Часть 2.
А вот Павел. Каково ему теперь одному. Каково без Жанны. Когда он здесь, то встаёт в шесть утра и идёт купаться, а море холоднющее. Но Павел не боится холода, он же с севера. Зарядку делает, закаляется. Всё время чем-то занят. Помогает по хозяйству, помогает не чувствовать себя столь бесконечно одинокой, брошенной, какой она была первые пару лет без Володи. И Инна, Инна тоже помогает Павлу – чем-то необъяснимым, как будто её дом впитал и хранит в себе Жанну, всю, целиком, и Павел приезжает сюда снова и снова, чтобы побыть рядом с ней, так внезапно и безвременно ушедшей.
Когда прожито больше, чем осталось, мы не так легко расстаёмся с теми, кто нас покинул. Павел никогда не отпустит Жанну, думала Инна. Он говорил, что живёт двумя жизнями – и они параллельны, не пересекаются. Он приезжает сюда и словно продолжает с того момента, на котором остановился. И эта жизнь с каждым годом становится всё важнее. Как будто она чуть более настоящая, чем та, одинокая, привычная, в Петрозаводске. Как будто здесь и правда намного больше Жанны – живой, настоящей Жанны.
А может, это просто дружба. И они с Павлом сами не заметили, как стали друзьями. Вот, думала Инна. Вот мы и дожили до того возраста, когда дружба, может быть, важнее любви.
А Володя наоборот ускользает из этой почти лишённой плоти земли туда, в городские пещеры Аладдина, полные материальных, таких ненадёжных сокровищ. Нет, я плохо о нём думаю, это обида говорит во мне, думает Инна, сидя в декабре на берегу моря в маленьком крымском посёлке. Одна. Он просто другой, просто ему недостаточно того, что солнце греет, робко качают головками цветы, нагибается под ветром блёклая зимняя трава. Перекатывается галька – лёгкие маленькие волны то накроют серые камушки, то схлынут обратно. Здесь всегда столько звуков, думала Инна. С детства не слышала тишины. Хотя нет, слышала тишину на севере. В Карелии. Всё было в снегу, снег шёл бесшумно, непрерывно. Тогда Инна поняла, что боится севера, боится тишины. А Павел не боится, он там живёт.
Он недавно звонил. Зимой он у себя, в Петрозаводске, а в мае приезжает к ней в Крым. Сейчас декабрь. Он вернулся домой почти три месяца назад, а Инна ещё не успела привыкнуть к его отсутствию. В последние годы ей всё сложнее привыкать – вплоть до мая, а в апреле она всегда жалеет, что когда приедет Павел, он уже не застанет цветущие горы, нежное холодное море и пустоту.
Так вот, он звонил на днях, и она по привычке спросила – как погода? Почему мы всегда начинаем разговор с вопроса о погоде? Это возраст, наверное, подумала Инна. Никогда не слышала, чтобы молодые говорили о погоде из вежливости. Только когда она их правда интересует. Но Инна привычно спросила, а Павел ответил:
— Минус двадцать, крепкий чистый воздух, под ногами позёмка.
Он любит позёмку, вспомнила Инна. За то, что позёмка заметает следы, постоянно обновляет дорогу. Инна слушала, представляла себе заснеженный Петрозаводск и с удивлением оглядывалась вокруг – в распахнутые окна соседской веранды врывался зимний и, как ей всегда казалось, холодный ветер. Резкий, слетающий с гор. Для Инны зима – неопределённое время с переменчивой погодой. Иногда влажный снег, под ногами слякоть и лужи, иногда, как в этом году, – теплынь и пронзительный ветер.
Инна представила себе Петрозаводск – она была там однажды. Представила ту длинную широкую улицу – одной стороной она упиралась в железнодорожный вокзал, другой – в озеро. С одной стороны бесцветный ледяной покой, набережная в редких фонарях, сияющий синий снег. С другой – многоголосая суета вокзала, с которого уезжают, уезжают, уезжают люди, куда-то, конечно же, на юг. Инна вспомнила, что в тот единственный раз, когда она приезжала в Петрозаводск, с ней в поезде ехал моряк. Он спал без одеяла и выходил покурить в тамбур в одной полосатой матросской майке – голые руки вспучивались мышцами и золотились загаром. Инна смотрела на него и снова заказывала у проводницы горячий чай. Когда все начали собирать вещи, чтобы сойти в Петрозаводске, оказалось, что матрос едет дальше. Куда? Удивлённо спросила Инна. В Мурманск, ответил морячок, и глотнул холодного пива. Инна закуталась плотнее в шарф и сошла на перрон, где её встретил одинокий, непохожий на себя Павел. И оказалась в самом северном городе, в котором когда-либо была. Существование Мурманска не вызывало у неё доверия. Гиперборея, населённая неожиданно загорелыми моряками в тонкой одежде, где-то на другом краю мира – там уже в августе идёт снег. Всё это для Инны слишком – слишком холодно, слишком далеко, слишком тихо.
Мы ведь почти не разговариваем, думала Инна. Он приезжает, я всегда ему так рада. Он сразу бросается помогать: что-то чинит, ухаживает за цветами, готовит еду. Когда он в доме, дом совсем другой. Становится тише, уютнее, спокойнее. Все предметы как будто ближе и мельче. Когда я одна, думала Инна, мой дом кажется пустым и просторным, и всюду здесь южный ветер – то тёплый и нежный, то резкий и холодный. А когда приезжает Павел, ветер как будто становится послушнее, ведёт себя тихо. Нет, это не потому, что Павел приезжает на лето, а не бывает его зимой, просто… Что-то меняется, что-то он привозит с собой. С ним можно быть одинокой, оставаться собой, но не быть одной. Он словно часть этого места, его дух, хранитель. Павлу тоже чужда Москва, вспоминала Инна. Да, это так. Ему нравится большая вода, будь то Онежское озеро или Чёрное море, а ещё холод. Вот почему рядом с ним так тихо. Холод – это тишина. И даже в крымские жаркие дни он приносит немного своей удивительно нежной прохлады. Повезло Жанне, думала Инна. Но почему только Жанне, мне ведь тоже повезло. Уже столько лет он приезжает сюда, а сколько прошло с тех пор, как они оба, молодые, сияющие счастьем, приехали к ней впервые. Инна вдруг поняла – боже, почему такие вещи всегда понимаешь вдруг и спустя океан времени? – поняла, что Жанна и Павел – самые близкие ей люди. Володя? Сын? Да, ближе их нет и не будет, но Павел и Жанна дарили ей необыкновенный, невыразимый покой. Словно море? Да, словно белые барашки на волнах, словно ветер – Жанна, словно зимнее притихшее море – Павел.
Павел и Жанна жили в Москве. Жанна была настоящая москвичка – немного сумасшедшая, как все они, переполненная планами и идеями, половину из которых не успевала даже обдумать. Жанна была, конечно, художница. И, как все москвичи-художники, обожала Крым. Когда в Иннины зелёные ворота стучались очередные отдыхающие в поисках жилья, Инна, глядя в их сверкающие северные глаза, ещё не привыкшие к южному буйству цвета и света, всегда вспоминала, как Павел и Жанна однажды, ужасно давно, так же постучались к ней и спросили, нет ли комнатки на двоих.
— У меня нет горячего душа, – призналась Инна, испуганно оглядываясь – Володя не любил, когда она сразу обо всём предупреждала жильцов. У Инны был очаровательный домик с множеством маленьких комнаток. Очарование искупало отсутствие горячей воды, к тому же летом воду нагревало почти до кипятка солнце. Но Инна предпочитала сказать сразу – так честнее.
— Нам бы подешевле, – ответил высокий седой мужчина. Тогда он показался Инне намного старше своих лет. Из-за его спины выглянула юная девушка – растрёпанная, рыжая, в веснушках, с тяжёлым деревянным этюдником на плече. Тогда она показалась Инне намного моложе своих лет.
С тех пор Павел и Жанна приезжали каждое лето. Селились на втором этаже в комнатке с балкончиком – оттуда открывался вид на горы, и Жанна рисовала.
Они сидели у самого прибоя, и волны понаглее, покрупнее накрывали их голые ступни. Они были ещё молоды. Пили вино из горлá. У моря, под его тихое ночное бурчание, всегда вино, всегда из горлá. Из горлá в горло, изо рта в рот, по-братски, по-первобытному – красное сухое, вовсе не изысканное, простое терпкое вино, словно дикая трава – она тоже простая, терпкая и сухая. Так же красна и суха наша кровь, говорила когда-то Иннина мама.
Они сидели у самого прибоя, пили и разговаривали. Жанна вдруг пожаловалась, как мало в Москве осталось коренных москвичей. Павел смущённо молчал – он не был москвичом. Володя как будто приуныл – ему бы хотелось быть москвичом. А Инна вдруг тихонько, повинуясь горькому, терпкому, как вино, порыву, оглядела пляж: везде сидели, лежали, бродили люди. Кто были эти люди? Как мало осталось местных, тех, кто здесь родился и вырос. Инна вдруг почувствовала себя одинокой, как будто кроме неё в посёлке больше никого не было. Не было никого, кто любовался его скупой осенью, удивлялся непредсказуемой зиме. Никого, кто видел его двадцать или сорок лет назад, помнил, как он менялся, как затягивались пустоты прибрежных холмов новенькими домами и коттеджами, игрушечными отелями, частными неприступными виллами. Как из захолустного местечка для своих он превращался в модный курорт, как приукрашивался и приосанивался, как рос и хорошел. Только старые улыбчивые татары из ресторана напротив, кажется, были здесь всегда.
Неожиданно у них с Жанной нашлось нечто общее – у модной столичной художницы и ничем не примечательной жительницы маленького крымского посёлка.
Инна глотнула ещё красного вина и пристально посмотрела на море. Всё то же – огоньки далёких кораблей на приколе, звёзд как веснушек у Жанны на лице, от луны – кривая беспокойная дорожка, будто непоседливые дети бесятся и раскачивают её. Каждый из них четверых по-своему любил это место, но никто – так, как она. Ни для кого это место не было домом.
Однажды осенью она позвонила. Позвала на выставку, конечно, в Москве. «Там все картины с твоего балкончика, Инуш». В Москве уже некоторое время жил Володя – у их сына и невестки. Официально они с Инной не развелись, но в Крыму он появлялся всё реже. А Инне всё меньше хотелось появляться в Москве. Поддавшись настроению, на выставку она не поехала, хотя Павел и Жанна предлагали жить у них. Всё это было так сложно, сердцезатратно и нервно.
В следующем году Павел приехал один. Жанна умерла, сказал он. Но я привёз тебе несколько её картин. Выставка получилась отличная, почти всё продали, но несколько – самых лучших – я оставил для тебя, сказал Павел.
Он рассказывал, что это случилось в мае, когда в Москву пришло долгожданное лето. Понимаешь, Инна, говорил он, май – летний месяц, а март – зимний. Весна в столице очень короткая, иногда она длится всего пару дней. Солнце вдруг начинает нагревать город, сугробы стекают по водостокам, пока не исчезнут совсем – и вдруг преображение. Сухой асфальт, набухающие почки и модные туфельки по мостовой цок-цок. Уверенно и лихо, без зимней шаткости и осторожности – только бы не поскользнуться, не упасть. Когда истаивает снег и начинают вылезать листики, остаётся только дождаться мая. Вот чуточку похолодало – зацвела черёмуха – и всё. И лето.
Жанна попала в больницу в начале мая. Дул холодный ветер, город пропах черёмухой, но уже начинала цвести сирень. Через неделю, когда Павел забирал из больницы тело и хлопотал о похоронах, город прогрелся, зазеленел, запах цветами и травами. Природа оживала – тот вечер, когда Жанна в беспамятстве металась на скомканной больничной простыне, стонала и закатывала от боли глаза, выдирала в ярости капельницу и снова успокаивалась и шептала что-то неразборчивое, тот вечер был шедевром весны. Павел выходил иногда покурить на улицу, проходил прохладным коридором к лифту, спускался и оказывался в майской говорливой суете. У лавочки ходячие больные курили и незлобно переругивались, рядом прохаживалась уставшая медсестра, иногда мимо проезжала машина, выпуская в ароматный травяной настой весеннего воздуха бензиновую ноту. Краски сгустились, запахи кружили голову, суетились насекомые, непрестанно жужжа и шурша. Горечь никотина успокаивала, как успокаивал этот цветущий май. А потом снова гулкий коридор, палата, полная иных запахов, возвращающих к мысли о смерти, и Жанна – это было самое мучительное. Видеть её такой.
Она умерла в восемь. Было ещё светло, но у Павла потемнело в глазах, когда он слушал дежурного врача. Лечащий врач убежала домой ещё час назад, была пятница, впереди выходные, а пациентка – безнадёжная, не спасти. Дежурная объясняла ему, куда и когда подойти за документами, как оформить свидетельство, что-то ещё, потом поняла, что не слышит – слушает, но не слышит. Она вывела его на улицу, в надвигающуюся первую в этом году тёплую-тёплую ночь, зажгла сигарету, вложила в дрожащие пальцы.
Инна боялась, что после смерти Жанны он перестанет приезжать. Её балкон, казалось, навсегда пропитался запахом масляной краски. Этот воздух, эти пейзажи, которые она рисовала столько раз – всё это не могло не напоминать о ней. Но Павел ездить не перестал, наоборот, стал приезжать на всё лето, а потом и на май, и осенью оставался почти до конца сентября. Жил так скромно, что почти не нуждался в деньгах. Плату за жильё Инна давно с него не брала.
Однажды у Инны поселились две девушки чуть за двадцать – тихие, тонкие. Они поздно просыпались и шли на пляж, а вечером, отдохнув и переодевшись, уходили ещё раз, уже до ночи. Обедали поздно, брали обычно пиццу и бутылку вина – и сидели на балкончике, том самом, который так любила Жанна. Вели свои девичьи разговоры.
Они обе – эти девушки – были по-своему похожи на Жанну. Одна рыженькая, с тонкими волосами, сиявшими на солнце. Вторая брюнетка, но черты лица мелкие и аккуратные – вылитая Жанна. Инне нравилось наблюдать за ними из своей кухоньки – как они медленно поднимаются вверх по крутой бетонной лесенке, как долго и солнечно звучат их голоса. Смотрела на них – а вспоминала её. Теперь, когда её нет, они стали удивительно близки с Павлом, но когда Жанна была жива, Павла без жены Инна не воспринимала. Жанна соединяла их своим густым солнечным клеем, своей радостью – не той, тупой, ничего не осознающей, как у белёсой соседки с телефоном, а другой, настоящей, выстраданной. Павел и Жанна были неразлучны – хохотушка и молчун. Но иногда, когда Жанна уходила вдруг одна – побродить, погулять на плато, с рюкзачком, в котором лежали акварель и альбом для набросков – Инна знала, что это неслучайно. Жанна чувствовала, что вызревает ссора или усталость, точно предугадывала момент, когда двум людям, которые вместе очень-очень долго, необходимо побыть наедине каждому с самим собой. Инна не знала, удавалось ли устроить сеанс одиночества в Москве, но здесь, на юге, разойтись ненадолго в стороны было совершенно естественным движением, потому что и горы, и море часто требуют от человека всей его души, а не половинки. Бывают именно здесь, на юге, минуты, когда природа вдруг поглощает тебя целиком, думала Инна. Наверное, север не так требователен – то далёкое заснеженное озеро, у подола которого жил Павел до встречи с Жанной и после её смерти, не мешает думать о своём. Поэтому он приезжает таким подавленным и грустным – север не отвлекает, а ещё глубже погружает в тоску и воспоминания.
На юге предаваться воспоминаниям так же легко и естественно, как дышать, подумала Инна. Вот ведь девушки, которые напоминали ей Жанну – ей нравилось смотреть на них. Кто-то скажет – бередить рану, но нет, это другое. Это словно воскресение из мертвых. Как будто на юге мёртвые не умирают до конца. Когда Инна смотрела на этих тихих девушек, на раздвоившуюся Жанну – у одной её волосы, у другой черты лица – ей казалось, что Жанна жива, что она здесь, вдыхает сухой воздух с запахом йода и ромашки, смотрит на свою любимую гору и так же пьёт вино из чайной чашки с отбитой ручкой, как когда-то, по-настоящему.
Павел теперь часто звонил зимой. Инна, – кричала через забор соседка, – иди сюда, тебе звонят! Инна не торопилась брать трубку. Медленно переходила из своего двора в соседский через внутреннюю калитку, гладила кошку Зою. Входила в тесные сени, смахивала крошки со стола. Тянула руку к трубке, чуть откашливалась на всякий случай – она много молчала, горло привыкало молчать.
— Да, кто это? Да, привет, Павел.
Голос Инны был для Павла не только звуком, но и запахом, и чувством.
Павел звонил, потому что ему не хватало моря, сухого крымского воздуха, трескучего, заряженного электричеством, не хватало запаха солнца, хвойного, травяного, йодного, дерзкого. Всё это – в голосе Инны, этот голос, как лекарство, вливаясь в ухо, течёт по венам и приносит облегчение. Каким-то волшебством его можно доставить по телефонным проводам из Крыма в Карелию.
Если бы Инна знала, как Павел набирается терпения, чтобы не звонить каждый день, чтобы не надоедать. Что однажды действие предыдущей дозы лекарства заканчивается – он перестаёт чувствовать запах моря и сухих южных полей. Ему надо снова позвонить Инне, чтобы услышать, почувствовать, обонять её голос. И вот он подходит к телефону в своей маленькой петрозаводской квартирке на улице, конечно, Ленина – окна выходят во двор, – поднимает трубку и набирает длинный междугородний номер. Представляет, как Инна там, бог мой, как же она далеко, слышит сначала звонок, будто сверху, потом звонкий голос белоголовой, как чайка, бесцветной соседки, её окрик:
— Инна, ты дома?
Ожидание, потом шаги. Нет, шагов он никогда не мог различить – Инна ходит очень тихо, но он представляет себе её шаги. Там, где сейчас крымский день, непредсказуемый, может быть, солнечный, может, дождливый. Слышит скрип калитки – он обязательно смажет петли, когда приедет весной, чтобы не скрипела так громко, а пока – скрипит калитка, неслышные, воображаемые Иннины шаги, покашливание и голос:
— Да, кто это? Да, здравствуй, Павел.
Теперь она обязательно спросит о погоде. Всегда спрашивает о погоде. В Крыму погода меняется каждые пять минут, крымчане вечно говорят о погоде. Но Павлу нужен голос, он слушает голос. В голосе Инны не только летнее тепло, весь набор запахов с южного побережья, в нём ещё кое-что важное, без чего он безумно скучает. В голосе Инны – Жанна, все их общие с Инной и отдельные от неё воспоминания. Инна спрашивает о погоде в Петрозаводске, а сама своим глухим низким голосом воскрешает Жанну. В каждом слове – Жанна. В каждом звуке. И Павлу становится легче, капельку легче.
Инна представляла летнюю Карелию со слов Павла и Жанны. В тот первый год, когда они случайно постучались в её ворота и поселились в верхней комнатке с балконом, они рассказывали, как познакомились. В Карелии, под Петрозаводском, на свадьбе друзей. Жанна приехала из Москвы к подружке москвичке, которая выходила замуж за карела. Павел – к другу-карелу, который собирался жениться на москвичке. Никому эта идея не нравилась. Знал бы Павел наперёд, хохотала Жанна, рассказывая всё это Инне. Что сам-то на москвичке и женится. Жанна рассказывала, что в ночь перед свадьбой совершенно не выспалась, потому что зачиталась на улице. Думала – дождётся темноты и пойдёт спать. Но было самое начало июля, солнце так и не село, и когда книга закончилась, было уже четыре утра. Жанна со смехом рассказывала, как она, крадучись, пробиралась в спящий дом, полный друзей и родственников жениха и невесты, искала, где бы уснуть, потому что все места были уже заняты, наконец, нашла местечко на диване рядом с каким-то парнем. Парнем наутро оказался Павел. Инна смотрит на Жанну с недоверием – Жанна опять взрывается смехом. Нет! Я просто уснула рядом!
Наутро все рано встали, ждали невесту, бледный жених (и без того бледноглазый блондин) нервно бродил перед домом, наконец, она вышла в умопомрачительном платье – не белом, цвета шампанского, не длинном, до середины колена, не пышном, в общем, идеальном, чудесном платье с тонкой вышивкой. Какой вкус, ахнули гости, а Жанна улыбалась, это она помогала выбрать фасон. Нечего выходить замуж в белой униформе с кринолином, всё-таки столичная, всё-таки из хорошей семьи. В загсе все были напряжены и взволнованы, но вот муж впервые поцеловал законную жену, открыли шампанское и выбежали на пустынную улицу маленького карельского посёлка, осыпали молодых рисом и конфетти, разлетелся по улицам смех – сели по машинам и на озеро. Инна представляла себе озеро. Но Жанна говорила об Онежском озере, и лучше бы Инна представляла сразу море. Она потом это поняла, когда побывала в Петрозаводске, прошла от вокзала к набережной по прямой широкой улице и потеряла зрение: всё вокруг было невыносимо белым – до самого неба, такого же белого, как снег на берегу, как лёд на озере. Павел тогда посмотрел на её лицо, побелевшее в тон, и сказал – приезжай как-нибудь осенью. Осенью Карелия становится цветной. Инна кивнула, но больше не приезжала.
Полная смутных мыслей, воспоминаний, крадущихся внутри головы и вдруг наскакивающих, выскакивающих словно бы из-за угла, Инна в этот раз ушла совсем далеко. Пустой зимний посёлок белел галькой, в которой торчали забытые на полгода ржавые остовы пляжных зонтов. Инна не заметила, как прошла весь посёлок вдоль набережной и поднялась на самый-самый верх дальней горы – под ней лежало сине-зелёное холодное море, словно гигантская медуза, и вяло шевелило краями. Обманчиво слабый ветер нашёптывал, приносил чужие слова, и Инна растворялась в них, забывая о себе. Ей это нравилось – быть невидимкой, ни с кем не разговаривать, а только слушать разговоры других. Быть незаметной, почти что не быть. Никому ничего не объяснять, не доказывать, не иметь чётко определённой позиции по любому вопросу, а только смотреть на воду, на хрупкий хребет мыса Хамелеон, угадывать в крошечных точках силуэты птиц, которые сейчас, сию минуту, наверное, гибнут там… И почти не думать. Все Иннины мысли были расплывчатыми и неопределёнными, будто внутри её головы шёл, как кино, бесконечный сон. В том-то и дело, что этот сон не бесконечен, подумала Инна, и ей стало почему-то легко. Она была замужем больше тридцати лет. Вырастила сына. Полжизни пробегала под грузом забот, разговоров и вопросов, на которые непременно надо было ответить. И вдруг, почти под занавес, внезапно осталась одна. Наедине с морем и своим сюрреалистическим сном, который непрестанно крутился в голове. Это немного пугало. Да нет, очень пугало. Но не только страх подняла волна со дна её сердца, но и огромное, сложное, почти невыносимое счастье – новое, непривычное, которое ещё предстояло осознать, прочувствовать, а главное, принять.
Инна вспоминала одну суровую зиму – не такую, как в Петрозаводске, где она была всего однажды. Карельская зима была снежная, мягкая, нежная и немного застенчивая, несмотря на то, что дружески щипала за щёки и нос. А ту крымскую зиму своего детства Инна вспоминала, как обрушившееся на неё откровение. Море замерзло. Она поняла это, ещё когда шла в сторону пляжа, спускалась со своей горки. Серая вода сливалась с горизонтом, а линия прибоя, изогнувшись, застыла, замерла. Внутри, под кожей льда с сияющими прожилками, билась тяжёлая ярость. Билась неслышно, скованная, пленённая. Посёлок замолчал – такая тишина навалилась на него, ни крика чайки, ни звука волны, ни человеческого шёпота даже. «Вот что такое зима, – вдруг догадалась маленькая Инна. – Тишина».
Всё это время, – поняла Инна, прислушиваясь к тихим звукам своего родного юга, – всё это время на самом-то деле мне хотелось тишины. Всегда пугавшей меня – тишины.
А ещё, – решила Инна, уже спускаясь с горы и направляясь обратно, домой, – я просто не буду праздновать Новый год. Впервые за многие десятки лет она была свободна от этого праздника. Она была одна. Я встречу Новый год с Жанной, решила Инна. Вот только вино придётся пить за двоих. Это ничего.
Павел потом рассказал ей, что собирался встретить Новый год в одинокой петрозаводской квартирке, пройтись по набережной в семь утра первого числа – в это время всё замирает, и только озеро смотрит немигающим взглядом на город. Павел хотел посмотреть в глаза озеру и убедиться, что и оно тоже совершенно одиноко. Он почти каждый день ходил на набережную, чтобы остаться наедине со своей скорбью, с памятью о Жанне. Город кипел в предновогодней суете. Павел вышел из подъезда и в задумчивости свернул не туда. Вместо озера он оказался на вокзале. Шум оглушил его – крики, встречи, расставания, тяжёлые сумки, измученные лица, счастливые лица. Он шёл не к этому карнавалу жизни, он шёл к любимой набережной – тихой, заснеженной, где старушки кормят голубей, а туристы фотографируются на фоне застывшего озера, чтобы показывать потом друзьям: смотрите, мы были в Петрозаводске, а вот и доказательство – здесь за нашей спиной абсолютная белая пустота, известная под именем Онежского озера. Но вот он вокзал. Никакого печального взгляда, никакой Жанны – её нет уже столько лет. В этой суете Павел почувствовал, что устал быть мёртвым, что у него просто не осталось сил мучить себя и скорбеть. Он подумал вдруг о Жанне как о живой. Что она выбрала бы, что нарисовала? Вокзал или озеро? Жанна, если бы была живой, вдруг понял Павел, снова нарисовала бы то же самое – похожий на акулий зуб островерхий хребет, который отлично видно с балкончика её крымской подруги Инны.
Инна возвращалась домой по крутой горной тропке – возраст возрастом, а натренированным ногам привычна эта нагрузка, с детства, изо дня в день, вверх, вверх, аккуратно, чтобы не поехала стопа на мелком камушке. Теперь уже, наверное, никто мне не нужен, думала Инна. Вот Павел – мог бы он найти кого-то после смерти Жанны? Необязательно жену, жена теперь, когда за шестьдесят – это, наверное, слишком. Слишком страшно, слишком сложно, слишком уж в это не верится. Инна тоже не могла себе представить другого мужа, кроме Володи. Она знала все его звуки, все движения, каждый предмет, составлявший его материальный мир, и как, каким образом, когда он этого предмета касался. Ей за шестьдесят. У неё уже не будет времени на то, чтобы узнать так же хорошо другого человека. А без этого знания – разве человек может быть близким без этого знания?
Инна остановилась. Ей вдруг захотелось тряхнуть головой, стряхнуть с себя прошлое, стать снова ребёнком. Счастливым ребёнком, выросшим у моря. Или даже превратиться в одного из отдыхающих, которые обычно сливаются для местных в крикливое целое. Они приезжают сюда, подумала Инна, чтобы впитать немного счастливых воспоминаний. Чтобы, вернувшись домой, в быт, к работе, к привычной размеренной жизни, однажды, пока в кастрюле закипает вода, пока томится мясо, подойти к запотевшему окну и представить, что за ним не заснеженный мрачный город, а спокойный солнечный Крым. Ощутить въевшийся в кожу аромат соли и солнца, вспомнить, как тогда, летом, они все были немного пьяны – от воздуха, морского прибоя и крепкого сладкого вина. И в этот момент, вспомнив крымское особенное лето, стать чуточку счастливее, крикнуть своим любимым о том, что обед готов, так, словно они снова на отдыхе, снова у моря, и времени так много, невероятно много, как будто времени вовсе нет.
Инна подумала об этом и представила себя ребёнком. Вот ей десять, она идёт домой с моря. Сейчас мама спросит у неё, зачем она ходила к морю одна, и Инна опять не найдётся, что ответить. Потому что не было никакой причины, ей просто хотелось посидеть немного у моря. Скоро Новый год, и мама с папой собираются в Феодосию, чтобы купить продукты и бутылочку советского шампанского. Инна на целый день останется одна. Как она любила это ощущение одиночества в детстве! Она бродила по дому, в котором вдруг всё останавливалось, и разглядывала его так, словно видела в первый раз. Фотографии на стенах. Японская гравюра. Старый плед. Эмалированный чайник. Люстра – у одного плафона откололся край… Это Инна когда-то…
А впрочем, пора вернуться домой. До Нового года остаются считанные дни. Необязательно ехать в Феодосию за покупками, стоять целый день у плиты и готовить много еды. Необязательно накрывать такой огромный стол, какой накрывала её мама. Необязательно бояться одиночества. И даже холода, и даже тишины – зачем их бояться, если можно их любить. Инна представила, как она вернётся сейчас домой, залезет с ногами в старое кресло, завернётся в плед и будет тихонько дремать. А где-то под горкой, на которой стоит её маленький домик, всё так же будет шуршать зимнее хмурое море. Может быть, её сон прервёт чей-то звонок, может быть, Володя позвонит ей из Москвы. Или дети. Или Павел.
Инна вышла с крутой тропинки на асфальтированную улицу. Вдоль неё тянулся всё тот же старый забор – с него клочками свисали обрывки сентябрьских афиш. «Третья подзаборная выставка художников» – ещё можно было прочитать на одной из них. Вдоль забора аккуратно крался рыжий кот. Тот ли это рыжий кот, которого она так любила потискать в детстве, он ли это вдруг переместился сюда из её прошлого? Сколько поколений рыжих котов, крадущихся вдоль забора, сменилось с тех пор, как она начала себя помнить, до сегодняшнего странного дня, полного воспоминаний? Инна прошла мимо забора, мимо кота – кот подозрительно посмотрел на неё и нырнул в щель между досками. Налетел ледяной ветер – похоже, вот-вот начнётся лихой зимний дождь. Завтра похолодает, снова подумала Инна. Посмотрела на железные ворота своего дома, уже сильно облупившиеся.
А у ворот высокий пожилой мужчина жмурился на солнце и искал в карманах ключи. На непривычно свободную от снега землю он поставил свой старенький чемодан. Завтра в эти края тоже придёт снег, и Новый год будет нежным и белым. А когда снег стает, можно будет покрасить ворота – необязательно дожидаться мая на этот раз. У калитки качали головами несколько маргариток, и не было, совсем не было карельской тишины – пение птиц, шорох гравия и где-то, чуть подальше, несмолкающий шум шуммм шшшум шшшшшшмм моря.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи