Васильев, Тверяк и другие забытые
Не думайте, что Степанов только рыбачит да огородничает. Владимир Степанов автор десяти книг прозы и поэзии. Особенно хороши, на мой взгляд, две последние – «Тверскими дорогами» (Хождение по родному краю) с предисловием Владимира Крупина и «Родина моя, прекрасный мой народ». Книги о земляках, о родителях, о родине, написаны живой кровью. Последняя, «Родина моя, прекрасный мой народ», выдержала уже три издания, Степанов её дописывает, допечатывает, благо живет на одной улице с директором типографии Евгением Шатиным. Первое издание вышло аж в 1991-м в Москве в издательстве «Пульс», имело всего 120 страниц, но на счастье ему отпечатали тысячу лишних обложек, их-то по-крестьянски запасливый Степанов, сложил под кровать: «Авось пригодятся». И пригодились! Хотя второго издания обложка ждала под кроватью 22 года. Но дождалась! А третье вышло в 2014-м, Степанов добавил туда ещё два очерка. Книга растёт, наливается соками жизни подобно яблоку, сдаётся мне, будет и четвёртое издание, недавно я читал ещё два очерка, которые Володя намерен включить в книгу. Обложки достанет ещё на пару тиражей!
А в далёкие 1990-е, когда все бросились издавать себя, родимых, Степанов стал искать средства на издание своего земляка Ивана Васильева. Он познакомил с ним читателей журнала «Русская провинция», издал в Спирове три его книги, стал устраивать ежегодные Васильевские чтения. Он принял участие и в судьбе Леонида Смородина, самобытного писателя, поселившегося в деревне Городок под Спировым. Поддерживал и навещал в болезнях, а после смерти занялся наследием писателя. Он не жалеет времени на дела друзей и товарищей. За них, не робея, идёт просить в самые высокие кабинеты. И добивается…
В Спирове он фигура. Прошлым летом провёл уже VII-е Васильевские чтения. Я участвовал в трёх, вижу, сколь полезны дискуссии о книгах новокрестьянских писателей – Васильева, Тверяка, Макарова. Для участников это уроки «малой» истории. Они сравнивают причины, приведшие к смутам 1920-х и 1990-х годов, пытаются понять, почему следствия смуты одинаковы, почему народ наступает на те же грабли, результатом чего безработица, отток населения в города, торжество криминала? Особенно жаркие споры разгорелись вокруг повести Иван Васильева «Бубны козыри». Такой показалось всем современной…
В годы издания её Васильев, Макаров, и Тверяк находились в зените славы. Тверяк тоже крестьянского рода, родился на Селигере, в 40 верстах от Ниловой пустыни. Участник гражданской войны. К 1929-му году он – известный писатель, за ним уже два романа. Книги «Ситец», «Леший», «Передел», «Пролетарий» приносят ему имя. Критик А. Ревякин писал в «Антологии крестьянской литературы»: «Наиболее глубоко личная драма развёрнута в «Тихом Доне» М. Шолохова, «Брусках» Ф. Панферова, «Стальных ребрах» И. Макарова и «Двух судьбах» А. Тверяка». Прочтя роман Тверяка, я в своё время высказал мнение, что прототипом шолоховского Титка Бородина мог стать его Кирька Ждаркин: герой гражданской войны, свернувший на путь наживы. Нахожу и сегодня это верным. В середине 1920-х Тверяк вместе с Вересаевым, Фединым и Пастернаком входил в число сотрудников журнала «Звезда», о нём с надеждой писал известный критик Воронский.
Седьмой номер «Земли Советской» (1929) опубликовал снимки и материалы I-го Всероссийского съезда крестьянских писателей. На групповом фото М. Горький, слева от него – молодой, полный творческих сил Иван Васильев. Но уже тогда среди крестьянских писателей наметится раскол. В поэме «Кровь» Васильев задел не только «зачахнувшего от “Хроник” Пастернака» и завянувшего в «Дороге» Тихонова, но и своих товарищей по союзу, в частности, Тверяка. Это о нём обидные строки Васильева:
И про искусство мыслей нет
В житейском вязнет голова-то:
Купить себе велосипед,
Послать ли батьке сепаратор?
А если я борьбы хочу?..
Заспорили о причинах столь резкого выпада против Тверяка, «друга Воронского»? Обиделся, что тот не встал на защиту новой повести Васильева? Позавидовал подарку Тверяка своему батьке? Сложность была в том, что в 1937-м оба станут «врагами народа», обоих расстреляют «за участие в контрреволюционном заговоре против И. В. Сталина»… Васильев пишет, что он хочет борьбы, но какой? С кем? С литературной средой? А что Тверяк?..
Вспомнили статью Степанова о расправах над крестьянскими писателями. В 1930-е годы спировская деревенька Новое Лукино, родина Васильева, стала идейным центром сопротивления всеобщей коллективизации страны, общинобесия, как называл её Клычков!. Макаров писал здесь антиколхозный роман «Голубые поля». В СССР, говорил он, строится не социализм, где платят по труду, а феодализм, будущего у колхоза нет. Сюда наезжали Карпов, Брыкин, Риччиотти, здесь вынашивалась тактика сопротивления.
Грех думать, что борьбу эту выдумали чекисты на Лубянке. И сегодня кому-то хочется выставить крестьянских писателей белыми и пушистыми овечками, блеющим по Расеюшке-Руси стадом. А по мнению Макарова физическое уничтожение Сталина Павлом Васильевым могло бы заставить партию сдать позиции в отношении крестьянства. Он говорил на допросах, что в СССР под эгидой строительства социализма неприкрыто эксплуатируют русского крестьянина, город жирует за счёт обнищания и гибели мужика, выдавливая его в города и на стройки. То было сопротивление политике истребления чисто русского единоличного экономического уклада хозяйства.
На этом ввязался в спор и я: нет, не единоличного, хотя они и выступали против коллективизации, Васильев и Тверяк имели разные взгляды на будущее страны. Особенно после НЭП'а. НЭП заставил вспомнить кооперацию, что бурно развивалась у нас с начала ХХ века. В Бежецком уезде Тверской губернии к 1910 году имелось 506 кооперативных молочных заводов! За 6 лет уезд увеличил производство масла в три раза, а сыра и сметаны – и более того, вдвое поголовье скота. 40-процентной жирности сметану возили в Петербург в бочках. Местное животноводство оснащалось местной наукой. Бежецкий зоотехник Н. И. Щетинин в 1912 году издал двухтомный труд «Молочный промысел в Бежецком уезде». Грубо говоря, Тверяк стоял за «правый» уклон, бухаринский, Васильев – за «левый», эсеровский. Отсюда ироническая альтернатива: себе ли велосипед, батьке ли сепаратор?
Но и это не всё. В основе кооперации лежали два незыблемых принципа, взятых Н. И. Верещагиным из устава швейцарских артелей, процветающих, кстати, и по сей день. Артелям запрещалось брать в переработку покупное молоко. Принималось молоко только от своих коров, добытое своим трудом. Перекупщика отсекали от молочного дела раз и навсегда. Из артелей исключали ростовщика, спекулянта, любителя поживиться за счёт другого. Ведь перекупщик с каждого пуда купленного молока имел до рубля прибыли. Крестьянин этой прибыли лишался бы, нищал, уходил в город. Вот откуда и в самых глухих сёлах северной России и Сибири появлялись сепараторы фирмы «Альфа-Лаваль». Крестьянин покупал молочные фляги, цедилки и прессы, породистый скот, приглашал на артельные сыроварни мастеров-сыроделов. Отсюда и размах кооперации. В 1913 году молочная кооперация принесла в казну России больше, чем золотодобыча. Русское масло покупала Европа, везла её в Новую Зеландию, Австралию. Теоретиком кооперативного движения в России был ещё один наш земляк, Владимир Поссе из села Кемцы, марксист и соратник Ленина на ранней стадии рабочего движения в России. На II съезде РСДРП они разошлись. Поссе инструментом преобразования России считал не насилие и террор, а трудовую кооперацию, самоорганизацию рабочих, их автономность от партийного влияния. После революции идеи Поссе, как и его имя, замалчивают. Ленин вспомнит о кооперации, когда припечёт, создавая НЭП, но опираясь почему-то не на труды русских учёных Чаянова и Кондратьева, а на Оуэна. НЭП остановит Гражданскую войну и голод. Но своего оппонента, которого в пух и прах разнёс на II съезде, Ленин и не вспомнит. Сепаратор у Васильева является как бы символом возврата русской деревни к кооперации, к независимости крестьянского хозяйства от чиновника, возвращавшегося в деревню вместе с колхозом новым барином. Крестьянская литература переживала это как трагедию, и вскоре была разгромлена до основания…
В актовом зале областной библиотеки, люблю поглазеть на панно с изображением писателей. Щедрина, Крылова, Островского, Маяковского я узнаю, а вот чистых тверяков – не всех. Да их на панно, как говорят, раз-два и обчёлся. Скажу более: ни выдающегося русского поэта Сергея Клычкова, ни отца и сына Гумилёвых там нет. Такова наша историческая память: она заполняется лицами общезначимыми, событиями общегосударственными. Нас со школьной скамьи приучают запоминать события без личностей и запоминать личностей вне событий. От того-то в массе народной мало чего помним, живём беспамятными.
Александр Блок лет сто назад дал этому национальному феномену жестокую характеристику: «Когда под забором в крапиве // Несчастные кости сгниют, // Какой-нибудь поздний историк // Напишет внушительный труд. // Вот только замучит, проклятый, // Ни в чём неповинных ребят, // Годами рожденья и смерти, // И ворохом скверных цитат».
Официальная история России в вечном разладе с живой жизнью, с его величеством случаем, с событиями, из которых, в конце концов, история и рождается. Большевики после революции 1917 года объявили крестьянство главным препятствием на пути России к коммунизму. Отсталым, «принадлежащим ликвидации классом» называл крестьян Бухарин. Он и новокрестьянскую поэзию заклеймил термином «есенинщина». Сергей Клычков, заступившийся за Есенина в полемике с Бухариным в 1923 году, с той поры и остался «литературным смертником» русской литературы ХХ века. Во всяком случае, для Твери. Имея в активе таких блистательных писателей-земляков, как С. Клычков, В. Никифоров-Волгин, А. Тверяк, И. Васильев, М. Козырев, а в университете кафедру русской литературы ХХ века, Тверь так и не решилась на то, чтобы издать земляков, не попыталась осознать суть конфликта крестьянства с экономическим и политическим курсом новой власти.
Ещё в 1960-е годы критики всячески оберегали Есенина от дружбы с «фашистами» А. Ганиным, П. Васильевым, с кулацким прихвостнем С. Клычковым, как оберегали «красного» Блока от «белогвардейца» Гумилёва. Среди студентов университета Шанявского не упоминали ни Клычкова, ни Орешина. Да и книги Клычкова появились только в середине 1980-х годов, а книги Тверяка вообще не переиздавались. Смотрящий за союзом «Расеюшки-Руси» в 1930-е годы Корнелий Зелинский в предисловии к собранию сочинений Есенина 1966 года даже не упомянул о существовании новокрестьянских поэтов. Заметим, что география этого союза выходила далеко за пределы нашей губернии, о чём говорят имена заступников русского крестьянства Н. Клюева, С. Есенина, П. Орешина, М. Карпова, А. Ганина, А. Ширяевца, П. Васильева, можно сказать, представлявших всю страну. Давно пришла пора взглянуть на ту эпоху честно, без политических турусов. Постыдно, что имя выдающегося национального поэта Сергея Клычкова впервые стало фактом тверской истории и краеведения только 11 июня 2014 года. В этот день «два друга, метель да вьюга», как в шутку называл Клычкова и Есенина Конёнков, спустя 90 лет после памятной встречи в доме тверского поэта Матвея Дудорова, наконец-то встретились в Твери вновь. Уже и дома того нет, и Тверь о том забыла. Напуганная Бескиными и Безыменскими Тверь, по-моему, так и не очнулась от страхов 1930-х годов. Хорошо хоть международная Клычковская конференция, проходившая в 2009 году в Литинституте и посвященная 120-летию со дня рождения выдающегося поэта, прозаика и переводчика С. А. Клычкова, инициирована нашим замечательным тверяком, известным учёным В. П. Смирновым. И инициаторами установки мемориальной доски в честь приезда великих поэтов в Тверь стали, увы, москвичи. Тверские краеведы это событие проигнорировали. И дом, дескать, Дудорова не сохранился, и событие малозначащее, и заявка сделана не по форме. А ведь это должен бы быть тверской праздник! Не стал!..
Конечно, само по себе событие это малое, если не сказать ничтожное, но оно таит в себе надежду, что мы учимся понимать историю как явление жизни, связанное с живой человеческой памятью. По мне событие это знаковое и, хотелось бы верить, с последствиями далеко идущими. Ведь и в жизни, и в истории, и в поэзии мелочей не бывает. Вспомним хотя бы пафос поэмы Пушкина «Граф Нулин». Или Анну Ахматову: «Когда б вы знали, из какого сора, // Растут стихи, не ведая стыда, // Как жёлтый одуванчик у забора, // Как лопухи и лебеда». Из ничтожных событий вырастает и история, ими питается наша историческая память.
Нашей исторической памяти как раз и недостаёт «живого сора», который бы соединял сердце обывателя и гражданина со своей историей. Так что установление мемориальной доски на гостинице «Волга» в Твери событие не такое и малое, – это как на него взглянуть. Здесь зарождалось то, что потом назовут новокрестьянским направлением в русской литературе ХХ века, направлением, которое было совершенно разгромлено в 1930-е годы, но которое именно на тверской земле, быть может, впервые робко обозначилось в доме Матвея Дудорова…
Великие россиянские реформаторы и экономисты, приезжая в Давос, пьют там молоко от кооперативных коров, с наслаждением закусывают швейцарским сыром, но свою кооперацию развивать не хотят. А зачем, если их доходы от приватизации государства российского позволяют кушать швейцарский? Допускаю даже, что в Кремль проведут молокопровод из Швейцарии. Ирония Васильева состояла в том, что отец Тверяка ещё не мог купить сепаратор, не хватало средств, сепаратор сулит ему сын-горожанин. Да деревня 1929 года ещё и не решалась на хозяйственную самостоятельность, а в 1930 году уже её потеряла. Свистуны-экономисты заболтали интерес к ней и сегодня, а реформаторы убили то, что Чаянов называл «загадом», устранили мечту работника труда из реальной экономики.
Нет, не для рифмы вставил поэт сепаратор и велосипед. Новой нэпманской буржуазии, которой симпатизировал в своих повестях Тверяк, разорение крестьянских хозяйств сулило выгоду. Новая оппозиция тоже хотела бы поднять экономику страны за счёт крестьянина.
После смерти Ленина кооперацию разгромят. Власти не заметят (или пожелают не заметить) общественной основы русского крестьянского хозяйства. Реальный хозяйственный социум заменят колхозом, бригадами, доской почёта и оплатой не по труду. Идеи Кондратьева и Чаянова, принёсшие им мировую известность, забудут. Поэты Пастернак и Тихонов благополучно переживут пушкиноведов в синих шинелях, а крестьянских писателей, жаждавших борьбы за процветание России, в их числе и Васильева, и его оппонента Тверяка, расстреляют. А в 1990-е годы Ельцин, Гайдар, Чубайс и пр. (тоже большевики) перепрячут идею кооперации, коллективного владения землёй и собственностью, в ящик Пандоры для будущих потрясений России… Страну столкнут на путь дикого разбойного криминального капитализма. Понятно, почему в чести вновь окажутся «Хроники» Пастернака, а не романы Клычкова, экономисты Гайдар и Ясин, а не Кондратьев и Чаянов…
Вопрос о земле советская власть так и не решила. Не случайно программа эсеров о земле нашла столько сторонников и среди русского крестьянства и среди писателей. Была она популярна и в Твери в 1920-е – 1930-е годы. Не решён этот вопрос и ныне. Две трети дохода Чубайса, главного распределителя собственности страны, составит в 2010 году тверской куш. Спекулянт не сеял и не пахал, а наварил на перепродаже скупленных во время правления Зеленина тверских земель 140 миллионов рублей! Вот только от трудов этих ни сыра, ни молока, ни масла на столе россиян не прибавилось. А вот нищих и безработных в полку обездоленных прибыло. Земля, оторванная от реальной экономики и реальной жизни, стала предметом банковских спекуляций, зарастает, выходит из хозяйственного оборота.
Диалоги наши закончились скандалом. Вдруг поднялась женщина с гневным и властным лицом и заговорила голосом, привыкшим отдавать приказы:
— Думала, сюда приходят говорить о литературе, а не болтать о политике. Что вы в ней понимаете? Какое государство строить и какую экономическую модель выбирать для народа, решать не краеведам и писателям. Без вас разберутся, куда страну вести, на то есть руководство, не вам туда соваться. Говори, о чём знаешь и не лезь, куда не нужно!..
Такой отповеди не ждал никто. Воцарилось молчание. Женщина нервно собрала бумажки со стола и с красным от гнева лицом вышла из зала, крепко прихлопнув дверь.
— Кто это? – шёпотом спросил я Степанова.
— Не обращай внимание. Бывший председатель колхоза «Мир» Чехленкова. Колхоз, мягко говоря, опустила, теперь, в пенсионерах, бесится, свою лояльность властям выказывает.
После чтений Степанов познакомил с внучатыми племянницами Васильева Галиной Гуля и Натальей Целиковой. Летом они живут в Цирибушеве, родовом гнезде Шестаковых. Род Шестаковых тоже известный. Васильевы выдали замуж старшую сестру Ивана Елену за Василия Шестакова. Шестаковы вырастили восьмерых детей, всех вывели в люди. Но война унесла из четверых сыновей троих – Михаила, Петра и Алексея. Сергей Васильевич закончил войну в Румынии. Учился, работал в аппарате ЦК КПСС, защитил докторскую диссертацию как историк, стал профессором МГУ… И Наталья из их рода. Теперь сёстры живут в Москве, украшают славный крестьянский род Ивана Васильева.
О сушке яблок и не только
Тем летом сады ломились от яблок. И у Степанова, и у соседей, и заброшенные деревенские. Месяца два Володя с упорством маньяка возил яблоки из заброшенных садов мешками. Гнал сок, сушил, кормил яблоками коз. Жалко же: добро пропадает. Для удобства и чтоб кухню не пачкать, он и соковыжималку вынес во двор, но переработать все яблоки не смог. Накупил в аптеке красных резиновых перчаток, затворял в бутылях вино. Бутыли стояли на кухне в ряд, словно голосовали за кооперацию и конкретную экономику. Эх, хорошо бы Зюганову в предвыборном плакате это использовать, отбою бы от электората не было!..
Вечером мы хватили степановского кальвадоса, стали ругать новых кремлёвских мечтателей: раньше на Спировском стекольном заводе, описанном ещё Иваном Васильевым в «Бубнах-козырях», выдували отличные 20-литровые бутыли, теперь и четверти днём с огнём не сыщешь, завод закрыли. К слову сказать, бережливая матушка Степанова оставила ему в наследство две пустые бутыли, как чувствовала, что сыну в трудное время жить придётся.
— Сотни тонн яблок закапываем в землю, а они ввозят из Европы с консервантами. И это бизнесмены?! Спекулянты! Раньше детское пюре делали из яблок, компоты, да хоть и гнилушку! Народ-победитель сделали народом-потребителем. Сталина либералы загнобили за налог колхозникам на яблони. А сами что сделали? Да разве сравнишь наше кисло-сладкое наливное с европейской преснятиной? Кальвадос сколько в магазине стоит? Как коньяк. Потому что из Испании. Да его сотни тонн можно только в Спировском районе гнать.
— Кооперацию начисто извели. Раньше в Спирове работал заготпункт, грибоварня. Горы клюквы на складе, брусника, черника. Килограмм маслят принимали по сорок копеек. Их отваривали, закладывали в бочки – и в Калинин, где укупоривали в банки. Мы с братом зарабатывали по 8 рублей в день. Это были деньги! А сейчас каждый стоит на базаре у своего лукошка, ждёт покупателя. И это рынок? Обман это, а не рынок! В магазине белого гриба, рыжика, маслёнка не найдёшь, всё шампиньоны, вешенка, на крайний случай опёнок…
— Помню, затоварили мы заготпункт, две корзины маслят пришлось тащить домой: «Ма, чё делать?» Мама замариновала их в 20-литровую бутыль. Всю зиму ели. Вечером сварит картошки, подаст миску: Вовка, спрыгни за маслятами! Я в подпол! Наклоню бутыль, а маслята из горлышка как лягушки в миску выпрыгивают: шлёп, шлёп, шлёп…
В тот вечер презентовал он мне новую технологию сушки яблок «с хрустиком». Всерьёз задумывается, не запатентовать ли её? После того как мы закусили ими, я, наверное, из зависти, обнародовать её рассоветовал:
— Володя, я придумал резать яблоки на сушку одинаковыми дольками. Ведро нарезаю за 25 минут. Получаются такие пирамидки, я с ними чай пью. Это не шутка, стереометрия. Думал запатентовать и в интернет выложить, чтобы все так резали. Потом на трезвую голову передумал. Да и сын отсоветовал. Знаешь, почему? Да пошли они! Купят технологию за 20 копеек, а загребут за неё миллионы. Не жили хорошо, и не надо! Но тебе покажу.
— А мне зачем? Привези мешочек, мне и хватит. Я чай с вареньем пью!
В общем, мысль тем вечером разыгралась, досталось всем!..
Степанов язычник. Считает, что и родители его были язычниками. А язычник тоже ведь верующий, апостол Павел язычников даже в пример фарисеям-христианам ставил! Самим собой он чувствует себя дома, когда вспомнит о древнем погосте под вековыми соснами на берегу Тверцы, в Бабье. Там покоится прах его матери, отца, бабушки и деда. И прадеда Степана, давшему имя его русскому роду. Верит, когда придёт срок вернуться в эту землю, только они и спросят его, как он прожил свою жизнь?
Я ни крестам, ни церквям не молюсь,
Когда на родину весною приезжаю,
То дедовым могилам поклоняюсь
И вспоминаю тех, кого совсем не знал я.
— Володя, а справедливо, что деды и прадеды твои были православными христианами, лежат в Бабьем под крестами, а ты вернулся к тем, кого они называли погаными.
Насчет «поганых» я, конечно, загнул, решил проверить символ веры Степанова. Вижу, он дернулся на «поганых», я пошёл на попятную:
─ Нет, я утрирую, конечно, я не борец с язычеством. Но считаю, что язычество – это вроде начальной школы христианской веры, ведь Христос пришёл к язычникам, родился от смертной женщины, явился в образе человека. Тогда получается, что ты по отношению к своим дедам второгодник, ты не пошёл учиться дальше дедов. Они среднюю школу закончили, будучи православными, а ты назад в первый класс сел, да на заднюю парту.
— Повторение – мать учения. А если деды мои ошиблись? Может, им буддизм принять нужно было, а князь Владимир их в христианство загнал. Нельзя безбожнику, который вчера храмы закрывал и жёг иконы, одним махом стать верующим. Я не Ельцин, чтобы вчера ипатьевский дом снести, а сегодня лоб трёхпалой рукой крестить. Знаю я этих неофитов как облупленных. Понакупят иконок, некоторые даже посты соблюдают, скоромного не едят, но больше для плоти, чтобы не ожиреть от хорошей жизни. А в душе гордыня зверская, эгоизм страшный: с соседями судятся, с родными ссорятся, о ближних сплетничают и злобствуют, за спиной судят. Есть у меня такие знакомые. Как ни придёшь к ним, лампадка теплится, а рядом телик на полную мощь гремит, всю эту дичь смотрят, друг с другом собачатся.
— Хоть что-то сдерживает, наверное, и их?
— Не знаю. По мне честнее берёзке поклоняться, полю, земле, реке. Одно скажу: у атеистов такого бардака в лесу не было, как у православных. Те хоть какие-то правила блюли: поел на привале, сожги бумагу, пережги в костёр банки, закопай в землю, а бутылки забери и отдай бомжу. Почему церковь молчит об этом? Да, у меня во дворе сорно, но в лесу я бутылку не выброшу, о камни не разобью. Язычник я. Природа для меня – святое.
В душе Степанов остался деревенским мальчишкой. Осенью звонит мне, спрашивает:
— Михайло, у тебя хороший фотоаппарат имеется?
— Имеется. А что?
— Ты сможешь завтра приехать, один классный снимок сделать.
— А что за снимок-то?
— Приезжай, не пожалеешь. Я тебя у вокзала на машине встречу. Судака закоптим. Приезжай, первую премию где-нибудь отхватишь, точно говорю.
В голосе торжество и таинственность.
Приезжаю. Встречает на «Ниве». Во дворе усаживает на лавочке напротив крыльца, с таинственным лицом выносит морковку, и начинает прилаживать её на край крыши.
— Снимай!
— Что снимать-то?
— Разуй глаза, присмотрись внимательней.
Присматриваюсь. Различаю в морковке человеческую фигурку: туловище, две ноги. Головы только нет. И что? Таких морковных уродцев земля рождает в изобилии.
— Не видишь, что ли? Писающего мальчика не видишь? Только без головы, конечно…
Теперь различаю между ног отросточек, от него длинный тонкий корешок.
— Ё-моё, Вовка! Ради этого за сто вёрст меня гнал?!
Начинаем дико смеяться друг над другом.
— Да отвезу я тебя к электричке, не бойся!
Домой еду с гуляющей по лицу улыбкой. Вспоминаю, как бывало мама или бабушка звали нас вот также посмотреть на чудо природы, выкопав морковку или картофелину, сросшуюся в фигуру человека или животного.
К Козлову в Кувшиново
Субботняя электричка. Еду к Степанову, в Спирове пересаживаемся в его «Ниву», едем в Кувшиново. Вдова Юры Козлова Лида пригласила отметить 85-летие мужа.
Народ сегодня неудобный, ершистый. То ли солнце такое, то ли кислорода не хватает, то ли погода меняется, но в воздухе разлито раздражение. В вагоне свободные места заняты сумками, пакетами, дачными мелочами, на вошедших пассажиров ноль внимания. Нахожу почти свободное купе, но дачники расселись так, что даже третьему нет места. Толстяк везёт на дачу старый стул, поставил его спинкой к проходу, на стул усадил собачонку, которая глядит на него, испытывая приступы любви к хозяину, порываясь перепрыгнуть к нему на колени. Его собеседник сидит по диагонали. Для скандала не хватает искры. Прошу подвинуться. Ворча в ответ, мне уступают пол-ягодицы. Сажусь. Многие пассажиры без билетов, с беспокойством поглядывают на дверь, ждут контроля, держат в кулаках мелочь. Боже, сколько же нищего, считающего копейки люда! Даже не верится, что 20 лет назад общественный транспорт ходил без кондуктора, расплачивались за проезд мы сами…
Я тоже еду зайцем: Степанов научил. Как-то возвращались мы с ним из Бологого с районной краеведческой конференции, я пошёл в кассу, а он:
— Зачем тебе билет? В вагоне контролёры обилетят!
— Ага, сиди и вздрагивай, жди контролеров…
— А чё их ждать? – Степанов рассмеялся. — Подойдёт, отдай положенное и дуй дальше. Не подойдёт, езжай так. Ты ветеран? Готовь 15 рублей. Я приготовил 30.
— Как-то неудобно, старик.
— Чего?! Ты же не по своей прихоти ехал за 200 вёрст. Готовил выступление, люди нас слушали. Думаешь, Путин с Медведевым на свои ездят? А чем ты хуже? Раньше нам поездку оплачивали общество «Знание», книголюбы, писательское бюро, на худой конец, принимающая сторона. А сейчас у вас даже своего угла нет. Что в помещении писательской организации? Магазин «Роскошь» открыли? «Рив гош»? Так что не дёргайся. Пусть им будет стыдно, что писателя до нищеты довели. Гонораров уже ни газета, ни журнал, ни издательство не платят. А все наши сбережения до 1991 года оказались в кошельках у Чубайса, Грефа и ловких руководителей Литфонда…
Сажусь рядом с седовласым мужчиной. Бросив взгляд на меня, он продолжает:
— А ветеранов-москвичей Якунин возит на электричках бесплатно. Как же: элита! Вроде дворянского сословия. Вот ты попробуй задержаться в Москве дольше суток, и проезд из Москвы тебе придётся оплатить полностью. Чуешь, как задумано? Не фиг тебе в Москве делать, болтаться там под ногами и мешать москвичам жить в своё удовольствие.
— Не говори! У моей брат – москвич. Приедет в гости, что ты! В Москве им трудно живётся, продукты дорогие. Враньё! Мы к ним за дешёвыми продуктами едем, а не наоборот. Я моей говорю, пусть домой возвращается, если трудно. Фига с два! Назад их колом не выгонишь. Их московская власть спецом подкармливает. А деньги у москвича откуда? Из сибирской нефти, ямальского газа, якутских алмазов, русского леса. Они и воду нашу пьют, считай, бесплатно. А нос дерут. Погоди, отфигачат Сибирь, вся приблуда из Москвы удерёт.
— Ну, давай! – подаёт свою пухлую ладонь седовласый, и, заложив подмышку безропотную собачонку, трогается к выходу.
Вагон пустеет, я остаюсь в купе один, скольжу по пластмассовому сидению к окну. Вагон новый, но спинки сидений уже расписаны разноцветными фломастерами.
Как отъехали, двери с треском разлетелись, в вагон вломилась толпа подростков. Иногда я езжу по утрам, и уже засёк эти отары молодняка, перегоняемые из вагона в вагон охраной. Жалкое зрелище эта безденежная, в глубине души униженная молодёжь. В 1960-е годы такие поднимали целину, строили БАМ, осваивали нефтяные и газовые месторождения, строили новые города. Эти оказались не нужными, лишними, даже мелочи на билет нет, бегут из вагона в вагон стадами… «Да и я такой же лишний. Всё, что собирал на старость, осело в карманах «элиты», сгорело, живём теперь на 10 тысяч в месяц, прячемся от контроля… Хотя, что значит, лишний? За десять лет написал 6 книг, десятки статей, рассказов, повестей и рад, если за какую-то из них заплатят копейку, но чаще работаю даром… А ведь многое востребовано печатью, увидело свет в лучших литературных журналах, на сайтах, в электронных газетах. И что? Таюсь в электричке с подростками, хотя еду, в общем-то, не по своему шкурному, а по общему делу…» Вспомнил, как Степанов поучал меня дорогой:
— Смотри, смотри, Михайла, пронеслась сейчас по вагону: лёгкая, как лань. Всё у неё натянуто, всё упруго, везде накачано, кажется, тронь – и улетит. Да такую не в заплёванной электричке, в мерседессе бы возить. Её бы в стройотряд, к костру, а она от охраны бегает. И на лице испуг, и глазки уже снуют, и мысли преступные. А виновата, что в безработном Уксусранске родилась… Уничтожают народ морально. А ведь каждый год за огнём на Святую землю летает, со свечкой стоит. А вот получат своё! Ведь юность – это возмездие…
Володя ждал на пустынном перроне при полном параде. Стоял как окрик для глаз: ослепительно белый костюм из льняной ткани, соломенная шляпа-сомбреро, новенькие, из толстой жёлтой кожи сандалии. В таком прикиде видел его, пожалуй, только на День посёлка, когда довелось прикалывать на пиджак Большую золотую медаль. А медаль та предательски выскользнула из моих рук и при полном стечении спировчан пала на дощатый пол сцены, звеня и подпрыгивая. Тем и прогремели. Толпа, вывалив из электрички, почтительно обтекала его с двух сторон как статую. Мы обнялись. Я напомнил, что Юра Козлов тоже любил приодеться в торжественных случаях, даже наодеколониться, в будни же ходил в затрапезе.
— Помнишь у него белые лаковые туфли?
— Ещё бы! Он обувал их только на выход, лет десять носил. Если не больше.
Когда шли по переходу, показал мне красное кирпичное здание железнодорожной школы, которую закончил и он, и Иван Васильев. Предлагал глянуть на царские апартаменты на вокзале, но я отказался. Перенесли осмотр на вечер: с запада напирали тучи, а дорога дальняя и километров 50 по московской трассе.
— Цветы бы нужно купить, Володя.
— Купим по дороге, есть тут цветочный киоск, главное, не опоздать.
Сели в «Ниву», заваленную корзинками, засоренную остатками веток для коз. Неисправим! Хоть бы прибрался в салоне. Ведь в гости едем! Поехали.
— Он родился на рязанщине, пронский он, что любил подчёркивать. Москвичом стал в год своего рождения, в молодые годы мать в Москву перебралась… А умер в дни Рождества, в морозы. Я написал и посвятил ему триптих: «Умирают товарищи // И уходят друзья. // Словно в пепле пожарища // Остывает земля…».
Помолчали. Потом прошлись по биографии Козлова: в 1943-м ушёл добровольцем на фронт, воевал на Украинских фронтах, в Краснознамённой Дунайской флотилии. Освобождал Румынию, Венгрию и Австрию.
— Вообще его году «повезло». Ведь после войны всех «салаг» оставили дослуживать. Козлова – в Дунайской флотилии, откуда демобилизовался только в 1950-м. Потом Московской уголовный розыск. Ходил с геологами по Эвенкии, тянул лямку на рыболовных судах под Астраханью. В Брянской области лесным объездчиком и инспектором рыбохраны… Отсюда и названия первых книг: «Добрая ягода калина», «Коростели в сыром лугу»… А от войны остались «Новобранцы» и медали «За взятие Будапешта», «За освобождение Белграда».
— Меня с ним тоже Юра Яковлев познакомил. Кстати, он и первый рассказ Козлова в «Смене» напечатал, «Гармонь», по-моему, назывался.
— Помню, помню, хороший рассказ. Древний дед и мальчишка, старый и малый, вечная тема. Он его лет десять писал.
— Знаешь, а мне кажется, что Козлов пересидел в эпизоде. Зацепила его «художественность»: деталь, язык, метафора. Не соединились его яркие эпизоды и персонажи, язык в повесть, роман, даже в классический рассказ с мощным сюжетом, идеей.
— А историческое повествование? Там есть картины.
— Мне больше по душе его рассказы. В них цветы расцветают дивные, в «Гороховских былях-небылях», например. В «Балладе о вещем сне», охотничьих и рыбацких рассказах…
Цветы купили и не опоздали. Вот и знакомый дом, окно на первом этаже. На углу дома мемориальная доска в память об известном русском писателе Юрии Андреевиче Козлове… Дверь открывает Лида. Постарела, но такая же востроглазая. И дома всё так же, как при Юре: его книги, его стол. На полке четыре книжки – «Добрая ягода калина», «Коростели в сыром лугу», «Новобранцы» и «Есть угол на земле». Юры только нет. Ах, вы, писательские вдовы!.. Пятая книга, «Смута», стоит отдельно. Вышла в Твери благодаря усилиям Владимира Исакова и литературоведа Юрия Никишова толстенным томом уже без него.
У нас минут сорок времени, Лида, торопясь, наливает чай, ставит на стол тарелку с бутербродами: просит перекусить, время уже обеденное.
В библиотеке уже все в сборе, как всегда в зале много женщин. Жаль, начался дождь и подпортил торжество: потекла крыша. Библиотекари в спешке расставили тазы по коридору, меж стеллажей, под дождевую капель встреча продолжилась. Радостно, что Козлова помнят, любят, хранят добрую память о нём… Говорят, как о живом человеке, будто он сидит среди нас. Но капель в библиотеке, всё равно, что искры в пороховом погребе…
Владимир Степанов на конференции
После конференции едем с Лидой на кладбище. Говорим, что хорошо бы издать его неизданные рассказы и повести. Хорошо бы. А как? Договариваемся подключить к этому Никишова, Борисова, написать письмо в администрацию… Кладём цветы перед чёрной мраморной плитой. У Юры весёлая улыбка на лице, в полированном камне отражаются белые облака. Лида просит нас остаться, завтра собирает она обед, но Володе некогда: дома хозяйство. Прощаемся. Снова Торжок, Митино, Выдропужск, Спирово. Спешка.
— Ну, что, заезжаем за казённой, или своей обойдёмся? – спрашивает Володя в Спирове, проезжая мимо гастронома.
— Казённой Юру поминать?! Ты даёшь! Конечно, своей.
Дома у Володи готов поминальный обед: копчёный судак, щука, два подлещика, хрустальной чистоты яблочная самогонка, козье молоко, жареные грибы. Садимся, наливаем по первой, пьём, не чокаясь, за своего товарища…
Холодной весной 2014-го
Весной ездил в Спировский музей читать дневники Смородина. Чай пил с директором музея Николаем Александровичем Шубиным, обедал у Степанова. Он отрастил за зиму роскошную бороду лопатой, походил на «рюськи музик» и на ямщика, угощал меня новыми произведениями своего подворья. Коза его Шнора объягнилась, принесла чудесную белую ярочку, оказалось удойной, молока хватало и козочке и ему. На сей раз он приготовил запеканку из козьего творога, нарезал ломтями упругого козьего сыра, поставил тарелку солёных рыжиков, холодца, налил крепчайшей, дважды очищенной яблочной. Играл в бутылке берёзовый квас с изюмом, на пробу был выставлен экзотический кленовый сок.
— Купил трёх кур: белую и две рябых. Белая сразу стала нестись, а рябые не фига. Хотел уж в кастрюлю определить, но нашёл за дверью, 32 яйца! А говорят, куры дуры! Не-ет!
Приятно было слушать голос жизни, но разговор свернул опять на злобу дня.
— Ну, как тебе дневники Смородина?
— Володя, это документ эпохи, честно скажу. Это всё равно, что «Дневник женщины, которую никто не любил», помнишь у Блока? Только поглубже, поумнее. Это нужно издавать и издавать для Москвы, чтоб знала, как и чем живёт деревня сегодня в 10-ти километрах от государевой железной дороги. Нищета, пьянство, безысходность, безработица, подавление личности, межнациональные проблемы пока на бытовом уровне. Народ живёт сбором ягод, грибов как туземцы. Впечатление такое, что погружаемся в средневековье. Там бомж сгорел, там человека убили, а написали, что сам упал. Русское гетто. Москва теряет Россию, занята только собой, своими проблемами, многомиллиардными развязками, метро…
Володя погрустнел.
— А что Москва сделает?
— Володя, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Кого-то, видно, устраивает, чтобы пропасть между Москвой и провинцией углублялась. Ни тебе ветнадзора, ни фельдшерских пунктов на селе. Сам говоришь, что на ваш район ни одного ларинголога. Это на 16 тысяч населения! А не хотите ли холеры? Чумы? А возьми эти несчастные села, через которые проходит дорога Москва–Петербург! 20 тысяч фур ежесуточно! Где-нибудь в мире такое есть? Да торгаши этим жителям по 20 тысяч рублей должны доплачивать ежемесячно за то, что лишили его нормальной жизни, сна, воздуха. А сколько людей давят на этих улицах?
— И что предлагаешь? Ставить шлагбаумы и брать пошлину с водителей как при царе?
— А почему нет, если правительство этой вопиющей проблемы не замечает? Запомни, уважать начинают того, кому платят. А если проезжают, будто мимо бессловесных кукол, кто же их уважать будет? Украинцам, полякам, болгарам за транзит газа, нефти платим, а своим? Ах, мы в одной стране живём? Тогда давайте сделаем не Россию, а Московию и начнём всё распределять поровну. Ах, нужна дифференцированная экономика? Тогда давайте разделять! Платите нам за транзит, за воду, за кислород, за экологию. Мы не рабы! А то бесправие отдельной личности перед государством быстренько заменили бесправием территорий, экономикой круговой поруки. Теперь уже нам объясняют, что материальное положение, зарплата зависят от того, что проживаем в депрессивном регионе. И все рванули в Москву. Москва превратилась в государство в государстве. А Москве уже западло поднимать жизненный уровень территорий, откуда она черпает дешёвую рабочую силу. Уже Москва в полной безнаказанности решает расшириться вдвое! Политика стран «золотого миллиарда»!
— Ты напиши об этом, обязательно, – говорит Степанов, прощаясь со мной на перроне. — У тебя получится.
— А ты?
— Всё, Михайла, как хочешь, а я закапываю перо в землю…
Не верю я ему. Тоже мне, русский индеец нашёлся!..
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи
начало статьи