Козлов и Степанов
Со Степановым меня свёл в «Смене» Юра Яковлев в начале 1970-х. Знакомство шапочное: ни обстоятельств, ни даже его облика не помню. Затащил его в редакцию Козлов, тоже Юрий, районный газетчик из Кувшинова, метивший в писатели. Многие тогда метили из газеты в писатели, и Калинин рассматривали как трамплин для прыжка в Москву. Но Козлов был москвич, а переехал в Кувшиново и уже этим вызывал у нас интерес.
Юный Степанов пришёл в районку после школы, старый Козлов его пестовал. Отец Степанова работал на железной дороге, мать в районной типографии. Там и поманил русскую простоту печатный станок Гуттенберга. Козлов завёл его в «Смену» признакомить. В людях Козлов превыше всего ценил естественность и простоту. Любого остановит, с любым заговорит. По-деревенски хлебосольный и гостеприимный, заядлый рыбак и охотник, обладал он ещё и харизмой верного товарища. Даже желторотый Степанов называл его фамильярно Андреичем. Яковлев, бывало, изворчится: «Андреича нашёл, фраерок, салага».
По возрасту Андреич сошёл бы нам с Яком за старшего брата, но по жизненному опыту тянул на отца. 17 лет ушёл добровольцем на фронт, сражался в десантном батальоне Дунайской флотилии, имел боевые награды, ордена, но особенно гордился медалью «За взятие Будапешта», говорил, что медаль эта ордена стоит. После войны угораздило его пойти в Московский уголовный розыск, где вольной его душеньке стало тесно, потянуло в люди. Работал инспектором рыбоохраны, лесником, объездчиком, рабочим геологоразведки, приращивал Россию Сибирью. Уезжал не за туманом и за запахом тайги, а насовсем, за русским характером, за самоцветным русским словом.
Втянутых на свою орбиту Козлов не отпускал. Привадил сменовцев ездить к нему в Кувшинию: Яка – на рыбалку, Исакова и Мельничука – на охоту. Дружил с молодым тогда Юрием Никишовым, наставлял юного поэта Колю Рака. Попал в ту орбиту и я. Узнав о моей библиомании, Юра привозил мне всякие старинные книжки из тех, что на Кувшиновском ЦБК превращали в картон, оберточную бумагу и школьные тетради. Храню их по сию пору: «Служебник» без титульного листа, судя по бумаге, XVIII века, «Музыкальный календарь на 1911 год», «Политический словарь» 1927 года, где Октябрьская революция названа ещё переворотом; Сталину там посвящено 19 строк, а «вождю революции Троцкому» три колонки. Он подарил мне дивной резьбы «Тайную вечерю» на кипарисовой дощечке, срезанную с переплёта старинной богослужебной книги. Я вставил «Вечерю» в рамку и тоже храню.
Спросишь, бывало: «С какой книги срезал, Юр?» Темнил: «О, книга очень старая, церковно-славянского я не знаю. Нам ведь со всех сторон макулатуру везут. То Лида что-нибудь выхватит, то я найду. Ты приезжай, пороешься». Я порывался ехать, но как всегда опоздал, а когда съездил, уже и макулатура пошла другая: учебники, журналы, политиздат.
Козлов правил первые литературные опусы Степанова, учил ценить не слова, а жизнь. Ученик оказался способным. После армии рванул в Астрахань на рыбный промысел, оттуда в Туапсе матросом-спасателем на пляж, чтобы заодно и в тёплом море поплескаться. Козлов, следя за его кульбитами, довольно похохатывал, заходя в «Смену», хитро щурился. Заводил нас с Яком байками о пользе для писателя свободной рыбацкой жизни.
— Ничё, ничё, пусть людей поглядит, себя покажет, ушицы пошвыргает из общего котла… Сидите, сидите тут, бирюки хреновы, кроме чиновников никого не видите… Точите лясы… Ага… Идя навстречу пожеланиям трудящихся… Он вам студиозисам покажет!..
Яковлева в 40 лет обязали учиться в вечернем университете марксизма-ленинизма, меня Володя Смирнов завлёк в литинститут на заочное отделение. Козлов, проваливший когда-то экзамены в литинститут, имел наглость прикалываться:
— Ой, да чё он покажет из курортного местечка под Туапсе? Как ты сказал? Казачья Щель?! Во, во! В щель и завалится, и пропадёт в той щели.
— Заткни фонтан, вечный студент. Жизнь бесценную на слова изводите. Ага…
— А ты-то, ты-то, Козёл, сам перестарок хуже нашего! А туда же!
В «Смене» шла смена пород. Молодёжь с университетскими значками кипела от амбиций, новый редактор Валентин Соколов рвался в ЦК, использовал газету как трамплин для карьеры, мучил всех комсомольскими починами. Всё, что мы видели в командировках, о чём хотелось написать, газета отвергала… Талантливые ребята, обслуживая его, впадали в депрессию. Соколов гасил её выездами на природу, весёлыми застольями в редакции. Старики поголовно писали в стол. Бойкая при Пономарёве «Смена» загнивала… А после ухода Соколова в ЦК комсомола, вообще осталась без опытного редактора. В 1977-м выпивать начинали сразу после обеда. Приезжал с гастролей певец и поэт Василий Макашов, приносил бутылку коньяка, давал «шапку дыма». И всё бы ничего, но вечеринки заканчивались трагедиями. Покончил с собой недавний сменовец Олег Загоруйко, погиб, возвращаясь с юбилея Яковлева в Долматове, Ваня Мельничук, попал в скверную историю Потоцкий. Потом Гриша Дмитроченков выпал из окна общежития. О других драмах умолчу. Газета только раздражала способности, напечатать что-то серьёзное возможностей не давала.
На фоне той депрессухи энергия Степанова зажигала. В Туапсе спасатель на пляже втрескался в москвичку, а к зиме и женился на ней. Мало того, он ещё и в литинститут поступил, в семинар М. П. Лобанова. И устроил встречу фронтовиков, и поехал Лобанов к Козлову на глухаря, и описал ту охоту в книге!
Теперь к нам забегал не 23-летний салажонок, входил энергичный молодой москвич: долгополое серое пальто, моднючая, шаром, мохнатая шапка из енота. Из дипломата небрежно извлекал очередную рукопись, за ней бутылку «столичной», выкладывал на чистый лист бумаги «колбаску-сырок, всё наискосок» из Елисеевского гастронома. Называлось это «фирма веников не вяжет». Угостив нас, мчался к родителям, оставлял причастившихся к московскому шику провинциалов в ещё большем унынии. Яковлев, проводив его, долго промокал хлебным мякишем пахнувшие селёдкой полные губы, брезгливо нюхал толстые короткие пальцы, ходил по кабинету, нарочито бодрился. Он работал над литзаписью партизана Заболотного для «Московского рабочего», но хотел большего, брюзжал:
— Далеко пойдёт!.. Во как Москву берут, Михряй! А ты всё учишься!..
Если рядом оказывался Козлов, молодёжь подтрунивала: «Да, хорош у Вовки пестун, ничего не скажешь, есть с кого пример брать!.. Ха-ха!..» Козлов язвил в ответ:
— А вы носите свои кроличьи шапки! Ага! Только без сплетен и зависти! Не надо его альфонсом выставлять. У парня настоящая любовь-морковь. А Москву берут сильные!
Как он был прав! С 1972 года, когда в сборник «Мы – пионеры Верхневолжья» у меня взяли статейку «Эмаусские “фермеры”», я не издал ничего. Студент Литинститута, я пару раз таскал в «Московский рабочий» очерки, рассказы. Возвращая их мне, Борисов разводил руками, смущением давал понять, что где-то, наверху, в Москве, меня «режут».
Разорвавшейся бомбой для нас стал выход в 1980-м году первой книги Степанова «На своей земле». «Современник» открыл ей новую серию «Русское поле». «Салага» прошёл на 5-е совещание молодых писателей Москвы. Имя его назвали среди открытий совещания, рассказ «Ватрушка с черникой» напечатали в «Неделе». Его рассказы, новеллы, появлялись то в «Правде», то в «Сельской жизни», то в «Литературной России». А потом и в журналах. В «Юном натуралисте», «Неве», «Молодой гвардии», «Юности»…
В конце мая, когда отцветала черемуха и по левым шумным, порожистым валдайским притокам Волги начинался клёв хариуса, Козлов созывал нас на рыбалку. Мы готовились заранее, запасались припасами, удочками. Выезжали в пятницу вечером на попутках, после того, как дежурный по номеру подписывал в свет газету.
Однажды приехали в Кувшиново во втором часу ночи. В пятиэтажке Козлова на улице 8 Марта горело одно единственное окно на первом этаже, как оказалось, у него на кухне. Ваня Мельничук бросил в стекло камушек. Козлов, не желая будить жену и сына, подал нам из окна снасти и рюкзак, ночным татем вылез сам, и повёл нас пить чай на Поведь, вёрст за семь. Чай варили на костре, добавляли в котелок листья смородины и мяты.
Не забыть той ночи, картавой болтовни порожистой Поведи. Мы развели костерок на берегу и повалились на усталые спины. Всем нам вдруг открылось забытое ночное небо. Среди мерцающих, невидимых в городе звёзд, вдруг заблистали и живые, рукотворные: высоко в небе плыли самолёты, спутники, падали метеориты. Вспоминали звёздные стихи Лермонтова, Фета, Бунина, Тютчева. «Вот отчего нам ночь страшна!..» Когда небо засветлело, Козлов развёл всех по местам. Началась рыбалка! Да какая! Хариус буквально рвал наши лески. А закончилось всё царской тройной ухой…
О себе
Перед защитой диплома в Литинституте, не выдержав газетной подёнщины, я ушёл работать завлитом в ТЮЗ. Яковлев здорово переживал мой уход, но считал, что в 45 учиться ему уже поздно. Забежишь в «Смену», он обязательно вспомнит Степанова:
— Надо как вознёсся! Ещё пару таких книжек и Пьянова переплюнет!..
Но и в ТЮЗе мне не поработалось. Там тоже разрывались между сценической и официальной режиссурой жизни. Смотрящий за репертуаром Ю. П. Гордеев из Комитета по культуре жестоко не пущал всякую «фронду». Я оказался между его молотом и наковальней театра. Во всех театральных неудачах по старой театральной привычке обвиняли завлита. Не сойдясь с Гордеевым и Хлёстовым из-за репертуара на новый сезон, я уволился. Назад в «Смену» не совался: перестарок, в «Калининской правде» мою кандидатуру рассматривала редколлегия. И отказала. Особенно ярым противником почему-то оказался милейший, интеллигентнейший, всегда ласково меня приветствовавший Семён Моисеевич Флигельман.
— Миша, ты ещё молодой, попиши нам внештатным с полгода, а мы посмотрим.
— Семён Моисеевич, да мне уже 42, а чтобы узнать, как я пишу, полистайте подшивку «Смены». Мне семью кормить нужно.
Семён Моисевич редактору Павлу Иванову:
— Пал Саныч, и всё-таки пусть попишет…
Писать за штатом, без зарплаты я отказался, оскорбился даже.
Всезнающий Саша Душенков объяснил мне «позицию» редколлегии:
— Дело не в Семёне, там твоим Пальчиковым сыты. Опять устроил скандал, уезжает в Москву. К тому ты тоже беспартийный. Заметь, ты и в «Смене» всегда был «и.о.».
Отчаяние овладело. Моё «я» заметалось мотыльком между двух пыльных стёкол: «Чужой город, чужие люди, зачем ты здесь, пасынок?.. Вот так побьёшься о стекла ещё пяток лет – и всё. Ни сюда не пустят, ни отсюда домой уже не вылетишь. Так и протоскуешь по родной стороне. Сметут тебя осенью веником с обтерханными крыльями в совок и выкинут в помойное ведро!..»
Летом художник Владимир Буров позвал меня «на халтуру»: мешать раствор в бетономешалке и заливать им площадку. Он делал памятник фронтовикам Бологовского совхоза-техникума. Заработали немного, больше пропили и проели. Осенью я собрал свои очерки и развёз их по московским журналам. Экземпляр оставил в издательстве «Молодая гвардия» Галине Костровой, написал заявку на книгу. Решил: с газетой завязываю! Будь, что будет!.. Родные и друзья отнеслись к этому с тревогой. Поддержал один Алексей Семёнович Чубисов, служивший в Калининской епархии отцом-архитектором. Он поманил работой подсобника реставраторов, свёл с иконописцами. Убеждал проникновенно и ласково:
— Миша, голубь мой ненаглядный, журафь задумчивый! Не возьмут они нас, подавятся! Будь с нами! Знаешь, как я тебя люблю?! Я и Смирнова Володьку люблю, даром, что он будто бы коммунист и в Москве! И он к нам в церковь придёт. Вот посмотришь, придёт! Он на пути к этому! Чемоданова в себе преодолеет и придёт! Дай я тебя расцелую!..
Я сдался. Осень и зиму с двумя подсобниками отмывал химикатами фрески в Белой Троице, но и здесь меня постигла неудача. Когда настал час расчёта, «друг любезный» не сошёлся с иконописцем в сумме отката и расторг договор. Наша работа оказалась неоплаченной. Подряд отдали иконописцам посговорчивее, но те тоже отказались нам платить, так как подрядчик не внёс её в смету. От пережитого стресса и химикатов у меня открылась язва. Я ходил бледный, голодный. Вдобавок из райфо нам принесли по квитанции на оплату подоходного налога. По 400 рублей каждому с зарплаты, которой мы не получали, только расписывались, отдавая её иконописцу. История получила огласку. Молодой коммунист Саша Душенков, ответсекретарь «Смены», впоследствии принявший сан священника, похлёстывая по ладони строкомером и озираясь по сторонам, подначивал меня:
— Гляди, Михал Петров, дойдёт слух до Москвы, не видать тебе книг и гонораров.
Но в 1981-м фортуна улыбнулась мне: стразу два журнала – «Смена» и «Наш современник» напечатали мои очерки. Их заметила критика, а «Молодая гвардия» предложила договор о намерении издать книгу. Видно, Господь заметил меня в храме и пожалел за терпение. Я взял напрокат печатную машинку и отстукал рукопись. Её одобрили, поставили в план 1982 года. «Дали» аванс. Кострова шепнула, что могут издать и в 1981-м. Но велела молчать. Безработный, безденежный, памятуя остерёг Душенкова, я молчал как рыба. Прошёл 1981-й, наступил 1982-й. За очерки «По клюкву-ягоду» и «Иван Иванович» я стал лауреатом года журналов «Смена» и «Наш современник». Но книга не выходила. Вылетела и из плана 1982-го. Потом у книги поменяли редактора. Татьяна Костина, многозначительно дыша в трубку, велела дописать к книге авторское послесловие, «дать позитивный настрой и привязать к Продовольственной программе КПСС, принятой на майском Пленуме». Я дописал, но подписать его отказался. «Можешь книгой поплатиться, – не очень строго предупредила она. – Ладно, тиснем без подписи, вроде как от издательства…»
Что делать, где работать, я уже не представлял: в церковь после скандала ходу не было, в газету без партбилета не брали. Валерий Кириллов предложил руководить в газете «Смена» литобъединением: два заседания и газетная полоса молодых «Истоки» за 40 рублей в месяц. «А Гевелинг?» «Гевелинг уйдёт к Борисову консультантом. Подождать придётся». Деньги невеликие, но при случае я теперь мог отмазаться: работаю. Я согласился ждать места. О книге старался не вспоминать, да в Калинине мало кто и знал о ней.
Но в сентябре 1982 года дело сдвинулось с мертвой точки. Виктор Куликов, встретив меня на бульваре Радищева, вдруг спрашивает полным значения голосом:
— Слушай, Миш, это ты книгу написал?
— Какую?
— «Иван Иванович», что ли? Тут в «Комсомолке» сообщение о присуждении ей премии имени Н. Островского. Звонили из обкома комсомола, спрашивали, ты или не ты?
Зашли в редакцию, он развернул газету, ткнул пальцем в заголовок «Вдохновение и поиск молодых». Читаю и глазам не верю: наградить М. Г. Петрова премией ЦК ВЛКСМ и Правления СП СССР им. Н. Островского за книгу очерков «Иван Иванович». И в скобках: (по рукописи). Здесь же отзыв о книге В. Кожевникова.
— Твоя? А книга-то где? Почему по рукописи?
Между прочим, на его вопрос я не мог ответить даже через год, когда книга вышла, не могу и сейчас. То были тайны мадридского двора.
Скажут, подумаешь, проблема! Ну не в 1982, в 1983 году вышла. Вышла ведь! Из-за чего сыр-бор? Сейчас вон и издательских планов нет, и гонораров даже газеты не платят. Писатель сам ищет спонсоров, рассчитывается с издательством, типографией, нередко сам и читает. Так что вопреки прогнозам моего товарища, нас взяли и не подавились. Сегодня власть нуждается в карманной прессе, где она сама рассказывает о своих починах и анализирует их, а предприниматель видит в печатном станке всего лишь орудие броской, забористой рекламы. Потребитель ведь не задумывается, что все рекламные проспекты на дорогой глянцевой бумаге, яркие пакеты и коробки, в которые упакован товар, все наклейки на бутылках – обман зрения, фикция, наживка, на которую он, доверчивый, клюёт. Оплачивая выбранный товар, ты оплачиваешь и цветную печать, и бумагу, и картон, и фантики, и золотые розы на коробках конфет. И стоят они гораздо дороже книги, за которой в застойные времена выстаивали очереди. Сегодня половина полиграфии работает на рекламу! Я подсчитал как-то, что с рекламой за неделю выбрасываем в мусорный бак оплаченную нами прекрасно иллюстрированную детскую книжку. Кто не верит, может пересчитать.
Вспоминать писательские грёзы 1980-х на фоне всего этого как-то не очень и хочется. Но, объективности ради, придётся. Тогда в Калинине не было даже своего издательства, калининцы издавались в «Московском рабочем», издательство выделяла им в год 7 позиций. Так это и называлось: семь позиций. Писательская организация как раз и состояла из семи человек, но для художественной литературы выделялось две позиции, поэтому ждать издания полагалось по четыре-пять лет, т.к. издавалась ещё и классика. А ведь в Твери в 1920-е годы издавалось несколько кооперативных журналов, выходил даже детский журнал «Зёрнышки»!
В те годы спас меня редактор журнала «Наш современник» Сергей Васильевич Викулов. Узнав о моих бедах, зачислил редактором отдела публицистки журнала по трудовому соглашению. Я стал еженедельно ездить из Твери в Москву в «Наш современник». Редактировал очерки, статьи, отвечал на письма, писал рецензии.
Вот тогда-то, из той тоски и вечной зависимости от Москвы и родилась моя мечта по провинциальному журналу. И когда родилась «Русская провинция», из всех калининских писателей я предложил в редколлегию журнала Юрия Козлова. От всех страдальцев и мучеников тверской литературы. Ему исполнилось тогда 65. Мог ли я поступить иначе?
Степанов
В 1990-е годы я зачастил в Москву, так как добрых полтиража журнала уходили через столицу. Степанов вместе с Владимиром Фомичёвым издавал популярную тогда газету «Пульс Тушина», и наши пути частенько пересекались на Комсомольском проспекте, 13.
20 лет московской жизни не сделали его москвичом. В Москве да под бутылочку дружеская беседа за столом льётся до поры, пока не ахнешь, что последняя электричка ушла или уходит. Ахнешь и готов рот себе зажать, потому что москвичи тут же начнут торопливо прощаться. Ночевал я в Москве у Володи Куницына, у Володи Смирнова, у Юры Леонова, у Миши Вострышева, у Юры Пахомова, но чаще всё-таки на вокзалах, в вагонах поездов или в вестибюлях гостиниц, в кабинетах Правления СП. Никого не осуждаю, и прошу прощение за то, что бездомность моя заставила кого-то пережить неловкую минуту. Но потому и вспоминаешь на старости лет всех испытавших к тебе жалость с благодарностью.
И вот, упустишь минуту, когда ещё можешь догнать электричку на метро или прошмыгнуть в Правление, где по договорённости тоже можно было иногда заночевать на диванчике, а Степанов заметит твоё волнение и скажет:
— Не гляди ты на часы, у меня ночуешь. Апартаментов нет, а на раскладушку положу.
Опоздав на поезд, случалось, звонил ему по телефону-автомату с вокзала ночью и всегда находил приют. Нас многое с ним связывало. Как и я, сердцем Володя продолжал жить в родной деревне, повторял, что душа его «заблудилась между городом и деревней».
Он тогда открыл Ивана Васильева, спировчанина, известного в 1930-е годы крестьянского писателя. Имя его вычеркнули из советской литературы, книги изъяли из библиотек. Володю поразило, что Васильев учился в той же железнодорожной школе, что и он, и он о том не знал. Но в пору хрущёвской оттепели, две книги земляка «Крушение» и «В гору под гору» всё же увидели свет. Стихи и поэмы «На родине», повести «Третья сила» и «Бубны-козыри» искал по архивам и фондам и издавал уже сам при финансовой поддержке земляков-спировчан, предпринимателей М. Казёнова и Е. Никитина. А с 2008 года в районной библиотеке он ежегодно проводит Васильевские чтения, имя Васильева прочно вошло в «Календарь памятных дат» областной библиотеки им. Горького.
В 1992-м Володя написал статью «По ком плачет берёза» о новокрестьянских поэтах, а прежде нашёл вдову Васильева Глафиру Васильевну, записал её на магнитофон, ночью мы слушали её воспоминания о лагерной жизни в «жестоких казахских степях». Во мне они будили двоякое чувство. Я служил в Кокчетаве в армии, строил железную дорогу на целину, да и детство моё прошло в степях Западной Сибири. Воспоминания вдовы невольно воскрешали оставленную родину. Для меня эти ветра, бураны, заметающие сёла и города, шевелящийся снежный хаос вьюг, были посланьем родины. Из друзей Ивана Васильева я особенно дорожил Павлом Васильевым, поэтом-омичом. Я знал его брата Виктора, и мне очень хотелось, чтобы в Новом Лукине побывал и Павел, близкий друг Макарова по Москве, но вдова не подтвердила это. В Новое Лукино ездили Брыкин, Риччиотти, Тверяк. Брыкин приезжал на рыбалку. А Иван Макаров и зимовал, купил резвую лошадь Голубку, обгонял на ней автомобили в гонке до Спирова, охотился с собаками. Вечерами писатели говорили о судьбе русской деревни. Слушая рассказ вдовы, я понимал, что жизнь зэка вне семьи – жизнь страшная, но ничего не мог поделать с собой: тосковал по снегам выше крыши, степным буранам, низкому степному небу. Говорил, что таким же низким и тяжёлым мне кажется небо Москвы. Наше, сибирское небо, помнится мне высоким и легким, забирающим ввысь.
Степанов настораживался:
— Я-асно, – покуривал он в темноте. — В родной Москве я словно иностранец…
— Не я сказал, заметь! Да и ты в Москве не прижился: «Я прикован к тебе, // Ненавистный, любимый мой город, // Я испорчен тобой, // Как бульдозером вспоротый сад…» Это ведь ты написал! Представь, какая туча несбывшихся желаний и волений висит над столицей, если и тебе, человеку успешному в ней, она тоже «любимая и ненавистная».
Москву он «переваривал» долго и втайне. Или она его не могла переварить. Крепкий оказался орешек, не по каменным её зубам. Глаза его застили сосны в Бабье, звёздные ночи, просёлочные дороги, мхи, усыпанные клюквой и брусникой, охота… Но он возражал мне:
— Но я могу смотаться домой в любой день, а ты не можешь.
— При чём тут «можешь, не можешь»? – Я читаю ему его же стихи: «Выйду звёздной ночью на дорогу, // По которой в юности ушёл // В край чужой от отчего порога // Я за счастьем. И к чему пришёл?» — К чему, Володя?..
Но по правде втайне я завидовал ему. Соскучившись, он мог в любой момент махнуть на Тверцу и Тигму электричкой. Моя родина была далеко…
Запущенное кем-то слово, что Козлов о своих рукописях никогда сам не хлопотал, и о его-де рукописях случайно узнавал тот или иной столичный редактор и сам предлагал ему издаться, не более как заведомо ложный миф. Смею заверить, московские редактора сами, по своей инициативе, провинциалов издаваться не приглашали, было кого в Москве издать. Всегда кто-то эту рукопись привозил, кто-то о ней рассказал, кто-то похлопотал. Таким человеком в жизни писавшего в стол Козлова стал Степанов. Как всякий русский человек, не мог он пережить свой успех в одиночку. После выхода первой книги в «Современнике» повёз на показ рукопись Козлова «Новобранцы». И покатило. Первый тираж «Новобранцев» ушёл в улёт. Допечатывали второй. А потом уже сами редактора поехали к Козлову в Кувшинию за новой рукописью, и вскоре вышла ещё одна книга «Есть угол на земле». Но и за первую его книгу «Добрая ягода калина» хлопотали в издательстве «Детская литература» и Бадеев, и Исаков, и всё тот же Степанов. А то, что Козлов, сложившийся профессиональный писатель впервые издался в 55 лет, стыдная правда провинциальной действительности, такая же стыдная, как и та, что сегодня за деньги можно напечататься в любом столичном журнале и в любом издательстве напечатать любую графоманскую рукопись в кожаном переплёте. Стучался Козлов и в Калининское отделение «Московского рабочего», да в своё время не открыли, слишком много было алчущих славы и денег. Искал он и в Москве, да не нашёл…
Крестьянский сын
В советское время кем только не являл нам себя Степанов: корреспондентом многотиражки, редактором заводского радиовещания, референтом гендиректора крупной столичной фирмы, сотрудником АПН, начальником пионерлагеря, инструктором райисполкома. В новейшее время угораздило его стать совладельцем и главным редактором международной русско-палестинской частной газеты «Аль-Кодс» («Святой город»)! Потом был заместителем главного редактора газеты «Патриот», заместителем по производству издательства «Столица» у Вячеслава Волкова. Пять лет отдал федеральной газете «Россия». Зато и пенсию заработал аж 12 тысяч рублей, на один зубок депутату!
Сегодня Степанов жив природным миром: лес, река, дом. Его деды и прадеды жили тем же. Он нашёл дедову гербовую бумагу на владение этой землей. И с горечью: «Только бумага и осталась!» («Володь, а реституция?» «Какая на фиг реституция, коли одна банда сменила другую? У нас не Литва, не Чехия и даже не Хохляндия с их люстрацией!») Хорошо, что родители его, живя в крестьянском дому, хоть и «опролетарились», но крестьянский уклад сохранили, родовые навыки передали сыну вместе с домом. Москвич, сотрудник столичных газет, писатель, он родине не изменил, а, выйдя на пенсию, вот уже четыре года продолжает владеть «наследственной берлогой». Живёт на два дома: зимой – в Москве, летом – на родине, дома. Здесь у него огород, дрова, кролики, на низке болтаются и источают пряный аромат сушёные подлещики, а в подполе – картошка, соленья, варенья…
В магазин он ходит за спичками, хлебом, солью и сахаром, иногда за водкой. С него хоть мужика рисуй, который двух генералов прокормил. Или славного Микулу Селяниновича. Он умеет делать всё, что умел настоящий русский мужик. И рыбы наловит, нажарит и закоптит. И грибов насолит, и самогонки наварит. Вот только охотиться бросил: совесть заела.
Дома ему не сидится.
— У меня в пруду мерёжка стоит, едем, проверим. Можа, карасишек на обед зажарим. – Или: — Вчера двух подъязков поймал, сейчас в огороде разведём костёр. Закоптим.
У пруда натягивает гидрокостюм, поднимает свою мерёжку. Там живым, весёлым серебром плещется десяток карасишек.
— А нам и хватит! Я сейчас в ванну их запущу, а утром пожарим!..
Ванна около бани стóит особых слов. Там стратегический запас живцов на щуку. Перед рыбалкой зачерпнёт десяток-другой карасишек, тебе и наживка! Да усёк однажды: пропадают караси. И не мелочь пузатая, караси! С вчера запустит, утром глядит – доски раздвинуты, крупных нет. Решил последить. Оказалось, соседские коты бакланят. Сдвинут тяжеленные доски, да лапой: «Цап!» И в кусты на трапезу. Пришлось камнями доски прижать.
Огород, сад, коза с козлёнком, четыре перепёлки с перепелом, в заулке три курицы под началом бойкого огнисто-рыжего петуха. Подарила Петю сестра, так как купленные на рынке инкубаторские куры оказались вялыми и субтильными. Петух их взбодрил, заставил нести по яйцу в день. О качестве тех яиц не говорю: желтки что майские одуванчики. Петух и хозяина держит в тонусе, по утрам будит, правда, к курам ближе метра не подпускает: клевацкий, бьёт шпорами и пребольно, иногда до крови клюёт… Так что хозяйство у него производящее. Но чтобы свести концы с концами, как и большинство насельников русской провинции, ходит Степанов и в отход, в каменный век, в неолит, ведёт присваивающее хозяйство: собирает грибы, ягоды, рыбачит. Не раз, кланяясь болотным кочкам с клюквой и брусникой, дивились мы с ним близкому стукотку железной дороги, соседству далёких эпох. Когда вечереет и усталое древнее солнце тихо заходит над отходящей ко сну болотной равниной, а ты спешишь на лай деревенских собак, чтобы до темна выйти на дорогу, где ещё охватишь сердцем всю историю жизни на земле: от мхов и лишайников под ногами до спутников, плывущих над головой меж наливающихся кристальным светом вечерних звёзд?..
Весной, по дороге в наследственную берлогу, завёз он мне два тома Брагина, якобы в подарок от него. Брагин, бывший первый секретарь Бежецкого райкома КПСС, в 1980-е возглавлял районную парторганизацию в Калинине. Перестройка вынесла его в Москву, вознесла в дни торжества чиновничьей революции аж до Ельцина. Сегодня считает себя знаковой фигурой переустройства России, большим государственным деятелем. Вошёл в ассоциацию тверских землячеств в Москве, пишет толстенные книги, килограммов по пять, потолще Библии будут, под тыщу страниц, не меньше. Цветные иллюстрации. В них автор рассказывает о своём славном пути от школьного порога до руководителя ЦТ.
Видя мои терзания (уж очень тяжёлые фолианты, полмешка картошки весят), а я после операции, Володя убалтывает меня:
— Да бери, бери, злые языки говорят, пишет третий том под названием «Брагин на броневике хочет остановить Ельцина от расстрела Белого Дома»… Слушай, я тут получил медаль лауреата Некрасовской премии…
— Поздравляю, Володя. Тяжёлая?
— Вот язва, хватит тебе! Я хочу, чтоб ты вручил её мне на День посёлка в Спирове. Ты же член Высшего совета Союза писателей?.. Из Некрасовского комитета приехать не могут…
— Страна должна знать своих героев? Володь, проснись ты от московского наркоза, чай, на родину приехал! Ты же не Брагин! Какое отношение я к этому Совету имею?
— Ты не прав. Москвичи не приедут, не вручат. А ты можешь! Я зря за тебя голосовал? – И уже серьёзно: — Это всем нам надо. Люди забывают, что есть такая профессия: писатель. Нас вычеркнули из жизни, для общественного сознания всё равно, что расстреляли. Уже и о смертях друзей узнаём годы спустя, сам же писал. О чём угодно говорят: о разводах голливудских звёзд, мордобоях Панина, о беременности Галкина…
Тут он прав: обывателя приучили к ящику, как к наркотику. По вечерам душа его зачаровано плывёт к голубой проруби как аквариумная рыбка к кормушке, в которую бросают ей на кормление далеко не «халяльную» «духовную пищу»: трупы, морги, стрельбу, насилие, секс, бездарную рекламу, приправляя всё это жареными фактами из пустой жизни «звёзд». Литературу, писателя вытеснили на обочину интересов.
Я согласился. Ладно, приеду. Только позвони заранее, скажи, когда…
И ещё одно гнетёт его тайной гнетью. Изредка наезжает к нему из Москвы сын Арсений, единственный наследник. Поможет разгрести тяжкие дела, и домой. В наследство вступать не желает. То ли час ещё не пробил, то ли вправду затмил молодые русские очи культ товара. Это и точит отцово сердце, велит жить по принципу: «На мой век хватит, а там хоть трава не расти…» Вот только для кого тогда святые тени русских беркутов воскрешал? Словом, и здесь: отцы и дети, Вольга и Микула. Оставит свою сошку кленовую, а уж повывернуть её из земли да повытряхнуть будет некому…
Осень. После рыбалки плетёмся в огород к коптильне, железному ящику с решёткой. Наломав веток ольхи с зелёной листвой, Володя суёт их под решётку. А рыбку укладывает не прямо на решетку, а на подстилку из вишнёвых листьев. Разгорятся дрова под ящиком, раскалится дно, затлеют листья, ноздри уловят дивные ароматы. О, запахи древнего неолита! Теперь следи, чтоб не подгорело, колдуй над пламенем костра…
Перебои с водкой его не берут. Затворит браги, и не на свекольном сахаре, а на яблочном соке. А как выгуляется, выгонит крепчайшую яблочницу. Выпьешь её и поймёшь: давно пора нашим водочным королям выставить против заморских кальвадосов и сливянок русскую самогонку-яблочницу. И хороша же! А под грибки-то! А чиста! Ни голова утром не болит, ни похмелья не бывает. Встаёшь бодр, как синее небо.
По грибам он мастак. Наберёт, насушит, насолит, замаринует. На зиму ягод наварит, яблок насушит. В подполе огурчики, помидорчики, капустка, картошка, свекла, моркошка. На обед всегда мясное или рыбное. Кроликов на его подворье кормилось до 60-ти, пока по тверщине не пронеслись две загадочных эпидемии: африканская чума на свиней, мор на кролика. А до того Зеленин лишил губернию своих птицефабрик, стали ввозить яйцо из Польши. Степанов, в одночасье лишившись кроликов, свои подозрения выразил одним словом: «Мафия!..» Но исследовать причину не стал. Когда дело касается миллиардов, бесполезно. Лучше завести овец и коз. И завёл!
Владимир Степанов на своём подворье
Не в укор щёголям в дублёнках и норковых шубках, падающим в обморок при виде кочевника, режущего в московском дворике овцу, Степанов языческой связи с живой жизнью не терял. Он и козла зарежет, и с кролика шкурку снимет, но сначала их любит, кормит и лелеет, чего фарисею, ищущему сахарную косточку в мясном ряду, никогда не понять. Козёл у него сивый, большерогий. Взгляд смурной, наглый, с поволокой. Как у пьяного сатира. Того и гляди, саданет рожищами под зад, а когда повернёшься к нему, нагло удивится: «Ты чё, мужик? Да не я это. Была нужда с тобой связываться…» Зато козочки – прелесть: беленькие, прыгучие, как лани по зелёной травке попрыгивают. Ту, что попроще, постеснительнее, Володя зовёт Кроткой, а ту, по которой козёл бьётся рогами о забор – Шнорой. В феврале она принесёт ему козочку и начнёт давать по два литра молока. Козёл попадёт под нож.
Двор у Степанова не знает метлы, граблей. Как распилил весной дрова, сложил в высоченные поленницы, так и оставил все щепки и опилки во дворе, считает, что со временем всё перегниёт, земля будет. Зато в саду, огороде у него полный порядок, на грядках всё прёт и вверх, и вширь. Яблоки с добрый мужицкий кулак. Огурцы, помидоры, лук, чеснок, хоть на выставку. А такой сочной петрушки, сельдерея, зелени как у него, на рынке не сыщешь. Степанов скромничает: «Это всё благодаря родителям: держали корову, телят, кроликов, весь навоз валили на огород. Земля тут хорошая».
— Баню я 20 лет назад построил. Как раз после расстрела Дома Советов, где чуть не попал под огонь ельцинских танков. Хожу по дому неделю, другую, места себе не нахожу. В груди словно кол стоит. Мать и говорит: «Ты бы не маялся, делом занялся. Вон брёвна на баню какой год лежат, сходи к Сахе Степанову, позови в помощь». Сходил. Вот за два месяца мы эту баню и сварганили, как раз под новый 1994-й год попарились… Правда, сейчас уже пол подгнил, а так ещё хороша. – Он распахивает дверь, приглашая войти за ним. — Осторожней только, на эту половицу не наступи, переломилась посредине, менять надо, да всё некогда.
Боже, как это знакомо! Рассказываю про своего осташковского приятеля Радомира. У него весь пол на веранде заставлен старыми вёдрами, кастрюлями и банками, чтобы войти в дом, нужно как горнолыжнику закладывать между ними виражи. Дня два осваиваешь. Я как-то хряснулся о чугунок, взялся расчищать трассу.
— Ты что делаешь?! – заблажил он, — я специально всё расставил! Если ночью кто-то заберётся, да даже и днём, когда сплю, по пути обязательно зацепит ведро или тазик. Знаешь, как загремит?! Он с испугу переступит и на эту доску попадёт. Тут уж трам-тарам начнётся. Я же профессиональный минёр. А минёр при закладке мины прежде всего психологию учитывает. Старайся на эту доску не наступать! И на эту тоже, она не прибита на случай, если влезут через чердак. Обязательно на неё опорной ногой попадут, я долго её под шаг настраивал. А ступит на неё, обязательно упадёт на руки, вон в тот тазик с водой, тоже на рост человека настроил. Хорошо бы несмываемой краски достать, чтобы потом две недели от всех дома прятался, синий, как баклажан… Не знаешь, где опера такую краску берут?..
В тот же день я наступил у него в гараже на такую доску-подставу. Шагнул с веранды в гараж, и рухнул вниз, в темноте руки исцарапал, колено ушиб. Когда Радик прибежал на мой вскрик, мне показалось даже, что он не сдержал в голосе любопытства профессионала, возможно, подсознательно испытывал на мне крутость западни. Когда же я вытащил из ладони занозы, а он обработал зелёнкой ссадину на коленке, то чистосердечно признался: «Миш, а ведь я хотел сверху старый мотор от Жигулей подвесить, чтоб вору по горбушке врезал… Хорошо, не повесил… По голове бы тебе попал…»
Степанова мой рассказ повеселил, за обедом мы сговорились поехать в Кувшиново. Звонила ему вдова Андреича, Лида, пригласила в библиотеку помянуть Юру Козлова.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи
начало статьи