Часть 1.
Платон изгоняет поэтов из своего идеального государства, не находя им целесообразного применения в его стройных структурах. И не потому, что он не любил поэтов и не разбирался в поэзии. Скорее наоборот – и любил, и очень даже хорошо разбирался. Но философ прав в том смысле, что, действительно, для реальной жизни общества поэтические творения вроде бы никакой ощутимой пользы не приносят. Зато их воздействие на умы, а затем и на поведение добропорядочных граждан вполне способно вызвать неполадки в работе государственного механизма, не лучшим образом сказаться на благополучии общества. О том же Пушкин устами другого гения: «Когда бы все так чувствовали силу // Гармонии! Но нет: тогда б не мог // И мир существовать; никто б не стал // Заботиться о нуждах низкой жизни». Или вот замечательное в своей откровенности документальное само-признание: «Если бы я был председателем Земного шара, то Земной шар давно бы умер с голоду»*1 («Из записных книжек разных лет. 1978 г.»). В самом деле, правители управляют, воины защищают, хлебопашцы сеют, жнут, ремесленники производят необходимые предметы и орудия, и только поэт вроде как отлынивает от общественно-полезного труда. Считает, видите ли, что он рождён «для вдохновенья, для звуков сладких и молитв», а удел простых смертных, обделённых поэтическим даром, в поте лица добывать хлеб насущный и заниматься всеми практическими делами, обеспечивающими функционирование государства и жизнь всех его членов, в том числе и любимцев муз. Здесь, по какой-то странной ассоциации, вспоминаются слова великого комбинатора над могилой Паниковского: «Все свои силы он положил на то, чтобы жить за счёт общества. Но общество не хотело, чтобы он жил за его счёт. […] И поэтому он умер. Всё!». Речь, прямо скажем, не совсем типичная для таких случаев – без сентиментальных кружев, коротко и по сути. И как будто совсем не случайно имя «мнимого слепого» оказывается в одном ряду с великими поэтами: «Гомер, Мильтон и Паниковский». Жанр плутовского романа позволяет подобные вольности. К тому же, кто посмеет отказать в поэтичности вдохновенному рассказу Паниковского о схватке с гусем? Да… пусть тот первый бросит в меня камень. Примечательно, что в своём труде Платон упоминает: «Гомером совершенно пренебрегали при его жизни». В общем, как бы там ни было, но философ без сожаления избавился от «бесполезной» прослойки.
К счастью, его проект идеального государства, как, впрочем, и многие последующие, реализован не был. А значит, поэт и власть (царь), поэт и общество (толпа) – темы непреходящие. Причём вне зависимости от вида общественного строя. С другой стороны, «проект» Платона безошибочно выявил некую тенденцию, которая с тех времён на протяжении всей истории человечества подтверждалась многочисленными примерами. Каждый большой поэт, не говоря о гениях, дополняет, «иллюстрирует» её своей биографией.
Безусловно, Аркадий Кутилов (по паспорту Адий Павлович Кутилов) вписал свою заметную страницу в летопись судеб самых замечательных отечественных поэтов, так или иначе находившихся в конфронтации с существующим строем, с обществом и, в конце концов, трагично окончивших своё земное существование. Несомненно, что «концепцию» Платона о «неуместности поэта» смело можно применить и к его биографии. Образ жизни человека без определённого места жительства или на какое-то время определённого в места не столь отдалённые, отсутствие прижизненных изданий, отсутствие признания, жутковатые подробности ухода из жизни – всё это хорошо известно нынешнему читателю из многочисленных публикаций. Пожалуй, даже слишком хорошо.
Здесь необходимо остановиться чуть подробней. «Слишком» – в том смысле, что появился, как нам кажется, заметный перекос в восприятии личности и творчества поэта, связанный на наш взгляд с определённой навязчивостью темы: бомж, бродяга – гонимый, неприкаянный, ставший жертвой внешних обстоятельств, будь то неприятие официальных структур, равнодушие окружающих, зависть менее талантливых коллег и т..д. Слишком уж трафаретной выглядит эта схема – как доска с распределением ролей перед очередным спектаклем в театре. Есть главный герой – заведомая жертва, есть лучший друг, который, не жалея сил, на протяжении многих лет пытается спасти героя от грозящих опасностей, есть безликие статисты, безучастно присутствующие на сцене, есть могущественные злодеи (в основном тайные), которые, в конце концов, сводят героя в могилу. Место действия (немаловажное обстоятельство) – мрачный город, заполненный угрюмыми, погружёнными в свои низменные заботы людьми, которым не было никакого дела до страданий героя. Более того, неблагодарные – они даже после трагического ухода своего знаменитого земляка недостаточно почтительно относятся к его памяти. Им должно быть стыдно перед страной (!). Таков пафос спектакля. Пусть так. Единственное, что смущает в таком «распределении» – это абсолютная пассивность главного героя, его бездействие, как будто ещё до смерти он превратился в неодушевлённый предмет, то есть перешёл в категорию «объектов», чьё существование во времени определено лишь воздействием внешних факторов. А вот с этим, конечно же, никак нельзя согласиться. И прежде всего, из уважения к личности поэта, из-за любви к его стихам.
Я – Магнит!
Я – Магнит!
Я – Магнит!
Отрицаю себя, отметаю…
Что я значу в просторах веков?..
Я, один, превратившийся в стаю
суетливых бездомных стихов…
пусть мой образ никто не хранит,
все иконы сожгу безоглядно…
Но мои позывные: «Магнит! Магнит!» –
держат стаю страшнее, чем клятва.
Нет, ни в коем случае не собираемся оспаривать очевидных фактов, сомневаться в правдивости воспоминаний друзей, знакомых, а тем более отрицать документальные свидетельства. Дело в другом. Дело в трактовке тех или иных событий, в том числе исходя из сказанного самим поэтом, поскольку только его голос может свидетельствовать от первого лица, только он является тем «магнитом», который притягивает сердца «неблагодарных» сограждан своей искренностью и неповторимым звучанием.
«Отрицаю себя, отметаю…», – неужели кто-то думает, что такого накала отрицающий пафос может быть вызван бытовой неустроенностью, житейскими неурядицами или какими-то «гонениями властей»? Считать так, значит донельзя упрощать ситуацию, видеть в поэте капризного ребёнка, который по самому ничтожному поводу готов (только в мыслях, конечно) сделать с собой что-нибудь этакое, чтобы тем самым сильно огорчить несправедливых родителей. А на самом деле, главная цель – привлечь внимание к собственной персоне. Но какой бы привлекательной не казалось эта схема, повторим, что она слишком поверхностна, чтобы объяснить феномен Кутилова. Хотя, несомненно, есть некоторые черты, которые в эту схему вписываются. Далеко ходить не надо: «Пусть мой образ никто не хранит», – да, обидчивая нотка определённо слышится в этой фразе. И далее следует категоричное: «все иконы сожгу безоглядно…». Такое семантическое соседство позволяет провести безошибочную идентификацию, для наглядности восстановив одно недостающее звено: «образ» – образа – «иконы»… На иконы надо молиться. А коль этого не происходит, то – вот вам! – за вашу слепоту, глухоту, неблагодарность. Такой поступок можно было бы расценивать как святотатство, если бы действие не было направлено на самого себя.
В любом случае читатель уже понял какие возвышенные параллели… Начинает понимать, что попал в совершенно особый мир, где перестают действовать привычные законы физики, правила «нормальных» человеческих отношений, чувствует, что оказался в эпицентре магнитной бури, где полюса притяжения и отталкивания могут меняться практически мгновенно и с такой же скоростью преодолеваться расстояния между низким и высоким, земным и небесным, где: «Нет ни крыши, ни карниза, // Отовсюду льётся свет… // У вселенной нету низа… // Значит, верха тоже нет». Понятно, что с такими перепадами сопряжены серьёзные перегрузки. Но время уже показало, что «позывные: “Магнит! Магнит!”» обозначают то силовое поле настоящей поэзии, которое надолго, если не навсегда, способно «держать» однажды попавшего под его воздействие.
Да, поэт – творец, создатель своего собственного мира. И в нём он чувствует себя власть имущим: «Ты здесь хозяин! Настоящий! // Ты настоящий только тут». Думается, что последнее утверждение особенно значимо, поскольку в случае Кутилова пропасть между самоощущением себя, как поэта, и себя, как социально значимой (так скажем) единицы особенно велика. Здесь нет возможности подробно анализировать причины и условия, определившие это положение. К тому же, эта тема больше подходит для специальных исследований биографов, социальных психологов и других узких специалистов. Одно не вызывает сомнений, что в какой-то момент Кутиловым был сделан выбор в пользу своего внутреннего «я», в пользу своего поэтического мира, который, как правило, противопоставлен реальной действительности: «Я вижу звук и тишину // есть антимир в моей тетради…». Или: «Антимир!.. И вот уже из горла // льётся песня вместо матерков… // Журавли торжественно и гордо // проплывают выше облаков». Насколько этот выбор был сознательным и волевым, а насколько продиктован всё теми же внешними обстоятельствами, точно определить невозможно. Зато все мы знаем, что люди, наделённые каким-либо творческим даром, зачастую в жизни руководствуются некими бессознательными импульсами, и совершают действия, которые обычными людьми воспринимаются, как довольно странные. Можно даже сказать, что во многом они поступают инстинктивно, не считаясь при этом с последствиями своих поступков, в том числе и для собственного житейского благополучия. А в некоторых случаях этот инстинкт реализации таланта оказывается сильней инстинкта самосохранения, когда необходимо, во что бы то ни стало, исполнить «поручение», а в остальном – куда кривая или наклонная вывезет. Недаром их воспринимают, как «не от мира сего». Недаром у Тютчева: «Иным достался от природы инстинкт пророчески слепой». Тогда совсем не удивительно, что «иные» и живут по-иному, иначе – не так, как все. Кутилов, конечно же, принадлежит к «иным» и ощущает себя соответственно:
Я – исключенье всяких правил,
С мировоззрением кривым…
Мой мозг трагично неисправен
И уж ничем не исправим.
В общем-то, в подобном самоощущении ничего нового нет, если, повторяем, речь идёт о людях, обременённых творческим даром. Для писателей, поэтов чувство внутренней «исключительности» скорее правило, чем исключение. Примеров можно привести много. Вот лишь один, выраженный прозой, но от этого не менее красноречивый:
«Ты уже видишь на себе клеймо, ощущаешь свою загадочную несхожесть с другими обычными, положительными людьми; пропасть, зияющая между тобой и окружающими, пропасть неверия, иронии, протеста, познания, бесчувствия становится всё глубже и глубже; ты одинок – и ни в какое согласие с людьми прийти уже не сможешь. Страшная участь!»
(Т. Манн. «Тонио Крёгер»)
Сказанное вполне подходит и для нашего героя. Единственное, что в его случае обозначенные противоречия, в силу известных обстоятельств, проявились особенно резко и наглядно. С одной стороны этот контраст играет положительную роль, так как привлекает к творчеству поэта более широкий круг читателей, но с другой, к сожалению, способен заслонять это самое творчество, искажать его восприятие. Более того, возникает деформация восприятия личности самого поэта, действительно сложной, многогранной и необычайно талантливой. Есть стойкое ощущение, что в последние годы нам навязчиво предлагают смотреть на образ и облик поэта через призму неких биографических подробностей, которые на наших глазах превращают в мифологические. Да, наверно, мифотворчество имеет свои положительные стороны – создаёт некий ореол, придаёт значительность и даже величие избранной фигуре, вызывает желание поклоняться. Пусть так, никто не против, если кому-то нравится. Но в то же время у кого-то имеется не менее законное желание узнать поэта во всей сложности и противоречивости его человеческой натуры до того, как он стал памятником и объектом культа. В конце концов, это естественное желание продиктовано искренним интересом к творчеству поэта.
Мне повезло – я не был лично знаком с Аркадием Кутиловым. И эта фраза не для красного словца, и не ради эпатажа почитателей поэта. Действительно, так считаю. Так чувствую, исходя, прежде всего, из того, что почерпнул из опубликованных воспоминаний и частично из рассказов людей, знавших поэта. Здесь нет никакого парадокса. Объясняется всё очень просто. Если бы вдруг такое знакомство произошло, то, спустя годы, возникла бы необходимость что-то вспомнить, поведать, так сказать, потомкам о каком-нибудь деянии знаменитости, на худой конец, рассказать какой-нибудь смешной или трогательный случай, свидетельствующий о том, что ничто человеческое не чуждо даже для такой масштабной личности. И вот здесь, откровенно говоря, не позавидуешь старшим коллегам по писательскому цеху, знавшим Кутилова лично. Понимаю их немногословную сдержанность и заметную неловкость, когда речь заходит… Потому что, в основном, все памятные эпизоды сводятся к одной теме: вот куда-то (в лито, в редакцию, в издательство) заявился, как обычно нетрезвый, Аркаша, что-то там отчебучил, сказанул, по счастью, чаще всего безобидное, порой остроумное, «стрельнул» денег для продолжения «банкета» и был таков. Вариации: при встрече занял на опохмелку, как всегда – без отдачи. Или (самый «смешной» вариант!) выманил на ту же опохмелку каким-нибудь хитроумным способом. Одурачил в очередной раз доверчивых простаков. Алко-голь на выдумки хитра! Мол, такому таланту фантазии не занимать. Поулыбаются слушатели смущённо. Каждый чувствует, что мелковато как-то всё это для поэта такого калибра, не соответствует нынешнему статусу.
Не потому ли до сих пор крайне мало по-настоящему живых, подробных воспоминаний о Кутилове? Трудно найти верный тон, а тем более совместить в одном лице, с одной стороны имя, законно находящееся на вершине поэтического Олимпа, а с другой – вчерашнего обитателя трущобного дна. Так лучше уж помолчать. А то, вообще, не дай бог, после очередного «смешного» эпизода обвинят в очернительстве образа, заподозрят в злой зависти. А что? Давно отработанная схема, когда большинство ничего не подозревающих коллег, знакомых, просто современников, живущих в одном городе, задним числом оказываются огульными гонителями таланта, в лучшем случае равнодушными созерцателями его медленной гибели, пассивными, так сказать, пособниками главного виновника преждевременного ухода – безликой железобетонной стены под названием Система.
Как творят кумиров нам хорошо известно. Будь то власть, политика, шоу-бизнес или литература – механизмы одинаковы. Конечно, в двух последних областях фатальных последствий от возвеличивания персоналий для общества практически не наблюдается, но всё же некоторая гипертрофированность тех или иных имён способна исказить общую картину. Сразу надо сказать, что к имени Кутилова это рассуждение имеет косвенное отношение. Поскольку его нынешняя всероссийская известность, как поэта, вполне заслужена и никакому сомнению не подлежит. Другое дело, что те же всем известные факты его биографии, на наш взгляд, нуждаются в более точных толкованиях с точки зрения их связи с поэтическим творчеством. Думается, что существуют более глубокие причины их объясняющие, нежели те, что нам предлагались до сих пор, в том числе людьми, близко знавшими поэта. Лицом к лицу лица не увидать… – не зря сказано.
Помните эпизод из бессмертной книги Марка Твена «Приключения Тома Сойера», когда мисс Дуглас из благодарности за спасение от грабителей взяла к себе на воспитание малолетнего бродяжку Гекльберри Финна? Рекомендую перечитать, чтобы уточнить, сколько времени смог вытерпеть все эти «мучения» домашней жизни свободолюбивый мальчик Гек. А заодно, хотя бы частично, снять обвинение с людей, при жизни окружавших поэта Кутилова, в том, что – не помогли… Уверен, что помогали и предлагали, и уговаривали начать новую нормальную жизнь с не меньшим участием, чем сердобольная вдова Дуглас убеждала своего воспитанника. У неё не получилось. Мальчишка отстоял свою свободу. Так почему мы отказываем в том же самом праве взрослому человеку, тем более такой незаурядной личности, мужчине, в конце концов, который должен отвечать не только за самого себя, но и за тех, кто рядом? Кстати, когда-то Кутилову было о ком заботиться – была семья: жена, сын.
Кто-то может упрекнуть в некорректности сравнения живого человека с вымышленным персонажем. Мол, жизнь она сложнее. Что ж, можно обратиться к реальности – вспомнить, к примеру, замечательных французских парней – Верлена и Рембо. Славно в своё время покуролесили друзья-поэты. На пару бродяжничали (или путешествовали – кому как нравится). Были и пьянки, и драки, и тюрьма, в конце концов, для одного. Верлен, к тому же, ради богемного буйства в компании с другом, бросил жену с маленьким сыном прозябать в мещанском болоте. Рембо между делом успел поучаствовать в восстании Парижской коммуны. Последовала реакция властей. Людей расстреливали тысячами, бросали в тюрьмы. Понятно, что в политическом плане время было совсем не простое. Однако, насколько нам известно, никому из будущих биографов не пришло в голову объяснять разгульный образ жизни поэтов бесчеловечностью буржуазного строя, а их самих представлять жертвами капиталистической системы.
Так почему же к Кутилову так настойчиво пытаются (пытались) приклеить ярлыки – «гонимый», «опальный», «диссидент», «антисоветчик»? Согласился бы сам поэт с ролью «жертвы», которую ему навязывают, причём, казалось бы, из самых благих побуждений? Это похоже на то, как если бы мастеру спорта по плаванию перед заплывом надевали оранжевый спасательный жилет, чтобы не потерять из виду и, чтобы он, не дай бог, не утонул в бассейне. Но всё-таки на второй вопрос ответить совсем не просто. С одной стороны, ответ – любое стихотворение, наугад: «Заря, заря, вершина декабря… // В лесах забыт, один у стога стыну. // Встаёт в тиши холодная заря, // мороз, как бык, вылизывает спину…». Такова энергетика его стихов, что иных доказательств отрицательного ответа не требуется. По ходу ещё не раз убедимся. Но с другой – по тем сведениям, что до нас довели, а главное по тому, как их интерпретируют, и впрямь можно подумать, что пред нами бунтарь, этакий карбонарий, который все силы положил на борьбу с душителями свобод и в итоге погиб в неравной борьбе с жестокими сатрапами. Прошу прощения за саркастические нотки. Но именно такая картинка вырисовывается, если принять за чистую монету тот плакатный пафос, которым нас пытаются заразить, когда речь заходит о Кутилове. К этому ещё вернёмся. Пока же любопытно ознакомиться с точкой зрения на эту тему человека, у которого в то же самое время были очень непростые взаимоотношения с той же «системой». Правда, жил он в другом городе.
«Всячески избегайте приписывать себе статус жертвы. […] Каким бы отвратительным ни было ваше положение, старайтесь не винить в этом внешние силы: историю, государство, начальство, расу, родителей, фазу луны, детство, несвоевременную высадку на горшок и т. д. В момент, когда вы возлагаете вину на что-то, вы подрываете собственную решимость что-нибудь изменить.»
(И. Бродский. «Речь на стадионе»)
По всей видимости, в отличие от некоторых будущих биографов, Кутилов всё прекрасно понимал. Понимал… Но, как нам представляется, у него не было никакой решимости и даже желания что-либо изменять. В то же время, как человек с весьма нестандартным мышлением, он постарался использовать сложившиеся обстоятельства в своих интересах. Да, как бы это диковато ни звучало. Именно так – по принципу: чем хуже, тем лучше. Сознательно обострял ситуацию. Доводил до издевательского абсурда, приправленного убийственной иронией, как в жизни, так и в стихах:
Горжусь своим культурным бытом,
я – современный негодяй.
Двадцатым веком я воспитан,
не словом “на”, а словом “дай”.
Я – покорённый – непокорен!
Я не гожусь на колбасу!
По жизни, вымощенной горем,
с большим достоинством ползу!
Сказано откровенно, хлёстко, с неповторимой кутиловской интонацией. С большими оговорками автора таких строк можно назвать жертвой. При том, что сниженный статус здесь вызывающе подчёркнут и «самоопределением», и действием. Кроме того, читателя-современника не должно обманывать местоимение первого лица, по крайней мере, в первом четверостишии. Многие стихи Кутилова – это зеркало, где читатель может увидеть не только уродливые черты «пьяной эпохи», которая «совесть позабыла», но и разглядеть своё собственное отражение. Иногда и «коллективный портрет», на котором поэт, не церемонясь, изображает «окружающую среду» в виде поголовья, как в стихотворении «Певец и свиньи»:
«Отдай нам яркое словечко,
воспой тоску животных дней!..»
А он стоял, бледней, чем свечка,
в кругу непуганых свиней.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кабанья, рыжая Антанта!
Довольства скотская пора…
Как здесь бессильна мощь таланта!
Как не хватает топора!..
Дерзкий и беспощадный парафраз «Поэта и толпы», мастерски сделанный в реалиях «Скотного двора» Оруэлла. Да, действительно, в этих и во многих других стихотворениях и «заклеймил», и «припечатал».
Но правомерно ли на этом основании считать поэта антисоветчиком, диссидентом? На наш взгляд с таким же успехом диссидентство можно приписать, к примеру, Цветаевой, которая читала «белогвардейские» стихи революционным солдатам и матросам. И всегда (!), всю свою жизнь – независимо от типа общественных формаций и государственных границ – ощущала себя в оппозиции и веку, и миру. Какой ценой она за это заплатила хорошо известно. И не только она. «Вы – инородное тело, органическое явление природы… среди неорганического, но организованного мира… Организованный мир нюхом чует противоположность себе… и норовит всё органическое уничтожить», – эти слова Бориса Пастернака, обращённые к Лидии Чуковской, к сожалению, фиксируют некую закономерность существования неординарной творческой личности в обществе. (Теперь мы можем оценить гуманную предусмотрительность Платона, заранее не допустившего поэтов в своё государство.) К несчастью, в отечественной истории эти слова поэта очень часто подтверждались с убийственной буквальностью.
Не сравнивай: живущий несравним… Но когда поэты закончили своё земное странствие, нам в этой завершённости видней путь каждого, неповторимые изгибы, повороты, препятствия, которые им удалось или не удалось преодолеть. «Какую биографию делают нашему рыжему!», – произнесла Ахматова после завершения суда над «тунеядцем» Бродским. Согласимся, что в этих словах трудно уловить жалость к «жертве» неправедного судилища, но зато слышится явное восхищение таким оборотом дела. И в этом нет бездушия и чёрствости. Просто мудрая Ахматова очень хорошо представляла, чем «грозит» молодому поэту этот громкий процесс. Она, пережившая расстрел первого мужа, гибель в сталинских лагерях самого близкого из друзей-поэтов, едва дождавшаяся сына из тех же гиблых мест, она прекрасно понимала, что времена сейчас не такие «людоедские» и, что жизнь её любимца вне опасности. Что касается трудностей… Да, двухгодичная ссылка на принудительные работы – это не санаторий. Но такой жизнью, причём не в качестве наказания, а просто по факту рождения, в то время в деревнях и посёлках жили миллионы советских людей. При этом она была уверена, что в дальнейшем этот «срок» при прочих необходимых условиях в немалой степени будет способствовать будущей славе поэта. Теперь мы знаем, что она не ошиблась.
Надо отдать должное и самому подсудимому, который в последующие годы никогда не был склонен драматизировать историю со своей судимостью, с последующим изгнанием из страны. Скорее наоборот, старался не придавать значения этим фактам своей биографии, понимая, что к качеству поэтического творчества они не имеют прямого отношения. Хотя, без сомнения, пребывание в Норенской не прошло бесследно. Такого единения с народом будущий нобелевский лауреат никогда больше не испытывал:
«Когда я там вставал с рассветом и рано утром, часов в шесть, шёл за нарядом в правление, то понимал, что в этот же самый час, по всей, что называется, великой земле русской, происходит то же самое: народ идёт на работу. И я по праву ощущал свою принадлежность этому народу. И это было колоссальное ощущение!»
(Соломон Волков. «Диалоги с Иосифом Бродским»)
Но если к Бродскому это «ощущение» пришло, благодаря суду и ссылке, и в нём явственно чувствуется восхищённый взгляд заезжего туриста, то Кутилову это чувство было дано по праву рождения. Малая родина поэта – самая что ни на есть российская глубинка – Сибирь: деревня Рысья в Иркутской области, где он родился, а затем – село Бражниково Омской области, где прошли детство и юность. Ему не надо было «ходить в народ». Он сам, что называется, плоть от плоти… Отсюда же столь органично присущее Кутилову чувство природы – способность взглядом художника видеть во всех подробностях окружающую жизнь, сопереживать всему живому:
А в детстве всё до мелочей
полно значения и смысла:
и белый свет, и тьма ночей,
крыло, весло и коромысло…
И чешуя пятнистых щук,
цыплёнок, коршуном убитый,
и крик совы, и майский жук,
и луг, литовкою побритый…
Это чувство отражено не только в ранних стихах или в так называемой «таёжной лирике», но и в прозе. В «Рассказах колхозника Барабанова» нелёгкий крестьянский труд и быт запечатлён с потрясающим знанием дела и удивительной поэтичностью. Желающие могут легко убедиться. С другой стороны, поэт прекрасно понимал, что даже при исключительной одарённости на деревенской телеге на вершину Парнаса не въедешь. Чтобы таёжный самородок получил необходимую огранку, нужна общая культура, необходимо общение с носителями этой культуры. А где, как не в столице это возможно? Там совсем иные перспективы открываются. А потому – в Москву! В Москву!..
Этот настоятельный рефрен мы слышим в ряде стихотворений Кутилова, и, в первую очередь, в поэме «Вечная тема». Да, Москва, Москва… «Ах, Москва, – белоснежная книга, // да жар-птичьи следы на снегу… // Из Сибири к тебе каждый миг я // всё бегу, всё бегу, всё бегу…», «Я приехал не в жмурки играть // я приехал Москву покорять», «Нет милее мне пейзажа, // чем Москва, столица наша», «И опять, опять Москва на каждой строчке…» и т..д. Всего не перечислишь. К сожалению, как бы мастерски не были сделаны эти стихи, как бы искренне не звучали, в них явно чувствуется что-то вроде комплекса провинциальной неполноценности. И никакой иронией, самоиронией не прикрыть этого самоощущения. Да, судя по всему, автор и не пытается этого делать. Наоборот, в демонстрации этого чувства он сознательно доходит до крайности. Не секрет, что желание быть признанным, известным – пресловутая жажда славы за редчайшими исключениями в той или иной мере свойственна всем творческим натурам. Но далеко не все способны выражать эту «жажду» с такой откровенностью, доходя буквально до собачьего подобострастия: «Не нужна мне любая награда – // конура или хлеба кусок… // Приласкай ты, столица, Пирата, // хоть разок, хоть разок, хоть разок…».
Самоуничижение… унижение паче гордости – зафиксируем этот момент. Он нам ещё пригодится. Попутно отметим скоропалительную метаморфозу, в результате которой уверенный «покоритель» столицы к концу московского вояжа превращается в дворнягу, виляющую хвостом в надежде на подачку. Даже, когда в другом стихотворении просьба сменяется утверждением, напоминающим заклинание: «Живу тревожным ожиданьем, // бессонно ямбами звеня… // Мой триумфальный день настанет: // Москва придумает меня!», – то это «ожидание», этот «звон» опять же очень напоминают бдение сторожевого пса, брякающего железной цепью возле своей будки. Вот-вот явится хозяин и будет счастье! Примечательно, что последняя строка явно указывает на пассивную позицию будущего «триумфатора», когда грядущее торжество зависит от чьей-то благосклонной фантазии. Более того – выглядит попыткой запустить процесс мифотворчества. Хотя, казалось бы, давно всем ясно, что от города, который слезам не верит, нельзя добиться внимания подобными способами. Но разве могут иметь значение рациональные доводы, когда душа жаждет, душа горит?
А кто может помочь? К кому обратиться за советом в таком состоянии, кому пожаловаться? Конечно, к тому, кто знает, кто сам прошёл весь путь. «Стакан – в себя, стакан – в могилу, – // земля темнела от вина… // А я шептал: — Серёжа, милый, // не признаёт меня страна!..» Обращается и получает ответ. Но ответ этот жесток и по-мефистофельски коварен, а потому не сразу можно решиться сделать выбор, заплатить требуемую цену:
— Ты предлагаешь?
— Предлагаю…
— И будет слава?
— Как не быть…
…А ночь зелёная такая,
Что дико хочется завыть…
Воображаемый собеседник ясно дал понять, что ждать признания при жизни не стоит, но есть один проверенный способ ускорить прозрение страны: «Ведь и меня не признавала, – // петля заставила признать…». Прозрачный такой намёк на уже расхожую мысль, что – у нас любить умеют только мёртвых. И этот намёк, как удар обухом. А жутковатый ночной «торг» воистину – дьявольское искушение. Как тут не взвыть! Даже оставив на совести автора знак равенства между петлёй и признанием, понимаем, что цена предложенного выбора максимально высока. Надо отдать должное – соискатель славы не поддался искушению, не взял грех на душу. Ну, а утро, как известно, вечера мудренее. Пускай: «…С бедой, обидой и с позором, // с душой, как нищенской сумой», – но всё-таки живой, неудачный покоритель столицы и страны, – «пацан на поезде нескором // тихонько тащится домой». А дома надо как-то продолжать жить со всем этим тяжким «багажом». И уже не вымышленному герою, а самому автору. А поскольку автор – поэт, то ему нисколько не легче оттого, что составляющие «багажа» во многом плоды его воображения, замешанного на изрядной доле неудовлетворённого тщеславия. «Над вымыслом слезами обольюсь»1), – не зря сказано. Надо было решать, как жить. И поэт решил – выбрал свой путь продолжения странствия земного. Какой? Попытаемся разобраться.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи