Супершпаргалка
Передо мной книга с лихим названием: «Все произведения школьной программы.
5-10 классы»
*1. Пересказы; чуть более 400 страниц на всё про всё: от тургеневской «Муму» до «Живи и помни» В.
.Распутина. Страницы поделены сообразно представлениям пересказчика о статусе старых и новых русских классиков: на «Доктора Живаго» и астафьевскую «Царь-рыбу» отведено по 3 страницы, на «Тихий Дон» – 12, а на «Войну и мир» – аж 56! Почтительное отношение к великому роману радует, но вопрос остаётся: а зачем четыре тома втискивать хотя бы и в рекордные для этой книги 56 страниц?
Цель, оказывается, ставилась благая: помочь изнемогающим (как считается) от перегрузок ученикам «успешно освоить школьную программу и сдать выпускные экзамены на “ОТЛИЧНО”» (так сказано в издательской аннотации). Выходит, экстракт в объёме 56 страниц, отжатый из четырёхтомного романа, содержит всё ценное, что должен усвоить выпускник средней школы. А без остального он во «взрослой» жизни будет пребывать вполне беспечально.
Что же создатели этой супершпаргалки считают обязательным для образованного человека? Вот как, например, пересказана знаменитая сцена – Пьер Безухов на батарее Раевского:
Пьер со своей «невоенной» фигурой и белой шляпой неприятно поражает сражающихся, но Безухов ведёт себя настолько ненавязчиво и учтиво, что солдаты меняют своё настороженное к нему отношение на шутливое участие. Когда в нескольких шагах от Пьера взрывается ядро, солдаты поражаются его спокойствию. После этого их отношение к «барину» становится ещё теплее.
Эпизод романа, втиснутый в эти три фразы, достаточно велик, поэтому напомню лишь часть его:
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой…
Как видите, внимание пересказчика сосредоточено на том, что происходит, а у Толстого, в сущности, ничего-то и не происходит. Просто солдаты заняты своим обычным делом на батарее, а дело это лишь подразумевается, но не описывается, потому что не в нём суть. Пьер при этом деле неуместен, но он не мешает, и к нему привыкают.
Тут не действия важны, а атмосфера. Она и воссоздаётся с помощью ювелирно взвешенных слов. Это не бесстрастно информирующие слова, не слова из солдатского обихода и не те слова, которыми описал бы ситуацию сам Пьер. «Ничего дурного», «с робкой улыбкой», «учтиво сторонясь», «прохаживался, как по бульвару», «ласковое и шутливое участие», «про него ласково смеялись между собой» – это авторское, толстовское восприятие картины. При этом важно не как Толстой воспринимает Пьера в окружении солдат, а как Пьер, солдаты и всё, что происходит на батарее, в восприятии Толстого сцепляется и сплавляется в цельный кусок живой жизни. В этой цельности проявляется и многомерность ситуации, и обращённость её к неким первоосновам жизни. Солдаты «приняли Пьера в свою семью» – но не для того же, чтоб подносить им ядра или поджигать фитиль, а просто потому, что к нему привыкли, он вписался в общий порядок и потому стал уместен. Так же уместен был бы прижившийся на батарее козёл или петух. Вы, возможно, усмотрели что-то обидное для Пьера в таком сравнении, но для солдат животное при воинской команде – весточка из мира, живущего не по уставу, а по естественным законам. Глоток свободы. Интересно ещё, что солдаты Пьера «присвоили», а прозвище ему дали «наш барин». Так кто – чей? И все эти переливы смысла эмоционально окрашены немного шутливым и, конечно же, «ласковым» отношением писателя к действующим персонажам. Но тем содержание словесного рисунка не исчерпывается, потому что главное здесь – соотнесение всего эпизода со стержневой мыслью романа, как раз таки и состоящей в выявлении естественного порядка вещей, которому подчинено движение жизни…
Пересказ написан довольно грамотно, в нём даже заметен умысел следовать толстовской манере письма, кое-где и цитаты из романа вкраплены для колорита. Но отмеченных выше красок в нём нет, и текст, несмотря на макияж, получился безликим и монотонным. Читать подряд эти 56 страниц невыносимо скучно. Преодолевая их, я испытывал примерно те же ощущения, что и юная особа из интернета при чтении самого Толстого: «Морщилась как от зубной боли, пыталась побороть тошноту от этой сериальщины где кто то кому то не верен, ушел от одного пришел к другому». (Сохраняю орфографию подлинника, потому что уровень общей культуры свидетельствует и о культуре восприятия.)
Насчёт «сериальщины» страдалица, однако, права: когда из романа извлекается только «экшн», читателю остаётся лишь «разбираться, кто есть кто и кто кому родственник» (цитирую другую интернет-«рецензию»). Даже самые прилежные школьницы, которые заставили себя «продраться сквозь текст», воспринимают толстовский роман как «сериал»: кто-то полюбил Наташу, кто-то разочаровался в князе Андрее, кто-то нашёл, что Элен, вопреки утверждению учебника, совершенно права. А вот как обобщил свои впечатления о романе ещё один интернет-«рецензент»:
Князь Андрей умер; Пьер закончил перерождаться, едва начав; Наташа обмоталась пеленками; Николай женился на княжне из-за денег, наплевав на Соню и собственную совесть; Соня несчастна, а Наташа с высокоморальной Марьей решают, что, мол так ей и надо. Молодец, Толстой! Вот настоящий реализм в литературе!
На книге дайджестов нет грифа минобразовских структур (ещё бы и шпаргалки они взяли под госконтроль!), но создатели её, чувствуется, хорошо знают, как нужно читать Толстого, чтоб успешно сдать ЕГЭ. Поэтому я хоть и не оправдываю, но, в общем-то, понимаю школяров, которые воспринимают «принудительное» чтение «Войны и мира» как незаслуженное наказание.
«По Писареву» уже
не получится
Ничего не могу возразить против того, как сформулирована цель школьного изучения литературы в министерской программе: «Воспитание грамотного компетентного читателя, человека, имеющего стойкую привычку к чтению и потребность в нем как средстве познания мира и самого себя, человека с высоким уровнем языковой культуры, культуры чувств и мышления»
*2. У меня лишь один вопрос: насколько любовь обусловлена анатомией предмета любви?
Дело в том, что выработать «стойкую привычку к чтению и потребность в нём» создатели программы рассчитывают, погрузив учеников в литературоведческую проблематику, но при этом упускают из виду «маленький нюанс»: для литературоведа, берущегося за исследование «Войны и мира», вопроса о том, интересный это роман или не интересный, стоит или не стоит расходовать на него своё драгоценное время, просто не существует! Роман Толстого – a.priori вершина мировой литературы. А вот для школьников – это вовсе не аксиома.
В определённом смысле их можно сравнить с читателями 1860-х годов, для которых толстовский роман был ещё не признанным шедевром, а просто журнальной новинкой, которая могла понравиться, а могла и не понравиться.
Но вот что любопытно: первые читатели восторженно восприняли уже начальные главы романа, опубликованные в «Русском Вестнике» в 1865 году под названием «Тысяча восемьсот пятый год» (название «Война и мир» появится лишь два года спустя). А ведь они ещё не знали почти ничего из того, на чём нынче строится школьное изучение «Войны и мира»: «Духовные искания Андрея Болконского и Пьера Безухова»; «“Мысль народная” и “мысль семейная” в романе»; «Тема народной войны»; «Образы Кутузова и Наполеона»; «Значение образа Платона Каратаева» и т.'п. Значит, не от этих коллизий и идей приходили они в восторг!
От чего же, в таком случае?
Об этом, я думаю, можно достоверно судить по статье Д..Писарева «Старое барство». Писарев был тогда на вершине своей популярности. Не то чтобы его глазами (как когда-то глазами Белинского) публика читала литературные новинки – скорее, он читал книги глазами публики, особенно молодой, деятельной, нетерпеливой, жаждущей перемен; но при этом выражал свои впечатления определённей, резче, ярче, радикальней, бескомпромиссней, чем это сделал бы любой из его поклонников. На него роман произвёл такое впечатление, что, прочитав лишь примерно его половину (остальное ещё не было опубликовано), он вознамерился написать о нём цикл статей. Первую тут же и написал. Но вследствие нелепой гибели продолжить цикл и даже дочитать роман ему не довелось…
Свой подход к «Войне и миру» Писарев сформулировал уже в первом абзаце статьи:
Новый, ещё не оконченный роман графа Л..Толстого можно назвать образцовым произведением по части патологии русского общества. В этом романе целый ряд ярких и разнообразных картин, написанных с самым величественным и невозмутимым спокойствием, ставит и решает вопрос о том, что делается с человеческими умами и характерами при таких условиях, которые дают людям возможность обходиться без знаний, без мыслей, без энергии и без труда*3.
Конечно, критик не думал (и не пытался убедить в том читателя), что граф Толстой написал свой роман ради изобличения пороков «паразитического класса». Но для него было важно, что образы романа «живут своею собственною жизнью, независимою от намерения автора, вступают сами в непосредственные отношения с читателями, говорят сами за себя и неудержимо ведут читателя к таким мыслям и заключениям, которых автор не имел в виду и которых он, быть может, даже не одобрил бы»
*4. Апологет научного познания, Писарев и литературу воспринимал как российский аналог социальных наук (которые на отечественной почве не получили, по его мнению, должного развития). В таком подходе был определённый резон: через полтора десятилетия после завершения работы над «Войной и миром», в «Исповеди», сам Толстой заговорил о «патологии русского общества», только другими словами: мол, «жизнь нашего круга – богатых, учёных – не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл». Ну и конечно, если даже не литературе вообще, то уж жанру романа точно свойственно исследовательское начало. И всё же: согласился ли бы с таким подходом к роману сам Толстой? Принял ли бы он, в частности, утверждение о «величественном и невозмутимом спокойствии» своей манеры письма?
Вот вам, читателю, с первого, что называется, предъявления симпатична «некрасивая» Наташа Ростова, а безукоризненная фигурой и ликом и умеющая себя вести в свете Элен Курагина антипатична. Это что же: вы оценили их без участия автора? Вспомните ещё «экспозицию» целого ряда героев первого плана в салоне Анны Павловны Шерер. Да перечтите хотя бы и процитированный выше фрагмент эпизода про Пьера на батарее Раевского! Всё, решительно всё в романе – и персонажи, и житейские зарисовки – проникнуто живым и искренним авторским чувством! На науку это совсем не похоже, и тут уместно вспомнить достаточно широко известное рассуждение Толстого в письме П..Боборыкину (написанном, между прочим, в 1865 году – в самый разгар работы над романом):
Цель художника не в том, чтобы неоспоримо разрешить вопрос, а в том, чтобы заставить любить жизнь в бесчисленных, никогда не истощимых её проявлениях. Ежели бы мне сказали, что я могу написать роман, которым я неоспоримо установлю кажущееся мне верным воззрение на все социальные вопросы, я бы не посвятил и двух часов труда на такой роман, но ежели бы мне сказали, что то, что я напишу, будут читать теперешние дети лет через двадцать и будут над ним плакать, и смеяться, и полюблять жизнь, я бы посвятил ему всю свою жизнь и все свои силы*5.
Для Писарева важна объективная картина, а для Толстого – живое чувство, возбуждаемое этой картиной. Причём, и это надо подчеркнуть, не поверхностные эмоции, а чувство, основанное на исчерпывающем знании, глубоком понимании и непременно на любви к жизни, без чего все частные оценки теряют смысл. Толстой предлагает читателю свою «программу» осмысления жизни, хочет «управлять движеньем мысли», и если мысль читателя
почему-то сворачивает в непредусмотренное русло, он видит в том свою недоработку. «Мне хотелось, чтобы читатели не видели и не искали в моей книге того, чего я не хотел или не умел выразить»
*6, – будто напрямую возражает он Писареву в статье «Несколько слов по поводу книги “Война и мир”».
Но в то время, когда публика переживала первые восторги по поводу ещё не завершённого романа, «Войну и мир» всё же можно было читать «по Писареву». Отечественная война 1812 года была для тогдашних читателей хронологически ближе, чем для нас сейчас Великая Отечественная 1941-1945 годов. Ещё многие её участники были живы, некоторые даже угадывались в действующих лицах романа, хотя и скрывались под вымышленными именами; поисками прототипов толстовских персонажей тоже подогревался читательский интерес. Та война была «ещё не отболевшей» историей, и вопросов по ней было не меньше, чем у нас сейчас – по Второй мировой. Так что для первых читателей мир толстовского романа был их собственным миром, там для них всё было узнаваемо, вызвало живые чувства, побуждало к размышлениям. Для них это был учебник той жизни, которой они жили.
Но с тех пор прошло полтора века, сменилось много поколений, радикально трансформировался весь уклад жизни. Читать сегодня «Войну и мир» «по.Писареву» уже никак не получится. Нынешнему российскому школьнику легче, я думаю, погрузиться в мир американского «бестселлера на все времена» «Унесённые ветром».
Не в силах оторваться
Вообще-то, мир героев толстовского романа и сто лет назад не был уже для школьников своим. Тем более не был он своим для моих сверстников, приобщавшихся к роману в первое десятилетие после Великой Отечественной войны. Между тем не так уж редки среди моих пожилых знакомых те, кто «Войну и мир» ещё в молодые, а потом уже и в зрелые годы прочитал не по одному разу. Конечно, и я не взялся бы за эти заметки, если б сам не читал толстовскую эпопею и в школьные, и в студенческие годы, и позже несколько раз. С удовольствием перечитал бы и снова от корки до корки… Да, может, теперь уже и не так важно, чтоб от корки до корки? Ведь давным-давно не возникает особого желания вновь поразмышлять над «духовными исканиями Андрея Болконского и Пьера Безухова» или над «“мыслью народной” и “мыслью семейной” в романе», между тем чтение «Войны и мира» безотносительно к этим высоким мотивам доставляет наслаждение – как, например, слушание любимой музыки. И если случается повод раскрыть любой том толстовского романа по любому поводу и в любом месте, – трудно бывает оторваться.
«Войну и мир» приятно читать неспешно, смакуя вкус этой густой прозы, её ароматы, оттенки, отблески, отсветы. Не убеждайте меня, что нынче другой век, другие скорости. Никакие «скорости» не отменяют того факта, что подлинный духовный «продукт» отличается от худосочного воляпюка многотомного трамвайно-диванного чтива, как благородный сок виноградной лозы от разрекламированной химической шипучки.
Подозреваю, что способность прозы Толстого приносить вот такое высокое наслаждение, – это и есть главный секрет «Войны и мира», не разгаданный школой. Подчеркну: я сейчас говорю не о школьной методике, а именно о романе, способность которого увлечь читателя «запрограммирована» автором в тексте – так же точно, как способность Наташи Ростовой вызывать читательскую симпатию, а Элен Курагиной – вызывать антипатию.
Толстой постоянно и много говорит о том, что искусство – разумеется, к литературе это относится прежде всего – должно нравиться, заражать, увлекать. Встречается у него даже вовсе, пожалуй, крамольное с точки зрения суровых школьных нравов рассуждение на эту тему: «Искусство есть один из видов забавы, посредством которой человек, не действуя сам, а только отдаваясь получаемым впечатлениям, переживает различные человеческие чувства и этим способом отдыхает от труда жизни. Искусство даёт человеку отдых подобно тому, который даёт человеку сон. И как без сна не мог бы жить человек, так и без искусства невозможна была бы жизнь человека»*7.
Про забаву – это у него, пожалуй, полемический перебор, потому что искусства и литературы без нравственной и познавательной пользы Толстой не принимал: «Баловать же, как Петрушка, книгой для процесса чтения и знаниями не зная зачем, а также искусством – вредно и гадко»*8, – записывает он в своём дневнике. Увлекать, заражать, даже и забавлять – это для искусства не цель, а средство. Но средство незаменимое. Не увлекает – так и говорить не о чем, а вот если увлекает, только тогда и можно рассуждать и о характерах, и о воспитательной пользе, и вообще о высоких идеях.
Известно, как тщательно работал писатель над своими текстами, как изводил типографских работников, внося обширные поправки в корректурные листы. Конечно, добивался при этом точности воплощения замысла, однако и общий ход мысли, и завершённость каждой сцены, и уместность каждого слова он оценивал одним обобщённым критерием: чтоб читателю было интересно.
Толстой умел воспринимать и оценивать свои тексты отстранённо, строго и независимо:
…Сел писать… Написал лист: недурно.
«Мерин» [«Холстомер»] не пишется – фальшиво. А изменить не умею.
Я всё пишу понемножку и доволен своей работой.
…Читал своё. Их не занимает. Но мне показалось настолько недурно, что не стоит переделывать.
С наслаждением перечитал «Казаков» и «Ясную поляну».
…Перестал печатать свой роман [«Анна Каренина»] и хочу бросить его, так он мне не нравится…
Но одно дело сам, а как это будет воспринято другими? Так ли поймут, будет ли им интересно? Он постоянно «экспериментировал» на домочадцах и гостях Ясной Поляны. Соберутся в столовой за вечерним чаем – и он читает им несколько свеженаписанных страниц, исподволь, но пристально следя за тем, как они реагируют. После таких посиделок обычно появлялись записи в его дневнике:
Я им прочёл [А..М..Жемчужникову и И..С..Аксакову] до того места, как Ипполит рассказывает: одна девушка, и им обоим, особенно Жемчужникову, чрезвычайно понравилось. Они говорят: «прелестно». А я рад, и веселей писать дальше. Опасно, когда не похвалят или наврут, а зато полезно, когда чувствуешь, что произвёл сильное впечатление.
Впечатления, произведённые его сочинениями, – постоянная тема переписки Толстого:
Я всегда податлив на похвалу, и твоя похвала характера княжны Марии меня очень порадовала, но нынче я перечёл всё присланное тобою, и мне показалось, что всё это очень гадко.
Из вашего последнего письма мне кажется, что вам просто не понравилось моё последнее писанье [главы романа «Тысяча восемьсот пятый год»]. Пожалуйста, напишите мне откровенно. Мне это очень важно. Мне самому оно начинает очень не нравиться.
Пожалуйста, пишите мне, милый друг, всё, что вы думаете обо мне, т.'е. о моём писании, дурного. Мне всегда это в великую пользу, а кроме вас, у меня никого нет*9.
Эталоном совершенства была для него проза Пушкина. Нет, разумеется, он Пушкину не подражал – хотя бы потому, что рассматривал подражание как подделку, то есть фальшь, а он не терпел фальши. Пушкин для Толстого замечателен тем, что «в нём нельзя ни одного слова заменить. И не только нельзя слова отнять, но и прибавить. Лучше не может быть, чем он сказал»; «Удивительное мастерство двумя-тремя штрихами обрисовать особенности быта того времени»*10. Энергия пушкинского образа столь заразительна, что небольшой набросок «Гости съезжались на дачу…»*11 разрешил, как Толстой признаётся, все его сомнения, и родился замысел «Анны Карениной». Но чеканная точность языка, ёмкость образов и прочие достоинства пушкинской прозы сплавляются в целостное качество: начинаешь её читать – и оторваться невозможно. В не отправленном, но сохранившемся письме Толстого к Н..Страхову от 25.марта 1873 года есть характерное признание:
Я как-то после работы взял этот том Пушкина (имеется в виду том прозы Пушкина. — В.'Л.) и как всегда (кажется 7-й раз) перечёл всего, не в силах оторваться, и как будто вновь читал*12.
Конечно, он изводил переписчиков, наборщиков, корректоров, редакторов, а в несравненно большей степени самого себя, добиваясь, чтоб и его проза так же заражала. Судя по реакции первых читателей «Войны и мира», ему в полной мере удалось этого добиться. Но потом что-то произошло…
Чтобы наслаждаться толстовской прозой, нужно быть уже ею «заражённым» (это выражение самого Толстого) …
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
.
начало статьи