Уже в ранних стихах это неодолимое стремление: «Прочь гумно и бремя хлеба // И волы! // Мы – натянутые в небо // Две стрелы». И категоричное неприятие неизбежного, «слишком человеческого»: «Слушайте! – Я не приемлю! // Это – западня! // Не меня опустят в землю, // Не меня». Пожалуй, ни у одного поэта нет столь яркого и яростного противостояния «небесного» и «земного», жизни души и существования тела, парения духа и прозябания бренной плоти.
Плоти – плоть, духу – дух,
Плоти – хлеб, духу – весть,
Плоти – червь, духу – вздох,
Семь венцов, семь небес.
Плачь же, плоть! Завтра – прах!
Дух, не плачь. Славься, дух!
Никакого сознательного выбора не было, поскольку приоритет в «пользу» жизни души был данностью, был даром, который неотделим от поэтического. Стихи – лишь непрерывное видимое и слышимое подтверждение, и утверждение этой данности: «Солнцем жилки налиты – не кровью – // На руке, коричневой уже. // Я одна с моей большой любовью // К собственной моей душе». «Моей любовью… моей душе», – как заклинание. «Любовь» и «душа» – всю жизнь с красной строки, через всю жизнь – красной пульсирующей нитью. Душа и всё, что относится к ней, – это главное, а всё остальное – «бремя», обуза, тяжесть, которая мешает бессмертной душе, оторвавшись от всего бренного, земного, взлететь в сияющие горные выси, чтобы, наконец-то, там обрести самоё себя. Эту невероятную тягу, подъёмную силу духа Цветаева чувствовала в себе с самого начала. Чувствовали и окружающие, и не только в стихах.
«…ни один из самых знаменитых писателей, русских или иностранных, в личном обращении не вызывал во мне такого трепета, а иногда и священного ужаса… Как будто она жила совсем в другом плане, чем все, парила на каких-то высотах, ходила по каким-то вершинам, совершенно не замечая “плана земли”, тяжести быта» (Зинаида Шаховская).
«Быт» – вот ненавистное слово и всё, что с ним связано. Не замечала? Как это ни странно – да. Не хотела замечать, не могла позволить, хотя постоянная, изнурительная, изо дня в день, из года в год, забота о «нуждах низкой жизни» давила невероятной тяжестью. Кажется, не было человека, которому приходилось с такими усилиями преодолевать эту «тяжесть быта» для того, чтобы поэт «не замечал». Нет такой темы в стихах. В стихах не могла опуститься. В стихах всегда – выше. Только в письмах могла себе позволить выговориться, признаться:
«Я целые дни стираю и штопаю – но это во мне немецкая механика долга, а душа свободна и ни о чём этом не знает: ещё не пришила ни одной пуговицы!»
Но вот чего стоило это «незнание»!.. Вечная неустроенность, нехватка денег, нужда в самом необходимом, скитание по чужим углам, съёмным комнатам. Дом в Трёхпрудном забрала революция. Да, тот самый: «Меж обступающих громад – // Дом – пережиток, дом – магнат, // Скрывающийся между лип. // Девический дагерротип // Души моей…». И в эмиграции, и потом, после возвращения в Россию, в «плане земли» – бытовом, житейском, жилищном – к лучшему ничего не менялось. В жизни «Попытка комнаты» превращалась в постоянную пытку – в поиски хоть какого-нибудь жилья, хоть какой-то крыши над головой.
«Во-первых – у меня нет твёрдого места для писания, во-вторых – при нетвёрдости места – отсутствие твёрдого стола: их – два: один кухонный, загромождённый и весь разъезжающийся от малейшего прикосновения, к тому же – в безоконной комнате, живущей соседним окном, другой, на котором сейчас пишу – плетёный, соломенный, стоящий только когда изо всех сил подпираешь коленом, т..е. весь какой-то судорожный… Нет, стол должен быть – место незыблемое, чтобы со всем и от всего – к столу, вечно и верно ждущему» (28.08.1935).
Надо перечитать единственный в своём роде поэтический гимн столу – произведение, по внутренней мощи и захватывающей сосредоточенности не уступающее лучшим одам Державина, чтобы понять значение и значимость этого обычного предмета мебели для Поэта. Ведь здесь то же самое – ещё один ярчайший пример преодоления «плана земли», когда от заскорузлости быта, от плоскости стола душа мгновенно взмывает к поэтическим вершинам. Настоящий стол-самолёт в отличие от сказочного ковра… Повторюсь: пожалуй, ни у кого в русской поэзии это не происходит с такой безоглядной стремительностью, с такой подъёмной силой.
И по возвращении из эмиграции то же самое: «У меня нет твёрдого места, есть – нора, вернее – четверть норы – без окна и без стола (! — О..К.)» (20.02.1940). Чуть позже тому же адресату: «Словом, Москва меня не вмещает. <…> (NB! Вот куда завела “комната”.) Моя беда в том, что для меня нет ни одной внешней вещи, всё – сердце и судьба» (Москва, 31.08.1940).
Примечательна дата. Ровно год до того дня, когда в бревенчатой «норе» в глубине елабужского бора найдётся подходящий гвоздь, вбитый над дверным проёмом и верёвка, которой, как говорят, перед отъездом Пастернак помогал увязывать вещи. «Что там? Верёвочка? Давай и верёвочку – и верёвочка в дороге пригодится.» (Ещё раз о том, как жизнь подражает искусству.) Пригодилась – оказалась прочной. Последний подарок друга.
Всё шло к тому: «Мне очень надоело жить», «Мне – совестно: что я ещё жива», «Никто не видит – не знает, – что я год уже (приблизительно) ищу глазами – крюк… Я год примеряю смерть» (Сентябрь 1940 г.). Но если не «поиск», то попытки «примерить» хотя бы мысленно начались намного раньше. К примеру, в отклике на уход Есенина: «Брат по песенной беде – // Я завидую тебе… // …Жить (конечно не новей // смерти!) жилам вопреки. // Для чего-нибудь да есть // Потолочные крюки» (Январь 1926 г.). И ещё раньше: «Я одну секунду было совершенно серьёзно – с надеждой – поглядела на крюк в столовой. Как просто! Я испытала настоящий соблазн» (Апрель 1919 г.). «Но – меня жизнь за этот год – добила. Исхода не вижу» (Август 1940 г.) Круг замыкается. Судьба вела, гнала, загнала.
Отчего так получилось? Откуда этот постепенно и неумолимо наваливающийся мрак безысходности, то отчаяние, из которого, в конце концов, оказался один единственный выход – петля? Нет однозначного ответа, нет исчерпывающих объяснений. Хотя что-то лежит на поверхности. Но главное, наверняка, скрыто внутри, в тех таинственных глубинах человеческой личности, из которых (только из них!) и могло вырасти такое уникальное явление, как «Марина Цветаева»:
Продольное сердце, от корня до краю
Стремящее Рост и Любовь.
Древесная-чистая, – вся ключевая,
Древесная – сильная кровь.
Не знающие ни продажи, ни купли –
Не руки – два взмаха в лазорь!
Не лоб – в небеса запрокинутый купол,
Любимец созвездий и зорь.
Из тёмного чрева, где скрытые руды,
Ввысь мой тайновидческий путь.
Из недр земных – и до неба: отсюда
моя двуединая суть.
В самом деле: «Ведь ничего необычайного вокруг не нужно, раз внутри – необычайно». Пока существует магия её поэзии, будет существовать интерес к поэту и человеку, к его биографии и трагической судьбе, желание приблизиться к необычайной душе, которая с такой полнотой запечатлена в стихах, прозе, письмах.
В некоторых эпистолярных «жалобах» явно можно расслышать интонации библейского Иова, с горестным недоумением вопрошающего: «Зачем? За что?», не умеющего смириться с такой очевидной несправедливостью происходящего.
«…Мне очень мало нужно было, чтобы быть счастливой. Свой стол. Здоровье своих. Любая погода. Вся свобода. – Всё. – И вот – чтобы это несчастное счастье – так добывать, – в этом не только жестокость, но и глупость. Счастливому человеку жизнь должна – радоваться, поощрять его в этом редком даре. Потому что от счастливого – идёт счастье. От меня шло. Здорово шло. Я чужими тяжестями (взваленными) играла, как атлет гирями. От меня шла – свобода.»
Взрослая (условно говоря) жизнь началась с «детского брака» (сама так считала). В январе 1912 года Марина Цветаева вышла замуж за Сергея Эфрона, с которым познакомились в Коктебеле. Конечно, эта была любовь – по-юношески чистая, романтичная, возвышенная. Но могло ли это чувство полностью заполнить пространство непрерывно растущей души? И надолго ли? Уже тогда в нём была одна особенность, которая в той или иной степени будет проявляться во всех последующих страстных увлечениях Цветаевой, с которыми мужу так или иначе придётся мириться. И дело даже не в том, что в этом чувстве можно было разглядеть оттенок жалости: «Он туберкулёзный. Убит трагической гибелью матери и брата. Серьёзен не по летам. Я тут же решаю никогда, что бы ни было, с ним не расставаться» (23.12.1939), – не только решительность и безоглядность в поступках (большинство близких были против этого брака), а другое – всегдашнее с молодых лет ощущение: она душевно сильней, духовно опытней, мудрей и старше всех, с кем сводила судьба. Всегда разговор с позиции силы… силы своего чувства, своей всеохватной – всех (самоё себя в первую очередь) захватывающей любви. И часто вопреки обстоятельствам, условностям, принятым в обществе.
Одно из внешних проявлений этой «особенности» – обращение к «предмету» своей страсти: «Мальчик мой ненаглядный! <…> О, моя деточка! Ничего не могу для Вас сделать, хочу только, чтобы Вы в меня поверили. Тогда моя любовь к Вам даст Вам силы… Петенька, даю Вам свою душу, беру Вашу, верю в их бессмертие. <…> Началось с минуты очарования (август или начало сентября 1913 г.), продолжается бесконечностью любви» (14.07.1914).
Это пишет Цветаева смертельно больному Петру Эфрону (умрёт 28 июля), старшему брату своего мужа. Надо знать, что «деточке» и «мальчику ненаглядному» на тот момент уже за 30, он на 11 лет старше.
И в «детском» браке и здесь – в первом выходе за его рамки – явно присутствует какое-то своеобразное проявление материнского чувства. Это при том, что по отношению к собственным детям Цветаеву вряд ли можно было назвать образцовой матерью. Есть немало тому свидетельств. Один факт: младшая дочь Ирина в 1919 году умерла в казённом приюте, куда её отдала мать. Понятно, что обстоятельства чрезвычайные – в стране голод, разруха, муж на войне. И всё же, всё же…
Не думаю, что младшему брату могли понравиться подобные изъявления хотя бы самых платонических чувств. А ведь были ещё стихи, посвящённые П..Э., которые смело можно отнести к ранней любовной лирике. Ещё, конечно, не вполне цветаевской, поскольку местами чувствуется некая манерность в духе Северянина: «Воображая Вашу позу, // Я всё решала по пути // Не надо ли, иль надо розу // Вам принести». Чуть позже эту дамскую манерность, жеманность она напрочь вытравила из своих стихов и на дух не переносила в чужих.
Если делать отсчёт по той зафиксированной «минуте очарования», абсолютно безоблачная супружеская жизнь продлилась чуть больше полутора лет. Воистину самое счастливое время: никаких забот о хлебе насущном, свадебное путешествие: Италия, Франция, Германия, рождение дочери Ариадны и опять же стихи: «Аля! – маленькая тень // На огромном горизонте…». Правда, немного странное сравнение: родной ребёнок – тень. Или уже предчувствие, что с детьми всё будет очень непросто? Но это пока только «маленькая тень» в свете «Волшебного фонаря» – книги с посвящением любимому мужу, где эта странность отчасти объясняется:
Нет, я, пожалуй, странный человек,
Другим на диво! –
Быть, несмотря на наш двадцатый век,
Такой счастливой!
Не слушая речей о тайном сходстве душ,
Ни всех тому подобных басен,
Всем говорить, что у меня есть муж,
Что он прекрасен.
(03.06.1914)
О том же в письме В. Розанову: «Он необычайно и благородно красив, он прекрасен внешне и внутренне <…> Мы никогда не расстаёмся. Наша встреча – чудо <…> Он – мой самый родной на всю жизнь. Я никогда бы не могла любить кого-нибудь другого, у меня слишком много тоски и протеста. Только при нём я могу жить так, как живу – совершенно свободная» (1914).
Читая эти строки, вдруг понимаешь: а ведь она права! Всё так и получилось за исключением самой «малости»: «Я никогда… кого-нибудь другого…». «Других» будет много. И это будет лишь следствием правоты последнего утверждения: «Только при нём я могу жить так, как живу – совершенно свободная». Не «с ним», а «при нём» (NB!). Зная отношение поэта к последней точности слова… Не замужем, а при муже! То есть сохраняя лишь статус замужней, поддерживая лишь видимость… Как бы заранее отдавая дань общепринятому, земному, она ещё до конца не сознавала насколько вне всяческих условностей и рамок её ненасытная стремящаяся ввысь душа.
(Единственное уточнение: не она при нём, а он при ней. По всему – так. Доказательства вряд ли нужны.)
С другим бы не смогла?.. Другой вряд ли бы смог вынести эту «свободу». Сергей Эфрон «выдержал», благодаря слабости. Выдержал, потому что сразу почувствовал: не совладать; смирился, поскольку понял: удержать, обуздать эту натуру не в его силах. К тому же обстоятельства того времени «помогли»… Сколько разлук, когда каждый сам по себе! А потому вроде бы вместе, но:
Порознь! – даже на ложе брачном –
Порознь! – даже сцепясь в кулак –
Порознь! – на языке двузначном –
Поздно и порознь – вот наш брак!
(03.07.1924)
У него – жизнь солдата белой гвардии, потом деятельность секретного агента НКВД. У неё: «Оставьте меня, потрясения, войны и т..д. У меня свои события, свой дар и своя обида – о – за него, не за себя. Летопись своей судьбы. Своё самособытие».
И свобода своя… Свобода от чего? Для чего? Для творчества, в первую очередь, для поэзии. Для этого никакие семейные узы – не помеха. Ведь душа свободна! А путь поэта…
Поэтов путь: жжя, а не согревая.
Рвя, а не взращивая – взрыв и взлом –
Твоя стезя, гривастая кривая,
Не предугадана календарём.
(08.04.1923)
Это уже голос Цветаевой в полную силу – неповторимый, узнаваемый по первым звукам. Мы знаем каких высот он достиг и то, что он звучит и будет звучать бессмертным эхом среди самых высоких поэтических вершин. Но вот чего стоило это «достижение», какими вехами и пересечениями была отмечена эта «гривастая кривая»? Хотя бы вкратце, не придерживаясь хронологии, но стараясь не упустить некоторых уже намеченных особенностей личности, которые не только повлияли на творчество, отразились в нём, но и во многом определили человеческую судьбу.
Всю жизнь пыталась найти равного. Каждый раз лавиной стихов, писем, признаний – всей душой обрушивалась на новенького. И каждый раз через какое-то время – разочарование: не он, не тот, не то… опять не выдержал. Сама про себя уже знала: «Не суждено, чтобы сильный с сильным // Соединились бы в мире сём <…> // Не суждено, чтобы равный с равным…».
Даже Пастернак, единственный, кто смог поддержать равновеликую высокопарность эпистолярного общения, в конце концов стушевался и отошёл в сторону. Их довольно долгая переписка, постепенно затухая, сошла на нет. Запоздавшая встреча (а могла ли быть другая?) состоялась, но уже никому не была нужна. Да и не могло быть по-другому. Хотя казалось бы, вот равный – Поэт и Личность, вот с кем можно… И они создали: написали один из самых великолепных, на уровне мировых образцов – роман в письмах. Чего же боле? Чего ещё ждать от поэтов? В обычной жизни таких разных… «Небожитель» Пастернак, несмотря на свою способность взмывать к поэтическим небесам, парить над житейской суетой, в жизни был человеком очень земным – любил в перерывах между стихотворными взлётами окучивать грядки на даче в Переделкино. И женщин предпочитал очень земных, желательно без творческих амбиций (опыт первого брака показал). А Цветаева…
«С Вами не живёшь, а паришь! (Или “горишь”) – и эти слова мне говорились <…> не радостно, а испуганно, восхищённо-устрашённо – и устрашённо побеждало, то есть человек из орлиных когтей моего восхищения, восхи́щения – вырывался – или я сама выпускала – и – разбивался? нет, потерев лоб или затылок – разгибался, как резиновый. И жил дальше. А я жила – дальше, то есть дальше писала. Это история моей каждой любви.»
Так что «дальше» каждый сам по себе. Поскольку два поэта под одной крышей это ещё невозможней, чем два медведя (Или «медведя́») в одной берлоге. Дальше опять, как всегда: «В себя, в единоличье чувств. // Камчатским медведём без льдины – // Где не ужиться (и не тщусь!) // Где унижаться – мне едино».
«Унижаться» приходилось поневоле, поскольку всегда ощущала себя Гулливером среди лилипутов, зачастую злых и завистливых: «Что вы делаете, карлы, // Этот голубей олив – // Самый вольный, самый крайний // Лоб навеки заклеймив // Низостию двуединой…», – это не только о Пушкине, но и о себе. При этом хотела верить, что где-то такой «рост» соответствует норме, что «человек-гора»… «Поэма горы» могут быть обычными явлениями:
«…у меня вечное чувство, что не я – выше среднего уровня человека, а они – ниже: что я есть средний человек <…> и моя необычайная “сила”, про которую мне столько пели (на мне катаясь!) – самая – “обычайная”, обычная, полагающаяся. Богом положенная, – что где-то все такие» (27.02.1939).
Пастернак – собрат, равный по таланту, по творческой силе, по возрасту даже чуть старше – но и он в общении – в обращении вдруг превратился в «дружочка» (11.02.1923). И не возражал! И более того вот собственное его самоощущение после взаимодействия с цветаевской энергетикой:
«Я люблю тебя так сильно, так вполне, что становлюсь вещью в этом чувстве, как купающийся в бурю, и мне надо, чтобы оно подмывало меня, клало на бок, подвешивало за ноги вниз головой – я им спелёнут, я становлюсь ребёнком, первым и единственным, мира, явленного тобой и мной» (25.03.1926).
Не просто «ребёнок», а беспомощный младенец, едва родившийся, едва ли не кукла – вещь! без души, без собственной воли в бурном водопадном потоке нахлынувшего чувства. К Мандельштаму в стихах: «В тебе божественного мальчика // Десятилетнего я чту». Что Пастернак, Мандельштам! Даже поэт более старшего поколения Андрей Белый не избежал этой «уменьшительной» метаморфозы: «…и меня как маленького тянет к Вам», – признавался он в одном из писем.
В то же время в глазах Пастернака – «полуребёнка», в котором «пропасть женских черт», Цветаева сразу и навсегда – «большой». Не «большая», а именно «большой» – в мужском, мужественном, сильном роде: «Как больно, что сейчас Вы больше меня! Вообще – Вы – возмутительно большой поэт», «Какой человек большой!», «Какой ты большой, дьявольски большой артист, Марина!», «Прямо непостижимо до чего ты большой поэт!».
Насчёт «артиста»… Надо упомянуть об отношении Цветаевой к театру, чтобы понять сомнительность «комплимента»: «Театр не благоприятен для Поэта», «не забудем, что мы в самом сердце фальши: театре». Наверно, лицедейство и впрямь противопоказано для человека и поэта, который живёт с ощущением, что «моё дело на земле – правда».
Единственный из современников, на кого смотрела «снизу вверх» – Рильке. Но при этом, не умаляя себя, а сознавая объективные – временны́е и вре́менные – причины этого взгляда: «Я не меньше его (в будущем), но я моложе его. На много жизней. Глубина наклона – мерило высоты. Он глубоко наклонился ко мне». Здесь не столько сравнение масштаба («не сравнивай, живущий не сравним») двух художников, сколько сопоставление двух культур в их исторической глубине, ощущение общей корневой системы, взгляд на русскую литературу и поэзию, как на одну из молодых цветущих ветвей на едином древе мировой культуры. То, о чём чуть позже напишет Мандельштам:
Где больше неба мне – там я бродить готов,
И ясная тоска меня не отпускает
От молодых ещё воронежских холмов
К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане.
Да, та самая «тоска по мировой культуре», которая для Цветаевой была, в первую очередь, сосредоточена на Германии. «Ну, как же я тебя покину, моя германская звезда, // Когда любить наполовину // Я не научена…» Горы Шварцвальда (те же «холмы»), «золото Рейна», имена Гёте, Гейне, Гёльдерлина – вот «всечеловеческие» сокровища Германии для Цветаевой. Райнер Мария Рильке в том же ряду.
Пик переписки с Пастернаком пришёлся на 1926 год. Есть два письма, которыми его можно обозначить. Первое – Пастернака (01.07.1926), где он, наконец-то, решился проявить себя не мальчиком, но мужем и «напрямую» (если это слово применимо к фантастической витиеватости его эпистолярного стиля) высказаться о «кипении воздерживающейся крови», об «искушеньях св. Антония». Это самые прозрачные фразы, выражающие определённое желание. В некоторых смысл вообще невозможно уловить – исчезает, как монета в ловкой руке престидижитатора, как ни вчитывайся:
«…потому что это чистая сводка наисущественнейших существенностей живого бытийствующего человека, причём каждая из существенностей этих дана наизнанку и извращена…»
Уф-ф! – выдохнешь в совершенном недоумении. А был ли «мальчик», то есть смысл? – поневоле засомневаешься. Что читатель! (не для него писано) – сам автор признаётся: «Когда перечитываю письма, – ничего не понимаю».
Но главное, чтобы до адресата дошло… дошёл этот призыв, этот первобытный зов крови. Так и получилось. Цветаева сразу всё прекрасно поняла и… ВОЗНЕГОДОВАЛА! Просто лавиной негодования обрушилась на голову незадачливого влюблённого, который и без того от собственной робости, неуверенности даже вполне естественные желания представил, как извращение. Буквально, как мальчишку отчитала. Так строгая учительница отчитывает подростка-недотёпу, который, конфузясь и краснея до корней волос, осмелился что-то пробормотать о своих сексуальных фантазиях.
«Я тебя понимаю издалека, но если я увижу то, чем ты прельщаешься, я зальюсь презрением, как соловей песней. <…> Пойми меня: ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего. А от Психеи – всё. <…> Ревность? Я просто уступаю, как всегда душа уступает телу, особенно чужому – от чистейшего презрения, от неслыханной несоизмеримости. <…> Не было ещё умника, который сказал бы мне (! – ещё немного и вызовет родителей. — О..К.)… <…> Я не нравлюсь полу. <…> Я не понимаю плоти, как таковой, не признаю за ней никаких прав – особенно голоса…» (10.07.1926).
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи