Откроем наугад очередную антологию новейшей провинциальной литературы, этакую панораму от Архангельска до Ярославля (по алфавиту). Преобладающими авторами в ней могут быть постмодернисты, а могут, напротив, суровые реалисты. Это неважно. Мы, к сожалению, уверены, что картина обрисовалась бы похожая. Ахай или охай, а наступила эра бледных близнецов – подавляющая часть текстов одинаково статична, скучна, не имеет ни личной, ни местной выразительности. Смело переставляйте имена авторов или названия городов – не согрешите. Везде и всюду вялая монологичная урбанистика, монотонная, как бег маршрутного автобуса.
Пугающая тенденция: посредственность городского бытия определяет эстетическую норму, даже становится ею, а сама эстетика сводится к имитации давно пережёванного, как некий антиклассицизм.
Что с нами происходит, почему литература угнетённого советского времени видится более интересной и разнообразной, чем то, что создаём мы с вами, свободные люди? Кто же мы, какие мы, российские писатели XXI века?
Когда-то, почти 200 лет назад, Пушкин (не без здоровой рисовки) посетовал в «Евгении Онегине»: «Напрасно была нам молодость дана». Сегодня эти слова приобретают для нас особый, зловещий смысл. Возьмём в руки литературный альманах 1920-х годов – господи, какие они были молодые, эти Шолохов, Леонов, Федин, Вс..Иванов, эти «Серапионы», эти Платонов и Булгаков! (Положим, мы не забыли, что «старые» писатели оказались тогда далече – в Париже, Берлине, Белграде). Но разве не потрясает, до чего они были смелы и талантливы, эти юноши, уцелевшие в мясорубке гражданской войны? Голодные, разутые, спящие на столах в чужих домах, сытые каменной селёдкой с чёрным хлебом. И какая зрелость, какая узнаваемость руки, какая зверская наблюдательность, какая незаурядная осведомлённость в истории литературы, заведомо исключающая безвкусицу, пошлость, повторение общих мест! Какая ответственность перед читателем! И ведь почти все – провинциалы, тем и сильны (что с ними будет потом – другой разговор).
Давайте честно вглядимся в себя и обрисуем собирательный образ современного писателя.
Средний возраст круга авторов журнала или альманаха в наши дни, наверное, удвоился в сравнении с той эпохой. Ныне молодым писателем называют сорокалетнего человека – и вполне резонно, учитывая заметно неровный, умственно и стилистически неустоявшийся характер его текстов. Он всё ещё ищет себя и не находит, хотя, как правило, ужас до чего амбициозен и нетерпим к любой критике.
Бич времени – инфантилизм и близорукость. Кажется, мы пережили немало, стали свидетелями и участниками грандиозного перелома в отечественной истории. Но, стало быть, есть что-то такое в нашей внутренней биографии и географии, в нашем опыте, что не позволяет говорить о нашей состоятельности, зрелости, подлинном артистизме. Нет, никак мы не можем подняться до такого понимания жизни, любви к ней, каковые были в избытке не только у Пушкина с Гоголем, но и у юных идеалистов, принявших роковую революцию. Видно, мелочная эпоха переломала нам хребты.
Первое, что бросается в глаза при встрече с миром сегодняшнего писателя, – это его невежество. Мир этот сузился до буквальных границ его собственного бедного опыта, потому что холоден и придирчив был он с младых ногтей к впечатлениям бытия, слишком часто лживого. И не удивительно, что львиную долю писаний занимают у него хроники до боли знакомого писательского быта, позволяющие расчесться с миром и коллегами. В каждом городе написано уже по 3-4 романа, где под смешными фамилиями выводятся братья-творцы, почему-то обычно не очень приятные люди. Возникают версии, конечно, резко противоречащие друг другу, – а в совокупности образуется что-то, живо напоминающее «Ворота Расёмон».
Отношение к классикам, как правило, связано с лёгкой иронией: ну, классики, когда-а-а они жили-были. Да и… устарели они. Пописали бы в наше время, поели бы нашей каши – посмотрели бы мы на них!
Второе – неограниченный нарциссизм. Третье – бедность словаря. А где его набраться, словаря-то? Нечем писателю передать сложные, смутные догадки о смысле жизни, и машет он рукой в конце концов на такие попытки, всецело уповая на композицию.
Наш современник-писатель исключительно нетерпим к другому, инакому, непонятному – а это почти всё вокруг, ибо он ленив, самоуверен и совершенно недиалогичен. В свою очередь, это претворяется в спасительное: «Меня не понимают, не ценят». Вообще же любимые слова его – «я» и «глупость» – в адрес всего докучного.
Именно всё яркое, необычное, напряжённое по мысли и форме вызывает у нашего писателя наибольшее раздражение. В обычном порядке он согласен смириться с домоткаными «искренностью» и « патриотизмом». Потому что сам только на этом и выезжает. Вернее, не на этом, а на декларациях об этом. Ибо всмотрись в эту «искренность» – и увидишь аморфные повторы давно высказанного в литературе, в поэзии. Вдумайся в привычный «патриотический» текст – и обнаружишь, что его автор не знает родной истории даже на уровне средней школы, а его познания в историческом быте, нравах и верованиях предков представляют собой дикий набор нелепостей.
Кстати, фирменный приём нашего бездельника – объявлять всё, связанное с серьёзной работой ума, с диалектикой души, «чуждым», «эстетским» и даже «космополитичным». Надёжный инструмент самообороны, защиты собственной несостоятельности!
И приходится констатировать: сегодняшний писатель, не зная себя и цены себе, в массе своей внеисторичен и антиисторичен. Он сам себе историк, судья и народ. Самовлюблённость (нередко агрессивного, хамского толка) делает его беспринципным – идеологически, эстетически, нравственно. Беспринципность лишает его творческой силы, порыва, энтузиазма и ведёт к подмене литературных целей бытовыми. Устройство в литературном быту становится самоцелью. Писатель уже не отстаивает ценой жизни святые принципы – он дружит с литераторами по логике выгоды, комфорта. Живя ради славы (и понимая это узко), он видит в конце тоннеля не высокое творческое удовлетворение, но популярность, какой бы дешёвой она ни была, и телесные удовольствия, ей приносимые. Упоение также находится и в мести, сведении счётов путём «пропечатывания».
Нахваливая себя в стихах и прозе, он бывает забавно неразборчив. Он может объявить себя учеником И..Бунина (непременно, это модно) и, например, Г..Маркова, не подозревая, что Бунина хватил бы инфаркт от такого соседства. Наш герой завистлив, критически завистлив. Но чужой успех для него всегда стечение внешних обстоятельств: NN «раскрутился», ему повезло, но я не хуже, может быть, и мне повезёт. Как ни горько, свары и пакости – неотъемлемая часть его существования. И неизбежная – это оживляет, молодит, за этим закон ярмарки. Самое трогательное в нашем писателе – умение отряхиваться. Сегодня он клеветник, а завтра, искренне полагая, что окружающие подобны ему, он тянет руку обиженному и зовёт его в даль светлую. Обычно он любит фамильярные отношения, и легко кается в грехах (в коих повинен гадкий мир. Хотя гадкий мир к нему весьма снисходителен). Тем самым выписывается индульгенция грешить и впредь.
Но парадокс: синдром несостоятельности влечёт страх остаться в одиночестве. Отсутствие внутренней духовной опоры и достоинства тянет на площадь. Эгоизм особи всегда нуждается в коллективной нише. Наиболее продвинутая часть наших писателей (а это тысячи литераторов!) сбивается в группы, организованные на принципах сетевого маркетинга. Здесь пригождаются графоманы, балующиеся литературой школьники и просто немые сочувствующие. Они образуют основание пирамиды, оттеняя профессионализм избранных. Рождаются литературные секты. Когда нет честных правил и бесспорных заслуг, можно договориться. Так дети договариваются, кому быть царём, а кому – слугой. Царём, естественно, оказывается самый шумный, активный и решительный ребёнок, умеющий навязывать свою волю, свой интерес. Шустрик.
Секта жива и едина в молениях. Суть и сила молений – в подмене сущего желаемым. Поэтому моления должны быть частыми. Надо настойчиво напоминать о себе, потому что так называемый читатель – это слабый, ненадёжный человек, легко попадающий в сети завистников – скептиков и умников.
Эта нескончаемая цепь выступлений по любому поводу проходит в поэтике шумного. Мы громко любим себя, грешных, Родину, Природу и Её (Его). Последняя тема сводится к понятной физиологии и её изыскам, отчего краснеют присутствующие при этом портреты постных классиков мировой культуры. Эпатаж – альфа и омега всему, без эпатажу никуда.
Отсюда образ жизни тысяч российских писателей можно назвать эстрадным. Правда, стадионов они не собирают, выступая перед одними и теми же людьми, но готовы встречаться с ними ежедневно. Когда надо, мы преувеличиваем свою популярность, а когда надо, мы говорим о том, что высокое искусство – не для всех, и здесь собрались избранные ценители его. Писатели же, предпочитающие уединение и тишину, вызывают подозрение и враждебность. Они – жлобы, кулаки.
…А когда же они пишут, творят? Уж не смеем мещански задумываться, есть ли у них возможность уделять внимание близким, потому что они пишут ведь нынче много, очень много! Больше домоседов! Ответ простой: пишут в свободное от эстрады и посиделок время. Пишут героически, отказываясь от черновиков, вариантов, мучений над строчкой – быстро, подряд, набело. Обмениваются опытом: я за месяц написал три пьесы! а я – половину романа! а я за две недели – 80 стихотворений, Пушкин отдыхает со своей осенью!
Вспомните, как описывал своё творческое бдение Николай Рубцов. Ночь за столом прошла, но «черны мои черновики, чисты чистовики». Предъявите черновики, российские литераторы! Не кому-то – себе предъявите! Ибо черновики – это совесть писателя, земля, которая его кормит. В них собирается энергия преображения, в них писатель находит необходимое ему расстояние от жизни, чтобы увидеть её целостно. И другого ему не дано.
Сегодняшний писатель не отличает материала от формы, валит всё сплошь, и нет у него дистанции между мыслью и готовым словом. Душа изливается, не успев потрудиться. А «душа обязана трудиться», иначе будет пуста, резонируя, как тыква, в лучшем случае.
Молодой журналист и начинающий писатель спрашивал у Хемингуэя, как стать настоящим писателем. Есть два условия, отвечал ему Хемингуэй. Во-первых (и это зависит от тебя самого), надо серьёзно относиться к литературному труду. Очень сильно любить свою работу и ненавидеть её результаты, насколько это возможно. Это, впрочем, не гарантирует, что вы станете писателем, потому что есть «во-вторых». Это – талант (и это от вас не зависит). Но не работая, талант не проявишь, не оживишь. Ты талантлив настолько, насколько трудишься. А за этим трудом – твоя совесть, твоё любопытство и умение удивляться и сравнивать.
Банальные вещи говорил Хемингуэй. Но когда не уважаются банальные истины культуры, побеждают банальные императивы цивилизации. А наша цивилизация, как никакая, спотыкается о личность и разве что официально не развелась с культурой.
Российские писатели, пока не поздно, начинайте работать всерьёз. Чем природа-мать не шутит, а вдруг выяснится, что среди вас есть таланты истинные? То-то попируем!
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
см. релиз / текст в библиофонде
см. релиз / текст в библиофонде
начало статьи