной литературной продукции. Надо ли объяснять, что это совсем не одно и то же: наслаждаться «запретным плодом», щекотать нервы «страшилками», разгадывать ребусы криминальных историй, предаваться сантиментам по поводу «красивой любви» и т.'п. – и читать Толстого? Конечно, нет ничего зазорного в том, чтобы отвлечься от житейских забот или просто скоротать время на вагонной полке, погрузившись в «лёгкое чтиво». Да и нет ведь резких границ между «лёгким чтивом» и серьёзной литературой. Но вот в чём загвоздка. Примерно полвека назад получила в Германии некоторое распространение умозрительная «теория ступенчатого чтения» – нынче следов её даже в интернете не удалось обнаружить. Предполагалось, что молодых людей можно приохотить к чтению, ведя их как бы по ступенькам – от сочинений развлекательных жанров к более серьёзным книгам, а потом и к элитарной литературе. В рассуждении получалось красиво, но провели эксперимент – и выяснилось, что первая ступенька берётся без труда, а вот дальше – ни в какую! «Лабораторная крыса» продолжает тупо нажимать на клавишу удовольствия. «Теория» вполне ожидаемо провалилась, оттого, думаю, и следов её не осталось. Я же вспомнил о ней потому, что она позволяет увидеть: наслаждение чтением дифференцируется не только по объекту переживания, но и по качеству. На фэнтези хватает почти физиологической реакции, а для восприятия «Войны и мира» нужны высокая культура чтения, культура чувств и напряжённая работа души. Физиология заложена в генах, а культура чтения нарабатывается трудом, и вот тут-то школа обязана помочь. Культура чтения – не знание, а навык. Как прямохождение, как владение ложкой и вилкой, как плавание или езда на велосипеде. Нельзя научиться плавать, не залезая в воду, – нельзя освоить культуру чтения, не окунувшись в текст. И нельзя воспитать культуру чувств, не освоив культуру чтения. Отсюда следует вывод, принципиально важный для изучения толстовского романа в школе: нельзя потребовать от ученика, чтоб он полюбил «Войну и мир», но читать – можно и потребовать. Только чтение чтению рознь: в школе необходимо учить читать Толстого! Уроки чтения Толстого – как я их себе представляю? Нет, сначала о том, как не представляю: за ними ни в коем случае не должна маячить тень ЕГЭ. Никакого натаскивания, никаких «стандартов»! Надо именно читать с учениками толстовский текст, но так читать, чтобы они заметили и поняли каждый нюанс, каждый штрих языковых средств, каждый оттенок заключённого в текстовых подробностях смысла. Нравится, не нравится – это придёт позже, само собой. Много лет назад мой приятель, тогда начинающий учитель, давал урок литературы в седьмом классе (я сидел за последней партой). «Проходили» они рассказ Чехова «Хамелеон». Рассказ (как я почувствовал в первые же минуты) был учениками прилежно прочитан дома, а требовалось от них просто его пересказать. Но так пересказать, чтоб слушателям было интересно. Пересказывали по очереди, перехватывая друг у друга нить повествования, и надо было видеть, с каким удовольствием, с каким блеском в глазах они это делали, как тянули руки, чтоб напомнить упущенную деталь. В завершение урока не меньше половины класса получили в дневники вполне заслуженные, по-моему, пятёрки. И ещё минут пять оставалось до звонка. Но, оказывается, и это было предусмотрено! Учитель достал из своего портфеля том чеховского собрания сочинений, раскрыл его на странице, заранее отмеченной закладкой, и прочитал (не уступая ученикам в выразительности и заразительности) что-то из маленьких шедевров Чехова, программой не предусмотренное. Звонок на переменку был едва услышан за дружным хохотом класса… Наверно, опытный педагог-наставник счёл бы такую методику чудовищной, а по-моему, это было здорово! С 1960-х годов запали мне в память публикации о «французском объяснительном чтении». Во Франции гордились этой школьной методикой как национальным культурным достоянием. Нынче тема подзабыта, но всё же нашлась обстоятельная, хотя тоже довольно давняя публикация в сетевом «Русском Журнале»*14. В ней уже нет ни такого термина, ни такой оценки, а, напротив, говорится о неблагополучии с изучением литературы во французских школах. Но дело не в том, что старая методика оказалась плоха, а в том, что не к лучшему изменилась внутриполитическая ситуация в стране. Между тем, по свидетельству автора статьи, педагога Аллы Ярхо, выпускники школ, учившиеся когда-то по этой методе (причём не какие-нибудь высоколобые интеллектуалы, а, например, простой бухгалтер, бывшая секретарша, бывший военный), школьные уроки литературы и десятилетия спустя вспоминают с огромным удовольствием. А писатели из школьной программы – Корнель, Расин, Мольер, а также Рабле, Монтень, Монтескьё, Дидро, Вольтер, Руссо, Шатобриан, Лафонтен – на всю жизнь у них остались любимыми. Классиков не просто вспоминают – их перечитывают, цитируют при случае наизусть, на них ссылаются по разным поводам. Секрет этого педагогического чуда в том, что там не изучали «жизнь и творчество» классиков и эпохальные их произведения, а учились читать тексты. Урок, посвящённый не то что Мольеру, Рабле или Вольтеру, но даже, например, «Тартюфу», «Гаргантюа и Пантагрюэлю» или «Кандиду», во французской школе был немыслим. На изучение в течение академического часа выносился, как правило, фрагмент – скажем, строчек десять или небольшой абзац – из классического произведения. Наверно, за время урока его при желании можно было бы выучить наизусть, но так вопрос не ставился. Требовалось понять магию этих фраз: почему эти слова, а не те, почему в таком порядке, а не в другом и т.'д. Был ещё и такой приём: ученикам предлагалось завершить фрагмент в стиле автора. Но не терялся ли при такой методике тот «идейно-нравственный» потенциал, ради которого наши минобразовские чиновники нехотя соглашаются-таки оторвать дефицитные учебные часы от «полезных» наук в пользу «бесполезной» литературы? Нет, теряется он как раз при нашем натаскивании учеников на ЕГЭ, а французским школьникам, напротив, вручается ключ от подлинных ценностей. Те же секретарши, бухгалтеры, военные – они что, Мольера и Шатобриана по фрагментам запомнили? Их в школе научили читать классиков, наслаждаясь красотой языка, – они их и прочитали, а потом, я уверен, перечитывали не по разу в своё удовольствие. Quelle virulente sortie! «Французское объяснительное чтение», конечно, не панацея. Во-первых, всякая попытка жить чужим умом у нас обязательно заканчивается конфузом. Во-вторых, французская школа учила воспринимать красоту безукоризненно совершенного, отшлифованного многими поколениями выдающихся мастеров словесности национального языка, между тем как Толстой «говорить красиво» явно не хотел. Есть прописные правила стилистики – он с ними не считался. И фразы у него нередко слишком длинны и сложны, и одно и то же слово он способен, против всяких правил, использовать и два, и три раза в одной фразе. И вообще, не зря же сложилось мнение, что язык Толстого – «какой-то неправильный». Вот почему читать его в классе надо иначе, нежели французские школьники читают Корнеля и Расина. Из французского же опыта я взял бы лишь одно: не «глыбы ворочать» на уроках литературы, а учиться читать, постигая ёмкость текста. Для пристального чтения в классе подходит любой фрагмент толстовского текста, но я бы выбрал самое начало – званый вечер в салоне Анны Павловны Шерер. Во-первых, известен общий закон: как ляжет на душу начало, так и дальше будет читаться. Во-вторых, судя по жалобам в интернете, как раз начало «Войны и мира» больше всего школьников и отпугивает: не осилив начала, они и дальше не читают, а «продираются сквозь текст». Между тем написаны эти страницы поистине виртуозно: густо, точно, энергично, изобретательно, колоритно, свободно, даже весело, озорно. Упрёки в том, что «лица говорят и пишут по-французски в русской книге», Толстой слышал с момента появления первых глав романа на страницах «Русского Вестника». Как выяснил М..Цявловский, писатель внял критике и пытался так или этак решить проблему, но в конце концов доверился своей творческой интуиции. А читателям, не отрицая их права судить о достоинствах и недостатках романа сообразно их вкусу, пожелал, «чтобы те, которым покажется очень смешно, как Наполеон говорит то по-русски, то по-французски, знали бы, что это им кажется только оттого, что они, как человек, смотрящий на портрет, видят не лицо с светом и тенями, а чёрное пятно под носом»*15. Тем не менее он сам сделал подстрочные переводы, и они стали частью канонического текста. Но почему всё-таки перевод у него подстрочный, а не в основном тексте? Думаю, тут заранее ничего объяснять не надо, а надо просто читать. «— Eh bien, mon prince…» – и дальше целая тирада по-французски. По-французски? Присмотритесь-ка внимательней: это же не французы, это русские аристократы по-французски говорят! Уже в первой фразе после обращения Генуя и Лукка «ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte». Забавно это дублирование: «des apanages, des поместья», тем более забавно выглядит русское слово в сочетании с французским артиклем. Во французском языке есть несколько слов, которыми можно перевести слово «поместье», но ни одно из них не подразумевает таких отношений, как у русского барина с крепостными крестьянами. Французу пришлось бы долго объяснять, а «франкоязычному» русскому вполне хватило этого «des поместья», чтобы понять всю меру полновластия и неуважения «Бонапарте» к покорённым итальянским городам. При этом Толстой даже счёл излишним переводить «ne sont plus que» (не больше чем): раз произнесено слово «поместья» – русскому читателю и без того все ясно. В каком-то смысле эта тирада напоминает мне знаменитую улыбку Чеширского кота, только наоборот: у Кэролла кот исчезает, а улыбка остаётся, а у Толстого персонажи ещё не представлены, а напор, энергия, а также лёгкая авторская полуусмешка уже появились. Из этого сгустка энергии, как Вселенная из Большого взрыва, тут же начинают проявляться персонажи, вписанные в общественный и даже исторический контекст. Ещё не названная героиня азартно нападает на собеседника, тоже не названного, опережая возможные его слова или действия: если, мол, «позволите себе защищать все гадости, все ужасы этого Антихриста» (имеется в виду всё тот же «Бонапарте»), «vous n’êtes plus mon ami, vous n’êtes plus мой верный раб, comme vous dites». «Mon ami» (мой друг), разумеется, совсем не то же самое, что «мой верный раб», но в контексте, как сразу видно, давней светской дружбы это полные синонимы. Если бы наша школьная система не была «заточена» под ЕГЭ, стоило бы предложить ученикам написать сочинение только по этому вот маленькому монологу на французском языке, не выходя за его пределы. Не имеет значения, что они не французский изучают: есть толстовский перевод, есть в конце концов словари; зато как плотно спрессован смысл: характеры, светское общество, Европа, Россия, Наполеон… Стремительное начало сюжета ещё в этом же абзаце совершает резкий поворот: после взрыва «государственных» эмоций произносится (причём уже по-русски) примирительно и вполне дружески: «Ну, здравствуйте, здравствуйте». И, как бы приглашая с пониманием отнестись к столь эмоциональной встрече, предварившей даже традиционное приветствие, снова по-французски: «Я вижу, что я вас пугаю», а в заключение – опять по-русски и совсем уж по-домашнему: «…садитесь и рассказывайте». Лишь во втором абзаце автор знакомит читателя с действующими лицами этого маленького спектакля: «известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближённая императрицы Марии Феодоровны» и «важный и чиновный князь Василий». Тут же объясняется повод для визита сановника к светской даме: Анна Павловна пригласила неких людей своего круга, князя Василия в их числе, провести у неё вечер. Она разослала им «с красным лакеем» записочки, в которых «было написано без различия во всех…». Короткий (и опять по-французски) текст этих записочек столь же замечателен своим многогранным смыслом, как и монолог Анны Павловны при встрече князя Василия: в нём наглядно запечатлены нормы этикета, принятого в этом кругу. Если сказать совсем коротко, – здесь всё напоказ, всё подчинено заведённому порядку. Выверены слова, жесты, предусмотрена даже демонстрация «душевности», но лишь в такой мере, чтобы не проявилась подлинная, живая, душа, ибо это грозит нарушить сценарий, даже создаст трудности для других участников действа. После представления персонажей и воспроизведения «записочки», послужившей поводом для встречи, получает объяснение реакция князя Василия на монолог Анны Павловны: — Dieu, quelle virulente sortie! («Господи, какое горячее нападение!») – отвечал, нисколько не смутясь такою встречей, вошедший князь, в придворном, шитом мундире, в чулках, башмаках и звездах, с светлым выражением плоского лица. Понятно, почему он не смутился: он же – «состаревшийся*16 в свете и при дворе значительный человек» – знал, что это только игра. Поэтому он не принял за чистую монету и оговорку в «записочке»: «Если у вас <…> нет в виду ничего лучшего» – и появился у «бедной больной» не только со светлым выражением лица, но и в придворном мундире и при орденах; то и другое оказалось здесь вполне уместным. Впрочем, мундир можно истолковать и иначе: от Анны Павловны князь Василий намеревался поехать на «праздник английского посланника»; но это лишний раз доказывает, что «записочку» придворной дамы он прочитал глазами разбирающегося в светских условностях человека – написано одно, а читать следует другое. И первый его вопрос к хозяйке салона был обусловлен не движением души, а правилами игры: «Прежде всего скажите, как ваше здоровье, милый друг?» Это он спросил, конечно же, по-французски, причём «тоном, в котором из-за приличия и участия просвечивало равнодушие и даже насмешка». И дальше князь Василий говорил отнюдь не то, что думал, а то, что полагалось по этикету, – «по привычке, как заведённые часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили». К этому моменту (а прочитано всего-то две страницы!) читатель уже понимает, что на его глазах разыгрывается спектакль. А тут и автор подтверждает: «Князь Василий говорил всегда лениво, как актёр говорит роль старой пиесы. Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов». «Преисполнена оживления и порывов» – немножко странное на слух выражение: будто бы сама она – сосуд, а оживление и порывы – его содержимое. Вот о Наташе Ростовой – и оживлённой, и порывистой – автор точно бы так не сказал. Почему? Объяснение (относительно Анны Павловны) находится уже в следующей фразе: «Быть энтузиасткой сделалось её общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших её, делалась энтузиасткой». То есть это просто её роль в постоянно разыгрываемом спектакле. «Спектакль» с блеском примадонны начала хозяйка салона, ей несколько лениво подыграл опытный протагонист князь Василий. По мере появления в гостиной новых лиц и те привычно включаются в знакомую игру. Что ещё могло бы восприниматься живее этого водевиля! Водевиль в основе светской жизни открыл Толстой – сами-то действующие лица исполняют свои роли со всей серьёзностью, – и разыграл его легко, непринуждённо, азартно, с хорошо ощущаемым ироническим подтекстом и без нажима, назидательности, тенденциозности, тем более – обличительности. Обличительности у Толстого нет, но нет и придуманного Писаревым «величественного и невозмутимого спокойствия». «Спектакль» показан автором не для забавы: это пролог к протяжённому, многогранному и сложно организованному повествованию, где, при сотнях подсчитанных исследователями действующих лиц, главным лицом остаётся всё же сам автор, который активно проявляется в каждой строчке. В тексте, поместившемся на двух начальных страницах «Войны и мира», задаётся главная тема романа и утверждается неповторимо толстовский к ней подход, дающий и читателю руководство к чтению. «Вечер Анны Павловны был пущен. Веретёна с разных сторон равномерно и не умолкая шумели». Это у неё великолепно получалось – чтобы «не умолкая»… Стремясь проследить, какие нити свивались веретёнами, не умолкавшими в салоне Анны Павловны Шерер, и как потом из этих нитей – узелок за узелком – вяжется всеохватная сеть сюжета, где каждая ячейка – звено российской истории, нужно читать текст дальше – страницу за страницей. Не «продираться сквозь текст», а наслаждаться им, наблюдая, как уверенно, точно, но и свободно, даже озорно управляется писатель с фантастически богатой палитрой выразительных средств языка. Все, кто прочитал «Войну и мир» так, как и нужно читать Толстого, сходятся на том, что Наташа Ростова – любимая и наиболее созвучная душе автора героиня романа. Вот и язык романа созвучен ей. Созвучен не в том смысле, что Толстой как бы говорит устами тринадцатилетней (при первом появлении) девочки. Конечно же, язык романа – это язык самого писателя, эрудита и мудреца. Но от Наташи в нём – обаяние искренности. Искренность Толстого означает здесь, что взгляд писателя не зависит от принятых в обществе норм и стандартов, не придавлен благоразумием житейского опыта, а идёт от глубокого собственного понимания сути того, что происходит, и оценивается критериями, имеющими прочное основание в душе. Такой взгляд отнюдь не наивен, но почти по-детски простодушен (как когда-то – у героев вольтеровских философских повестей); не бесстрастен, но вовсе не безучастен; не зол и не снисходителен, но исполнен понимания и сочувствия. В нём нет пафоса обличения, но нет и благодушного всепрощения; нет ощущения превосходства над менее просвещённым читателем, но нет и приседания на корточки перед невежеством. Это взгляд истинного аристократа духа, брезгливо относящегося к житейской грязи, не приемлющего двоедушия, интриг, вероломства, но не пытающегося кого-то обличить, а кого-то поучить. * * * Нынешним школьникам роман «Война и мир» скучен, потому что их не научили его читать. Вот они и заявляют, храбрясь от вседозволенности в интернете, что Толстой «туп и скудоумен». Или бравируют: «Может, конечно, я так и умру необразованным быдлом, не оценившим гениальность Толстого… ну и ладно». Нет, не ладно! Было и есть множество книг, которые читать не обязательно, а ещё больше таких, что лучше и не тратить на них время. Но в случае с толстовским романом вопрос поворачивается другой стороной: составляем ли мы, кто нынче живёт, работает, дышит в России, звенья единой цепи с предками, которые вершили национальную историю и формировали национальное самосознание во времена Пушкина, Лермонтова и Толстого, и с потомками, которым придётся возрождать страну после разрушительных катаклизмов ХХ и ХХI веков, – или же хребет нашей истории переломился на нас, при нашем же участии, а то и, что не менее печально, при нашем молчаливом попустительстве? «Война и мир» – высшее достижение российского духа. Поднявшись на эту высоту, мы вместе с Толстым оказались по крайней мере вровень с Европой; эта точка апогея остаётся незыблемой после всех потрясений ХХ века, с этой точки виднее стратегические направления, из которых нам приходится выбирать в разгоняющемся ХХI веке. Нет, на толстовском романе движение российского духа не остановилось. Речь о другом: с «Войной и миром» в душе или без неё – мы разные люди. Больше или меньше дееспособны, больше или меньше самостоятельны в выборе своей судьбы, больше или меньше решительны в достижении избранной цели. Эти слова – не пустая риторика. Молодыми людьми, которые, как считалось прежде, переступают порог зрелости, а нынче просто выпускаются из школы, роман должен быть прочитан не затем, чтобы сдать ЕГЭ, не потому, что так велит давняя (уж не «советская» ли?!) традиция, не ради приобретения внешних признаков образованности. Прочитать – именно роман, а не убогий пересказ и даже не извлечения из него, «самые контрастные, пропагандистские куски (про Наполеона и т.'п.)», как предлагает ещё один интернетный радетель за права школьников, – необходимо для созревания души. • Валентин Лукьянин, г. Екатеринбург.   *13 Белинский В.Г. Собрание сочинений в 3 томах. — Москва : ОГИЗ, 1948. — Т. 1. — С. 666. *14 Ярхо А.В. Урок французской литературы / Алла Ярхо // Русский Журнал. — 2000. — 8 ноября. — http://old.russ.ru/ist_sovr/20001108.html. *15 Лев Толстой об искусстве и литературе. — С. 387-388. *16 Такую орфографию предпочёл Л. Н. Толстой. . → начало : “Как читать Толстого? …” — [ч.1.]   Статья Валентина Петровича Лукьянина «Как читать Толстого? “Война и мир” в школе: заметки не постороннего» впервые опубликована в журнале «Вопросы литературы» №'6 (ноябрь-декабрь) на 2015 год под рубрикой «Как писать историю литературы?» (стр. 238-262)*. Аннотация публикатора статьи В. П. Лукьянина (редакция журнала «Вопросы литературы») : За то время, которое рубрика «Как писать историю литературы?» существует в журнале, в ней обсуждались самые разные вопросы – от сугубо теоретических (см., к примеру, статью Г..Тиханова «“Малые и большие литературы” в меняющемся формате истории литературы» в №6 за 2014 год) до злободневных, часто связанных с преподаванием литературы в высшей и средней школе. Статья В..Лукьянина, адресованная действующим учителям и отчасти преподавателям ВУЗ’ов, – о том, как выбрать подходящий метод «учебного чтения» Л..Толстого – посвящена именно этим насущным вопросам и предлагает на них конкретный ответ.   * Лукьянин В.П. Как читать Толстого? «Война и мир» в школе: заметки не постороннего // Вопросы литературы. — 2015. — № 6 (ноябрь-декабрь). — С. 238-262. — [Под рубрикой «Как писать историю литературы?»].     Статья Аллы Викторовны Ярхо «Урок французской литературы» [Русский Журнал. 08.11.2000], указанная В..П..Лукьяниным в примечании (в сносках: подстрочная ссылка.14), также опубликована в альманахе Эссе-клуба ОМ (см. текст по ссылке ниже). . → см. : Алла Ярхо. “Урок французской литературы”   → каталог раздела : БИБЛИОПОСТ • BIBLIOPOST

об авторе Валентин Петрович Лукьянин — публицист, литературный критик; краевед; член Союза писателей СССР (1979-1991 гг.), затем – Союза писателей России (с 1991 г.); с 1980 по 1999 годы – главный редактор литературного журнала «Урал»; кандидат философских наук; заслуженный работник культуры Российской Федерации. ■ Опубликовано: 14 мая 2022 года. Текст предоставлен автором. Дата поступления текста в редакцию альманаха Эссе-клуба ОМ: 07.05.2022.