Часть 2.
«Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон // среди детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». Похоже, что в случае с Кутиловым эта универсальная пушкинская формула получает некую предельную логическую завершённость. Особенно, если сделать акцент на второй её части, с которой явно перекликается сказочный зачин: «В пустой пустоте жил никто…». Правда, тут же через несколько строк выясняется, что этому «никто» подвластно очень многое. Да, что там!.. «Никто» здесь по сути псевдоним Создателя, который: «Добавил чего-то к пустой пустоте, // скрутил, раскатал, подсушил на звезде… // И бросил во тьму, и скажите на милость, – // Земля получилась! Земля закрутилась!» («Сотворение Земли»). Ничтожество и «пробудившийся орёл», «никто» и всемогущество Творца… И в этом нет противоречия, поскольку в обоих случаях в какой-то момент предполагается появление божественной силы или проявление небесного дара.
Здесь уместно будет привести мнение очевидца, который был знаком с гражданином Кутиловым, так сказать, по долгу службы. Понятно, что это и ему подобные свидетельства вряд ли будут фигурировать в письменных воспоминаниях, поскольку принадлежат людям, для которых будущий знаменитый поэт был всего лишь одним из сотен лиц в серых арестантских робах. Не вдаваясь в подробности (впрочем, таковых почти и не было), ограничимся всего лишь одной репликой, которую не составило труда запомнить:
— Кутилов?.. Так он, вообще, был никто…
Так коротко охарактеризовал своего бывшего подопечного бывший молодой опер одной из омских колоний, а ныне «хозяин» в отставке, заслуженный ветеран УИС. Не надо объяснять, что эта характеристика относится, прежде всего, к лагерной иерархии. К тому, как воспринимали осуждённого Кутилова сотрудники администрации исправительного учреждения. Но какова точность попадания! Среди обездоленных, униженных, лишённых он всех ничтожней, поскольку – «никто». Как тут не вспомнить хитроумного Одиссея, который скрылся от разъярённого Полифема (рифма – система) под той же обезличивающей фонемой. И здесь же прочитывается теперь уже знаменитый псевдоним «Ник. Т-о»2), под которым последний из царско-сельских лебедей выпустил свою первую и последнюю при жизни книгу стихов.
Нельзя сказать в какой момент, скорей всего постепенно, как совершается рост или распад органической ткани, и произошёл этот переход – от состояния обычного человека к положению отщепенца, изгоя. Переход от социально значимой, так скажем, единицы к лицу с весьма необщим выражением, которое даже внешне разительно выделяется среди однотипных лиц обычных граждан по-своему «идеального государства». Именно такому государству поэт с сарказмом, который, словно болезненный герпес, давно «прижился на губе» даёт соответствующее название – «государство Цветущего Жита». Не будем приводить подробности его устройства. Каждый может сделать это сам, открыв книгу или обратиться к собственному житейскому опыту. Нам интересней, что поэт в противоположность «государству Цветущего Жита» придумывает другое, тоже идеальное на свой лад, и называет его не менее красноречиво – «Страна дураков» (одноимённое стихотворение). Также не станем здесь цитатами раскрывать его основополагающие принципы. Из дальнейшего разговора многое само собой прояснится. Сейчас для нас важней одно лишь слово – «дурак». Именно оно является тем ключом или отмычкой, с помощью которой можно приоткрыть секреты жизнетворчества нашего героя. Опять же не случаен курсив, подчёркивающий неразрывное единство составляющих. Именно это слово заставляет вспомнить народную традицию, где дурак, как правило, предстаёт не таким уж дураком, а чаще всего оказывается умней многих умников. И, в конце концов, правда всегда остаётся на его стороне. Тема неисчерпаема. Коснёмся лишь некоторых моментов, которые особенно показательны в контексте наших рассуждений. И здесь нельзя пройти мимо стихотворения, которое так и называется – «Дураки», в котором поэт с присущей ему силой изобразил отличительные черты двух противоположных классов, очень точно показал их различие.
Все приезжают – куда наметили,
слегка отставшие – бегут бегом…
Все в равновесии, в глухой симметрии,
лишь дураки – особняком.
Дурак и дурочка, как пёс и пёсица,
тоскливо-преданно глядят в народ…
И не торопятся, а если бросятся,
то ненормально уйдут вперёд.
А то под звёздами вдруг спать завалятся,
и тянет горечью с ночных лугов!..
Нередко умные вдруг запечалятся
и долго смотрят на дураков…
Да, во-первых, – особняком. Дураки здесь – особая каста. Они – неприкасаемые и в то же время – посвящённые. Им что-то такое известно, что недоступно нормальным, а тем более умным. Во-вторых, недаром в сказках дурак сидит сиднем или, лёжа, смотрит в потолок. Но если всё же слезет с печи и пойдёт, то «ненормально» уйдёт вперёд, тем самым нарушит то самое равновесие, в котором так уютно себя чувствует серая масса нормальных и умных. В третьих, очень точный штришок про «печаль умных». Как будто иногда они начинают догадываться, что дураки обладают каким-то тайным знанием, недоступным их умным мозгам. И в этом знании, быть может, скрывается та истина, что ставит под сомнение всё их комфортное существование – нарушает их «глухую симметрию». Отсюда эта внезапная и безотчётная печаль во взгляде. Но это лишь на миг. Это состояние быстро проходит. Возвращается более привычный взгляд:
В саду играет оркестрик струнный,
волнует душу шампанский звон…
И гордо ноздри раздует умный:
«Спасибо, боже, что я не он!»
И сам на дурня кивнёт задиристо:
мол, если чокнутый – давай пиши!..
А прутик шастает по лунным вырезкам,
рисует формулу души!..
А далее происходит и вовсе некрасивая история:
…Уснёт дурак в июльском дыме,
беспечно-весело уснёт…
А ночью умный проходимец
срисует формулы в блокнот.
Разумеется, срисованные формулы никакой пользы «умному проходимцу» не принесут, поскольку ему не понять их значения, потому что с автором этих формул они живут в разных мирах, которые хоть и занимают одно и то же физическое пространство, но находятся как бы в параллельных измерениях. Их соприкосновение, пересечение чревато всё тем же магнитным возмущением, поскольку по своей природе эти миры изначально антагонистичны. Их противостояние неизбежно. Хотя чётких границ между этими мирами не существует, их наличие всегда ощущается, а порой становится очень хорошо заметным.
Все в равновесии – слои и классы, –
висят, покачиваются слегка…
И вьются умные бесцветной массой
на ярком фоне дурака.
Последнюю строку этого стихотворения можно считать характерной приметой поэтического стиля Аркадия Кутилова. Яркая образность, энергетическая ёмкость каждого стиха… Об этом уже не раз говорилось. Не будем повторяться. Интересней проследить, как это стиль соотносится с упомянутой нами традицией, расширяет её рамки, одновременно усиливая противостояние двух миров. И здесь нельзя не отметить, что кроме «дурака» в стихах фигурируют и другие «родственные» персонажи – в разной степени комические и трагические, но, безусловно, все имеющие прямое отношение к самому автору: «Я критик и нытик, – // гороховый шут», «Алхимик и шут – вроде так себе смех… // Алхимик и шут – // это радость для всех! // И тот и другой // жили так искромётно, // всегда невпопад, – // гениально-свободно».
Поэт и клоун, вы родня,
мыслитель, шут в лице едином.
Творцы священного огня,
слегка подкрашенного дымом.
(«Цель творца»)
Шут, скоморох, клоун – это всё те же «дурацкие» маски, слегка видоизменённые в зависимости от обстоятельств и внутреннего самоощущения в тот или иной момент. Суть от этого не меняется. Скрываясь под этими масками, поэт пытается выполнить практически невыполнимую задачу – быть свободным человеком в несвободной стране, в государстве, где полным-полно несправедливости, запретов и лжи. Пытается жить среди обывательского болота, в окружении серой массы тех, у кого «обличье без лица» и не слиться с ними. Насколько это ему удавалось, однозначно сказать трудно. Свобода – категория в значительной степени относительная, зависящая от весьма субъективных личностных ощущений. Иногда, как бы это парадоксально ни звучало, ощущение внутренней свободы, прошу прощения за тавтологию, возникает в местах лишения свободы.
«Так иногда чувствовал себя человек в тюрьме, в лагере. Уже посадили. Уже дали срок. И вдруг наступило чувство внутренней свободы.»
Или:
«Я был свободен, как бродяга. Такая свобода часто связана с внешне униженным, межеумочным, внештатным состоянием.»
(Григорий Померанц. «Записки гадкого утёнка»)
Не в бровь… как говорится. Нет сомнений, что Аркадию очень хорошо было знакомо это «внештатное» состояние. Более того, есть основания считать, что, в отличие от многих невольных, так скажем, «сидельцев», он, зачастую, по собственной инициативе стремился к изоляции от общества, в котором никак не мог найти своего места, не мог стать самим собой. Отсюда: «Или просто – в дурдоме // схохотать и срыдать, // снять весёленький номер // и беду переждать?.. // Есть рецепты похлеще: // пропить тёщины вещи // и беду-горожанку // взять в тюремные клещи». Понятно, не от хорошей жизни возникали такие настроения и, в конце концов, как мы знаем, становились реальностью. Но нет худа без добра. Не зря друг и собиратель наследия поэта, Геннадий Великосельский упоминал в предисловии к книге «Скелет звезды», что время, проведённое в «плену у своих», в творческом плане было чрезвычайно плодотворно. Это ли не доказательство того, что именно в этом «плену» «ворованным воздухом» поэзии Кутилов дышал полной грудью? С другой стороны, чтобы достичь такой «степени свободы», необходимо было отказаться от многих вещей, которые для обычного человека составляют смысл существования. А на этом пути надо было, в первую очередь, освободиться от чувства ответственности. Судя по всему, Кутилов очень быстро прошёл весь этот путь, используя в качестве катализатора низкокачественный алкоголь. Собственно, на этом пути он далеко не первопроходец. Ведь в нашей стране это даже не кривая дорожка, а многими поколениями протоптанный тракт, вдоль которого мысленным взором можно увидеть много известных имён. Здесь же в качестве символических путевых вех легко обозначить некоторые стадии приближения к «абсолютной свободе», то есть, к максимально возможной безответственности. Вначале, как правило, человек освобождает себя от обязательств по отношению к государству, к обществу, затем постепенно исчезает ответственность за тех, кто рядом – за друзей, близких. И, наконец, человек перестаёт (не хочет и не может) отвечать за самого себя. Пусть теперь дядя в казённом доме или тётя в белом халате заботятся о его существовании – предоставляют жильё (пускай в виде койко-места в бараке, в палате), кормят, следят за распорядком дня «свободного» человека и т..д. Да, мы вынуждены констатировать: бездомность, безбытность, как производные безответственности – именно та почва, которая служит основанием для пресловутой бродяжьей свободы.
Спору нет, врагу не пожелаешь такой «свободы». Но тут снова возникает всё тот же хрестоматийный вопрос: кто виноват? Есть ли основания в нашем конкретном случае кого-то постороннего обвинять в создавшемся положении? Анонимных врагов, скрытых завистников, тайных недоброжелателей, всё ту же безликую Систему? И опять житейский опыт и логика произошедших событий упрямо говорят, что оснований для подобных обвинений в данном случае практически нет. Поэтому, когда рассказывают об ужасах бродяжьей жизни «опального» поэта, вспоминается известное: меня пугают, а мне не страшно. По-настоящему страшно, когда думаешь, к примеру, о судьбах Гумилёва, Мандельштама, Клюева, Павла Васильева и многих других, живших и погибавших в то время, когда от живых людей в буквальном смысле оставалось месиво «кровавых костей в колесе» (О..Мандельштам). Вот тогда, действительно, были, что называется, обстоятельства непреодолимой силы. Тогда всепожирающий Молох Системы перемалывал миллионы людей, не давая возможности выжить. Зная это, всерьёз говорить о каких-то преследованиях малоизвестного провинциального поэта в 70-е, 80-е годы прошлого века городскими властями!.. Ну, это всё равно, что сравнивать приговор к высшей мере с наказанием… Нет, даже не с поркой ремнём, а с командой встать в угол. Да, пусть задвигали подальше, не печатали, а чаще всего – просто не обращали внимания (что, быть может, обидней всего!). В лучшем случае знали: да, есть некто, а точнее – Никто и звать его… «Магнит» какой-то что ли. Примерно такое отношение властей… Конечно, не смертельно. Но зато – смертельно обидно. В стихах не скроешься: «Нет повести печальнее на свете, // чем быть никем – и тем же умереть». С таким финалом согласиться трудно. Тем более, когда столько всего внутри – горит, кипит, клокочет! «Цвести бесцветно. А сгореть бесследно»? – нет, нет и нет! И тут второй сакраментальный вопрос неизбежен: что делать? Внимание! Ещё раз делаем акцент на ключевом моменте. Кутилов не был бы Кутиловым, если бы не предложил ассиметричный ответ. Другими словами – сделал «ход конём». И уточняющее сравнение из области восточных единоборств – применил принцип айкидо: использовать силу противника, чтобы провести победный приём. Считаете никем? Значит, буду! Изгой? Отщепенец? Пусть так! Но это только по вашим куцым меркам, по вашей обывательской шкале, по лживым законам «Государства Цветущего Жита». Вот так – довести ситуацию до абсурда, обнулить свою социальную функцию, чтобы почувствовать себя «свободным»… Далеко не каждый на такое решиться. Но мы не забываем, что имеем дело с «исключеньем всяких правил». И, безусловно, с поэтом, который знал себе цену. Который знал и то, что когда-то первый «Председатель Земного Шара» вёл схожий образ жизни – скитался, жил, где придётся, написанные стихи таскал с собой в грязной наволочке. Что впоследствии не помешало Виктору Шкловскому объявить его чемпионом по Гамбургскому счёту. А ещё раньше Диоген – яркий пример человека, выпавшего из социума, и шокирующего сограждан своим видом и поведением. Чем не предтеча современных создателей искусства перформанса? «Мы средь этих глыбин // просто человека // ищем днём с огнём», – прозрачный намёк на то, что нашего поэта можно отнести к последователям философа-киника. Теперь мы лучше знаем, в какой плодородной культурно-исторической почве «зарыта собака», от которой ведёт свою родословную Пират и другие представители собачьего племени в кутиловских стихах. Понимаем, что нет ничего зазорного/позорного в уподоблении… Бродяга, дворняга – почти омонимы, не говоря о сущностном сходстве. Диоген так и представился Александру Македонскому: «Я – великий царь Александр». «А я, – собака Диоген». «И за что тебя зовут собакой?» «Кто бросит кусок – тому виляю, кто не бросит – облаиваю, кто злой человек – кусаю» (Википедия. Диоген). В итоге имя философа, обитавшего в глиняной бочке, стало знаменитым не меньше, чем имя великого полководца, завоевавшего полмира. Вот результат пресловутого «хода конём», уже проверенный историей. К тому же, аскетизм – один из основных аспектов данного философского течения – очень даже к месту. Отсюда близость образа жизни и родственность душ – бродяжьей и собачьей: «Ты в помойке каждый вечер – // я в пивной горю дотла… // Несть числа противоречьям, // но и сходствам несть числа».
Отказываясь от социальных ролей, поэт оставался поэтом. Это была для него – главная «роль». Понимал, что «Безголосие – повод сдаться // в плен событиям и вещам», понимал, что стихи – последний оплот, последняя спасительная соломинка. Понимал и, вопреки всему, надеялся «стихом за звёзды зацепиться, // чтоб хлопнуть вечность по плечу». Да что «надеялся»! – уверен был, что так и случится, даже если при жизни ничто не предвещало… Понимал, что именно стихи – основной «инструмент» для решения этой задачи.
За кем-то смерть летит в конверте,
за кем-то долг бежит босой…
За мной гоняется бессмертье
с тупой заржавленной косой.
Здесь, как и в памятном ночном разговоре, ясно показано, что за «бессмертье» требуется заплатить жизнью. И опять же – не хочется, чтобы – вот так сразу. Лучше помучиться, – как говорил герой знаменитого кинофильма, побегать ещё. Пускай не признанным, безвестным, но живым… К тому же, стихи пишутся, значит, жить можно. А в каких условиях – уже не так важно. Хотя эти условия, в свою очередь, конечно же, влияли на творчество. Отсюда очень характерное кутиловское «определение поэзии», в котором поэт со свойственной ему прямотой конкретизирует назначение «инструмента», раскрывает, так сказать, механизм его действия:
Поэзия – не поза и не роль.
Коль жизнь под солнцем –
вечное сраженье, –
стихи – моя реакция на боль,
моя самозащита и отмщенье!
Это четверостишие – своеобразный поэтический девиз, который, конечно же, отражает самые глубинные внутренние ощущения поэта. Здесь под каждую строку и слово легко привести подтверждающие примеры. Правда, первое утверждение применительно к творчеству Кутилова выглядит скорее, как декларация о намерениях, которые таковыми и остались. И это важно. Эта строка явно противоречит тому, что мы уже увидели, с чем сталкиваемся в стихах Кутилова постоянно. А именно – с ощущением театральности, игры на сцене, с исполнением роли в спектакле или участием в том же маскараде. И, похоже, что это не только в стихах. Слово автору: «Сейчас мне каждый день – уникальное произведение искусства. Ближе всего это, видимо, к театру. Каждый вечер приходится составлять сценарий на завтра» («Из записных книжек разных лет. 1985 г.»).
Значит, мы не ошиблись в своём предположении, встречаясь с многочисленными театральными атрибутами, не говоря уже о лексике: «Держись откровенно, // ровнее дыши. // Лицо – это сцена // театра души», «Потребует зритель, и ты, поспеша, // погонишь на свет, чем богата душа» («Театр души»). Само существование лирического героя предстаёт, как непрерывный калейдоскоп смены ролей и масок. Примечательно в этом плане стихотворение «Вкладыш к моей трудовой книжке», где многочисленные записи о смене мест работы закономерно приводят героя на театральные подмостки: «Я был завклубом в маленьком посёлке. // Поставил драму “Адский карнавал”… // И мой герой, со сцены, из двустволки, // убил парторга. В зале. Наповал». Действительно, мы оказываемся зрителями какого-то жутковатого «карнавала», в котором за чередой масок и поз сразу не разберёшь, где герой, где автор, где клюквенный морс, а где уже льётся настоящая кровь. Хотя знаем, что в лирической поэзии по определению между жизнью и вымыслом зазор самый минимальный. Зато дальше, за расхожим «вечным сраженьем» в поэтическом «девизе» следуют, словно на скрижалях высеченные строки, истинность которых не подлежит сомнению – «моя реакция на боль», «моя самозащита»… Да, этому веришь сразу и безоговорочно. Именно здесь мы находим ответ на неизбежно возникающий вопрос: как же совместить, казалось бы, вещи несовместные – театральность поз, сценический «реквизит» многих стихов и предельную искренность поэтического высказывания? Здесь понимаем, что все «маски», «позы» – лишь «броня», «защитная реакция». Понимаем, что не от хорошей жизни появилась эта «броня». И находиться в ней мучительно, но и без неё уже не получается. «Поплачь обо мне: моё сердце в броне…» – это самостоятельное двустишие не зря вынесено в название стихотворения, в котором отражена болезненная двойственность ощущения, когда потребность в сочувствии сопровождается непроизвольным опасением наученного горьким опытом: «Одну слезу мне только покажи – // насторожусь, как хищник у капкана: // защитная реакция души // иронии заученная гамма… // На сердце вмиг наброшена броня…». Это вроде условного рефлекса, выработанного, как ответ на всё несправедливое, злое, жестокое, с чем приходилось сталкиваться в жизни, в которой «Есть море обид, // и тоски, и насмешек…».
«Отмщенье»… Надо сказать, что вообще-то лирическая поэзия плохо приспособлена для такой утилитарной цели. Существуют более прикладные, так скажем, формы – пародия, эпиграмма. Многие, в том числе и великие, успешно ими пользовались. Но Кутилов и здесь поступает по-своему, не считаясь с тем «как принято». Именно в стихах он даёт волю своим негативным чувствам по поводу тех или иных явлений, событий, с которыми никогда не сможет смириться. Неприятие, неприязнь, негодование, гнев и презрение – вот лишь часть эмоциональных красок его протестной палитры. Конечно, желание отомстить всегда обусловлено чем-то очень личным. Но у поэта это «личное» всегда расширяется, возвышается до общих понятий и категорий. Поэтому за свои не сбывшиеся надежды, за свои унижения, беды и обиды, за свою боль он «мстит» всем сразу – «оптом», не опускаясь до личных счётов, не переходя на личности. И делает это очень разнообразно (ударение можно смещать – ошибки не будет), изобретательно, давая волю раздражению и даже злости. Достаётся от него обывателям и мещанам, ханжам и умным, попам и военным (военным особенно!). Достаётся, как мы уже видели, целым «слоям и классам», рифмующимся с «бесцветной массой». И целиком всей «пьяной эпохе» за то, что «совесть позабыла, // мнит себя в граните, // в треске кумача». Вроде бы в стихах и речи нет о непротивлении злу насилием, о покорности и смирении. В них торжествует принцип: зуб за зуб, око за око. Вот, к примеру, какие советы получает совсем юный представитель подрастающего поколения для того, чтобы выжить в этом беспощадном мире:
…Облава настигнет – гримасу сострой,
Чтоб бдительность снизить облавью,
затвор передёрни, глушитель открой –
хвала пулемётному лаю!
Срывайтесь, глаза, из орбит к небесам!
Кишки разрывайтесь на клочья!..
Резвее, пацан! Наслаждайся, пацан,
Кровавой облавною ночью!
Вот это – за сахарный хруст головы!..
Вот это – за крик человека!..
Вот это – за всё, что задумали вы
В условиях хамского века!..
Пусть носится эхо из хижин в дворцы,
И тризну злодейскую славит!..
И пусть по-звериному воют отцы
Убитых на этой облаве!
Прежде всего, поражает в этих стихах сочетание, казалось бы, невозможных вещей – революционного пиф-пафоса в первых трёх строфах и грозного рокота ветхозаветных пророков в последней. Хотя… Быть может, нет ничего удивительного, если разобраться. Но это другая тема. Зато насчёт происхождения навыков живописания кровавой расправы хвалёный «пулемётный лай» не даёт возможности ошибиться. Правда, в отличие от оголтелых предшественников, Кутилов прекрасно понимает, к чему может привести и приводит пресловутая «эскалация насилия». Показывает, что ответ злом на зло, приводит к торжеству Зла. В конечном итоге приближает всех участников к апокалипсису. И не только участников, но и пассивных созерцателей, и активных подстрекателей – всех, кто думает, что его не коснётся, что он-то сможет отсидеться вдалеке. Но поэт предупреждает: никто не останется в стороне. Кто сегодня станет сомневаться в актуальности таких «предостережений»? Ясно, что здесь поэт по-прежнему остаётся верен своим в широком смысле пацифистским принципам, хотя, на первый взгляд, такой вывод не так очевиден, как в его других откровенно антивоенных стихах. Где, впрочем, он тоже не стесняется использовать всё те же радикальные способы борьбы с носителями зла: «Люблю военных! За то, что их // всех // передавят, // как вшей, // военные!». Пользуясь своим излюбленным «оружием» – иронией, поэт безжалостно «ликвидирует» столь ненавистное ему милитаристское сословие. Причём, делает это с присущей ему оригинальностью – чтобы самому и никому другому руки не пришлось марать – пусть сами друг дружку… В то же время в этой «ликвидации» нельзя не увидеть «симметричный» ответ Платону. Опять же в столь яростной нелюбви к военным чувствуется что-то глубоко личное. Можем предположить, что это в какой-то мере связано со случаем, который произошёл во время прохождения срочной службы в армии, когда несколько военнослужащих в качестве горячительного напитка решили использовать антифриз. После употребления выжил один Аркадий. Ясно, что это происшествие оказало серьёзное воздействие на «счастливчика». Может быть, здесь и скрывается основная причина пацифистского пафоса?
Несколько слов об уже упомянутом свойстве поэзии Кутилова. Ирония… Без неё невозможно представить его стихов. Особенно тех, которые он использует в качестве «орудия мести». Наверно и впрямь без неё нельзя обойтись. Абсолютная серьёзность, в том числе по отношению к самому себе, присуща людям довольно ограниченным. С другой стороны перебор в применении этого сильнодействующего средства даёт ощущение, что человек находится в некой зависимости. Что тем самым он пытается решить какие-то свои проблемы. Или скрыть их. Грань очень тонкая. Соль кладут в пищу по собственному вкусу. В какой-то момент кому-то чувствуется, что «соли» многовато. Нам интересна авторская интерпретация этой особенности, фирменного, можно сказать, стиля: «…я добровольно взял на себя крест вечно остроумного человека. Ирония – привилегия сильных людей, но трудно быть ироничным постоянно» («Из записных книжек разных лет. 1972 г.»).
Действительно, роль записного остряка крайне утомительна. Но когда в неё вошёл, привык и, самое главное, – приучил окружающих, то выйти бывает ещё труднее. Что касается, истоков… Нам-то думается, что ближе к истине иное происхождение этого свойства: «Ирония – привилегия уязвлённых. Любой вызывающий её повод говорит о тайном надломе». И ещё точнее, и, в нашем случае, беспощадней: «Ирония – это признание жалости к самому себе (или маска, которая пытается скрыть эту жалость)» (Эмиль Мишель Чоран. «Молитва неверующего»). Согласимся, что в свете этих определений несколько иным представляется характер взаимосвязи между внутренним состоянием пишущего и результатами его творчества.
Насколько была адекватна подобная «самозащита», насколько эффективно «отмщенье»? Сам поэт вряд ли задавался подобными вопросами. Писал, как чувствовал, потому что не мог по-другому. Да, стихи были нужны ему, как воздух, как целебное, болеутоляющее средство. И в этом смысле, конечно же, первое их назначение абсолютно выполнялось. Не будет преувеличением сказать, что – стихи продлевали жизнь. А вот насчёт «отмщенья» – есть серьёзные сомнения. В самом деле, мстить безликой массе, бездушной Системе – всё равно, что швырять горох в ту же бетонную стену или метать бисер. Певец и сам прекрасно понимал бесполезность этого занятия: «Мечи слова, чтоб хряк заплакал! // Чтоб шерсть струилась на козле… // …И бисер нежно зататакал по утрамбованной земле» («Певец и свиньи»). Вот и вся «эффективность». К тому же, все «объекты» для мести вполне условны, поскольку заведомо ясно, что стихи они не читают и, вообще, по своей физической природе поэзию воспринимать не могут. Но то, что это логичное соображение не останавливает «мстящего», говорит лишь о подлинности поэтического дара, проявления которого не нуждаются в рациональных обоснованиях.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи