Альманах рукописей: от публицистики до версэ  •  Сетевое издание Эссе-клуба ОМ

Вячеслав Киктенко

 

АНТОЛОГИЯ ОДНОГО СТИХОТВОРЕНИЯ Баратынский Загадочный, один из самых загадочных русских поэтов, Евгений Абрамович Баратынский в школе представлялся трудным, непонятным поэтом. С годами приходило осознание того, что он скорее непонятый, нежели непонятный. Но никак не проходило ощущение таинственности, загадочности этого явления. На небосклоне русской поэзии он слишком значителен, чтобы не причислить его к светилам первой величины. Но солнце, светило первейшей величины – Пушкин, и не только по значимости своей для России, но и по непосредственному ощущению солнечности, дневной ясности. Дневные, солнечные поэты пушкинского круга также хорошо известны, а вот Баратынский, будучи современником и другом Пушкина, всё же иной. Поэт, безусловно, первой величины, но это скорее ночное солнце (не спутник, не «волчье солнце» – луна), а – звезда. То же солнце, только отделённое от нас световыми пространствами, и потому ещё кажущееся более таинственным, загадочным. Начать с того, что даже имя его долгое время звучало не вполне определённо – то ли Боратынский, то ли Баратынский. Писали и так, и этак. Остановились окончательно, кажется, на втором варианте. Но главная загадка – в судьбе и творчестве, с какой-то трагической предопределённостью слившихся в единую тайну к самому концу бытия. Не очень-то счастливого бытия поэта на земле. Шестнадцати лет от роду за мелкую провинность был он исключён из Пажеского корпуса с унизительным для благородного дворянина запретом поступать на какую-либо иную службу кроме военной, причём не иначе, как только рядовым. Более того, едва юный поэт успел сойтись с лучшими литераторами России, почувствовать первый вкус успеха, его переводят в Нейшлотский пехотный полк, расквартированный в Финляндии, где на долгие годы оказался он отрезанным от культурных столиц. Ходатайства влиятельных писателей (В. Жуковского, Д. Давыдова, А. Тургенева) о его реабилитации и возвращении в Петербург не имели успеха. Поэт заочно попал в число неблагонадёжных, не будучи при этом членом никаких тайных обществ. И потянулись долгие годы солдатчины в холодной Финляндии, которые сам поэт не называл иначе, как годами изгнания. Вот здесь уже проступают первые очевидные признаки загадки судьбы Баратынского. Мальчик, духовно воспитанный своим «дядькой-итальянцем», с ранних дней мечтавший о южном солнце, всю жизнь грезивший «небом Италии, небом Торквато», обречён был влачить год за годом даже не в морозном Петербурге, а средь диких финских скал. Можно, конечно, предположить, что внешние суровые условия придали немало благородной сдержанности, если не аскетизма, стихам Баратынского. Можно также сказать, что солнечная его душа была окутана внешним мраком, и потому с трудом пробивался далёкий звёздный луч до читателя, но всё-таки тайна скрыта, мне думается, много глубже. Ни в коем случае не претендуя на полную её разгадку, всё же рискну высказать своё понимание – понимание закономерности поэтической судьбы Баратынского, жизни его и ухода. Баратынский – изначально! – был поэт Севера, и если бы уже тогда существовало чёткое деление на московскую и петербургскую поэтические школы, то его следовало бы «приписать» к последней. Мне представляется даже, что если б судьба распорядилась иначе и служил он в южных краях, душа его тосковала бы по Северу, тянулась к нему неустанно, а стихи структурно и семантически не претерпели бы значительных изменений в сравнении с теми, что нам известны вне всякого сослагательного наклонения, то есть с настоящими его стихами. В том-то и заключена, мне кажется, тайна русского гения, что предельная солнечность Юга была некой обманкой, мучительно мерцавшей и манившей к себе поэта, роковою наживкой, зазывавшей к себе всю недолгую жизнь. И, может быть, именно внешние условия, воспринимавшиеся как великая досада и несправедливость, сыграли роль охранительную в судьбе поэта, не дали прежде времени «растопить» звёздно-льдистого кристалла. И всё-таки – растопили. К концу жизни вырвался он под слепящее солнце Юга, взошёл-таки на свой прощальный, могучий «Пироскаф» и, словно бы подытоживая всё пережитое, вывел чеканные, как на памятнике, строки: Много земель я оставил за мною; Вынес я много смятенной душою Радостей ложных, истинных зол; Много мятежных решил я вопросов, Прежде чем руки марсельских матросов Подняли якорь, надежды символ! Какой надежды? Поэт, судя по письмам к друзьям, предполагал начать иную жизнь, бездна замыслов роилась в его душе, да и сама душа радостно устремлялась к «другим берегам»: Завтра увижу я башни Ливурны, Завтра увижу Элизий земной! Элизий, похоже, и впрямь ожидал поэта, но только не земной, а тот самый, запредельный. Недаром в русской мистике «тот свет» издавна ассоциировался с зарубежьем, с преодолением водных стихий. И поэт пересёк «область свободную влажного бога», и Средиземное море оказалось Ахеронтом, а парусно-паровой гибрид, переправивший его тело на другие берега, хароновой махиной – вскоре по прибытии в Неаполь, летом 1845 года он скоропостижно скончался. В гениальном, мажорно-торжественном «Пироскафе» мне всегда почему-то слышится скорбная медь погребальных труб, да и сам «Пироскаф» видится чуть ли не «Титаником». Это монументальное стихотворение, выбивающееся из всего творчества Баратынского, не успевшего написать свой традиционный «Памятник», представляется мне именно памятником земному пути поэта. Не статичным, как приличествует, памятником, но жарко пышущим колоссом, вечно роющим стыло-стоялые воды подземных морей.   Пироскаф Дикою, грозною ласкою полны, Бьют в наш корабль средиземные волны. Вот над кормою стал капитан: Визгнул свисток его. Братствуя с паром, Ветру наш парус раздался недаром: Пенясь, глубоко вздохнул океан! Мчимся. Колёса могучей машины Роют волнистое лоно пучины. Парус надулся. Берег исчез. Наедине мы с морскими волнами; Только что чайка вьётся за нами Белая, рея меж вод и небес. Только, вдали, океана жилица, Чайке подобно вод его птица, Парус развив как большое крыло, С бурной стихией в томительном споре, Лодка рыбачья качается в море: С брегом набрежное скрылось, ушло! Много земель я оставил за мною; Вынес я много смятенной душою Радостей ложных, истинных зол; Много мятежных решил я вопросов, Прежде, чем руки марсельских матросов Подняли якорь, надежды символ! С детства влекла меня сердца тревога В область свободную влажного бога; Жадные длани я к ней простирал. Томную страсть мою днесь награждая, Кротко щадит меня немочь морская: Пеною здравия брызжет мне вал! Нужды нет, близко ль, далёко ль до брега! В сердце к нему приготовлена нега. Вижу Фетиду: мне жребий благой Емлет она из лазоревой урны: Завтра увижу я башни Ливурны, Завтра увижу Элизий земной. Средиземное море. 1844   —————— • —————— Вячеслав Киктенко   _______________________ 1. Илл. (заставка): Евгений Абрамович Баратынский. (Литография А. Мюнстера с рисунка А. Лебедева. 1869 г.) При увеличении: Франсуа Ф. Шевалье. Портрет Е. А. Баратынского. 1-я половина XIX в. (Литография. 198×180 мм) 2. Пироскаф — пароход: по названию одного из первых судов с паровой машиной Pyroscaphe (от др.-греч. πῦρ [pýr] – огонь и σκάφος [scaphos] – судно), построенного в 1783 г. во Франции К. Ж. Даббаном. 3. Емлет — здесь: «вынимает» (также: емлить — иметь, собирать, брать, забирать, взымать). 4. Ливурны — Ливо́рно (итал. Livorno), город-порт в Тоскане, Италия. На французском произносится [livurn] (фр. Livourne).     Впервые опубликовано: Баратынский Е.А. Пироскаф // Современник. — СПб. : Тип. военно-учеб. заведений, 1844. — Т. XXXV. — 336 с. — С. 215-216.     → см. — «Современник». Т.XXXV (1844) — PDF : 5.1 Мб   О написании фамилии Баратынский (касательно периодического использования самим поэтом и издателями/публикаторами написания фамилии Боратынский): 1. В официальных документах по месту учёбы и службы Е. А. Баратынского фигурирует фамилия Баратынский. 2. В Русском биографическом словаре (Т. 2) – одном из самых авторитетных русских биографических источников конца XIX - начала XX вв. – приводятся заслуживающие доверия сведения о самом Е. А. Баратынском и его отце Абраме Андреевиче Баратынском: Трубачев С., Адрианов С. Баратынский Евгений Абрамович // Русский биографический словарь. — СПб., 1900. — Т. II. — С. 490-494. Русский биографический словарь : Алексинский — Бестужев-Рюмин / Изд. под наблюдением председателя Императорского Русского Исторического Общества А. А. Половцова. — Санкт-Петербург : Тип. Главного упр. уделов, 1900 [2]. — Т. 2. — 796 с.   → см. — Русский биографический словарь. Т.2 (1900) — PDF : 56.2 Мб

авторская страница

■

Опубликовано:
25 ноября 2014 года
Текст предоставлен автором. Дата поступления текста в редакцию альманаха Эссе-клуба ОМ: 10.11.2014

 

верх страницыначало статьи