Часть 1.
Инна всегда слышала сиплый дребезг телефона откуда-то сверху, словно звонили с неба. Причуды акустики их маленького южного городка: бывало слышно музыку с другого конца бухты – туда идти минут сорок, а если медленно, то и час, а звуки долетают отчётливо, будто кто-то рядом играет, особенно если на пронзительном саксофоне или кларнете. У них в посёлке часто играли джаз, он словно сам собой возникал на галечном берегу и неровным рваным ритмом дробился о поверхности низкорослых гор. Горы, привычные ко всему, продолжали равнодушно пить воду, склонив к морю горбатые носы.
Услышав телефонные сигналы, Инна вспомнила, что надо позвонить. В её доме телефона не было, звонить она ходила к соседке. На Новый год ждала сына с невесткой. Уже приготовила подарки, достала с антресолей игрушки, чтобы нарядить старенькую искусственную ёлку, а теперь собиралась спросить, что готовить на праздничный ужин. Обычно сын на всё соглашался, но Инна всё равно звонила и спрашивала – чего вам хочется в этот раз, дети? Что поделать – возраст. Ритуалы. Так надо же позвонить, подумала Инна и поспешила к калитке.
У калитки столкнулась с соседкой.
— Я как раз хотела идти к тебе, надо позвонить детям.
Соседка широко улыбнулась, как умела только она, большая белёсая женщина, которую никогда ничего не расстраивало, не тревожило, не злило.
— А они как раз только что звонили, – певучим голосом протянула она.
Инна обрадовалась и хотела спросить, когда же их ждать, но соседка всё тем же безмятежным напевом оборвала её:
— Сказали, что не приедут. Дела в Москве.
Оглядываясь назад, часто вспоминают сгинувшие предметы, потерянные вещи, снесённые дома, исчезнувшие магазинчики. Время привычно, широкой ладонью, смахивает хрупкий вещный мир с лица земли – именно по сгинувшим вещам так легко и сладко скучать. Но Инна вспоминала не пропавшие предметы, наоборот, она тосковала по тем временам, когда некоторых предметов, вещей, домиков и целых районов не существовало, по пустоте, широте и дикости. Вот здесь раньше не было отеля, не было причала для частных лодок и яхт, не было бетонной набережной и вкопанных на века широких пляжных зонтов. Здесь была только серая россыпь камней и прибой, только галька – дикая, крупная и неотёсанная ещё морем до приятной округлости. В шторм, объединившись с гороподобной волной, она обрушивала свой гнев на купающихся и в грязном кружеве жёлтой пены отползала обратно. Шипела зло, отступая: у тебя три секунды, время пошло. Оставляла на теле тяжёлые синяки. И Инна выбегала из подвижной, мятущейся воды, перебирала ногами по обрушивающейся под стопой гальке, выскакивала на пустой пляж и брела устало к полотенцу, брошенному без присмотра. Устало – но с чувством победителя, с душевной сытостью. Море такое красивое, когда злится.
Пока было тепло, каждое утро, а по возможности и вечером Инна ходила купаться. Вообще-то местные обычно не ходят на море – это презренное дело приезжих, которые видят его раз в год и сразу теряют голову. И сидят на пляже, и сидят, и не вылезают из воды. Но Инна была исключением. Несмотря на то, что она выросла на море, оно не стало для неё чем-то привычным и незаметным. Она любила воду, осыпающиеся горки камушков под босой ногой, шум прибоя и неумолкающие ни днём, ни ночью разговоры отдыхающих.
Но сегодня, сейчас – совсем другое время. Инна сидела на берегу, на гальке, слабо нагретой зимним солнцем. Надо же, какая в этом году тёплая зима – плюс четырнадцать, кругом цветы. А бывало, падал снег, море у берега затягивало льдом, ветер продувал любую одежду, свистел в оконных щелях. Думалось в такие холодные зимы – это же юг. Это же юг. Уже в феврале здесь распускаются цветы, а в марте можно смело идти в горы. Хорошо, когда зима тёплая, будто весна – как в этом году.
Инна сидела на берегу и думала о муже. Точнее, вспоминала, как сидела здесь точно так же летом, а в море купались двое молодых ребят. Вообще-то им, наверное, было за тридцать. В этом возрасте, вспомнила Инна, чувствуешь себя то ребёнком, то стариком. И всё-таки это самый лучший возраст. Да и сейчас ничего. Вот только уже не так легко начинать сначала, придумывать себе будущее. Какое-то будущее, конечно, всё ещё есть, просто его уже куда как меньше.
Ребята (мужчины, поправила себя Инна) купались и что-то кричали друг другу, брызгались, как малышня. Несколько фраз Инна расслышала:
— Надо же! – кричал один другому, задыхаясь и захлёбываясь, словно радостью, морской водой. – Надо же, как непривычно!
— Что непривычно?
— Я всегда, когда купаюсь, поправляю большим пальцем, проверяю, как будто боюсь, что потеряю. А тут нет его! Нет кольца! Так непривычно!
Дальше Инна не слушала, она смотрела на правую руку, на худой морщинистый безымянный палец, на тонкое золотое обручальное кольцо. Зачем я его ношу, думала Инна. Наверное, в память о маме. Это ведь мамино. Не хочу снимать. И поправила его рефлекторно большим пальцем, подвигала по нижней фаланге туда-сюда. Оно не потеряется. Косточка широкая. А Володя своё больше не носит, кажется. Какая разница.
И вот Инна сидела на том же пляже – зимнем, пустом и сером – и вспоминала. Одно цеплялось за другое, пока она вдруг не оказалась очень, очень далеко. Она сидела здесь, на краешке моря и мира, одинокая и пожилая, и была осторожно, как-то испуганно счастлива. Как часто люди ищут причину своих несчастий и бед в прошлом, так Инне вдруг захотелось окунуться в воспоминания и понять, откуда этот покой, эта нежность к родному посёлку и это чувство наполненности, которое делает её счастливой в самых, казалось бы, грустных обстоятельствах. Ведь была боль. Все счета были оплачены сердцем, всё пережито, что входит в комплект без скидок на внешнее благополучие. Потери и несчастья следовали за радостными и светлыми днями, как злые братья-близнецы. Но и взволнованное море, швыряющее корабли на скалы, однажды успокаивается и становится гладким и шёлковым. Урчит у ног котёнком, ластится.
Время тоже идёт волнами, меняет цвета, капризничает, думала Инна. В юности годы тянутся долго, бывает, вспоминаешь прошедшее событие и думаешь – надо же! уже год прошёл! целый год! А в тридцать или сорок о таком сроке думаешь – надо же, а прошёл-то всего год. И вот какие-то вчерашние яркие моменты отодвигаются всё дальше в прошлое, вытесняются новыми воспоминаниями, одних, казалось, близких людей, сменяют другие, и вдруг оказывается даже сложно поверить, что то, далёкое, с теми давно забытыми лицами и чувствами, произошло на самом деле. Пока вдруг однажды не выясняется, что лет, о которых можно вспоминать, позади гораздо больше, чем лет, которые ещё предстоит наполнить воспоминаниями. Лет, о которых будешь думать обречённо, отчаянно – ну вот, прошёл ещё год, буду ли я вспоминать о сегодняшнем через год? Сколько их – лет – мне ещё отпущено? А бывает, вдруг вынырнет из памяти воспоминание, выпрыгнет из головы юной девушки, полной надежд и мечтаний – ведь была когда-то молоденькая Инна, ездила учиться в Киев в институт, и никто не верил, что она вернётся в ветхую родную провинцию, останется здесь на всю жизнь. Выпрыгнет такое воспоминание и захватит всё существо, и как будто проживёшь заново, и помолодеешь, и перехватишь забытых чувств у той себя, и вдруг посмотришь в будущее с надеждой.
Инна смотрит на огибающую разноцветье залива подкову родного посёлка. Как он вырос! Влево, вправо, вглубь. А она так и живёт в том же домике, примерно посередине. В нём те же вещи, тот же папин старый шкаф с книгами и гипсовой статуэткой балерины, тот же простой душ. А внутри её маленького, траченного временем тела, царапая стенки, бьётся то же разбитое сердце. Разбитое тогда ещё, в двадцать два, когда она влюбилась в мучителя, по которому вздыхала, изводилась пять лет, пока не вышла замуж.
Пять лет! Тогда это казалось вечностью, и столько тьмы скапливалось в сердце. Безнадёга поедала плоть, как опухоль, сводила невидимые душевные мышцы, вывихивала, скручивала суставы терпения.
Пять лет безответности и черноты, болезненной тупой влюблённости, от которой бросало то в холод, то в жар, то в забытье, то вдруг всё тело заливал болевой шок и чувства отключались, отступали мучительные волны, и Инна забывалась ненадолго, давала себе обещание не выходить из дома, пока тянущая, ноющая влюблённость, больше похожая на болезнь, не пройдёт, пока сердце не излечится до самого исчерпывающего конца. Не хотела никого видеть, отказывалась подходить к телефону, маялась, уходила на целый день в самую дальнюю безлюдную бухту и сидела там долго-долго, не отрывая взгляда от воды, завидовала её равнодушию и самодостаточности. Пять лет, пять лет – до той ночи, когда он, её мучитель, приезжавший иногда в их посёлок по каким-то своим делам, вдруг не встретился ей вечером в маленьком местном кафе, и она, устав бороться, потому что продолжала чувствовать, не согласилась выпить бокал-другой вина. Этот вечер долго вспоминался потом Инне как самый счастливый в жизни. Долго-долго, пока однажды это воспоминание не поблекло от времени и душевной усталости, и из-под него, как старая замазанная картина, не проступило другое, связанное с другим человеком. Когда Володя переехал в Москву, первые ночи, непривычно одинокие, с новой непривычной пометой в углу чёрного пустого листа: «так будет всегда», Инна вспоминала два эти вечера – с мучителем и впоследствии мужем Володей и с другим, тихим и умным мужчиной, в которого она никогда не была влюблена. Правильный ли я сделала выбор, мучилась Инна непроглядными крымскими ночами в своём маленьком домике на горе. Правильный ли сделала выбор в пользу сердца, а не разума? Мучилась и понимала, что вопрос давно решён и закрыт, что ей за шестьдесят, что сейчас другое время, и надо просто жить со всем своим прошлым, со всеми воспоминаниями, с тем пройденным маршрутом, который уже не изменить, не поправить в нём ни строчки, ни кадра, ни поворота.
Сходить к маяку предложила Инна. В тот день было жарко до духоты, до дурноты. «Наверняка пойдёт дождь», – подумала она, но отговаривать Олега от похода не стала. Автобус привёз их на окраину Феодосии, где на узких неровных улочках соседствовали белостенные низкие домики и выглядевшие дряхлыми стариками серые хрущёвки с развешанным в окнах бельём.
Прежде чем идти на маяк, стоявший на пустынном необжитом мысе в стороне от города, Инна с Олегом перекусили в кафе. Тяготило молчание. Инну охватило её привычное оцепенение – она рассматривала дворик кафе, ограду, оплетённую виноградом, следила за проезжающими велосипедистами, прислушивалась к смеху, звучавшему рядом. Она была вся глаза и уши, и в таком состоянии совсем не могла говорить. Олег молчал по другой причине – она догадывалась почему, но всё в ней в этот момент было созвучно многоликой многоголосой жизни – с треском насекомых и велосипедных цепей, с палящим синим небом. Олег был просто частью всего, что сейчас было вокруг и было так прекрасно. Но в любой момент он мог произнести те опасные слова, которые давно собирался сказать ей, и это пугало – она ещё не решила, как ответит. Внутри билось разбитое измученное сердце, вокруг разливался счастливый солнечный мир, и хотелось быть маленьким виноградным листочком, выгибающим гибкое тельце под пальцами ветра, или беззаботным худым воробушком, так независимо и гордо сидящим на краешке соседнего стола.
Как опухоль, Инна носила внутри свою безответную любовь, а напротив сидел человек такой хороший, надёжный, достойный, понятный до прозрачности, и он вот-вот сделает ей предложение. Наверное, это случится, когда они будут стоять у круглой белой маячной башни, поражённые, сражённые открывшимся видом на огромный изогнутый вдоль берега город, на полосатую тяжёлую воду залива в его чаше. Лучше момента не придумать. Очарованная морем и ветром, она может сказать «да», просто чтобы перестать мучиться и решить что-нибудь раз и навсегда. Перестать раскачиваться, словно гибкое деревце, а стать надёжной и крепкой, уверенно вкопанной в землю, как многотонный маяк.
— Как же темно… Надеюсь, ты не на каблуках?
Инна чувствовала, что вот-вот захлебнётся, волны жара и страха захлёстывали так, что было трудно дышать, она глотала ртом тёплый воздух крымской летней ночи, в который уже вползал тонкими змейками осенний холод. Заканчивался август, полуостров начинал остывать – так вечером огромный круглый камень на берегу ещё хранит тепло, держит его так долго, как может, но всё-таки сдаётся и окончательно остывает к утру. Инна ловила обожжённой кожей ветерки близкой осени, тоже часто жаркой, но всё-таки с прохладным сердцем внутри.
— Не на каблуках? Ты что-то медленно идёшь, а, это я, кажется, иду слишком быстро… Как же темно, а всё-таки вот бы стало ещё темнее. Вот бы прямо сейчас вдруг погасли все фонари, вообще все фонари, и осталась бы только луна, – бормотал Володя, и его незатейливые мечты о полной черноте казались Инне прекрасными. Потом они сидели на плоских камнях недалеко от берега, и кругом уже не было ни фонарей, ни людей – полная чернота и море, его шёпот, шшшептание, шебуршшшение… Огромная стальная луна, выглядывая из рваных облаков, выхватывала из темноты то её, то его лицо, а то вдруг рядом, очерченная светом, вспучивалась волна – выпуклая, изогнутая, как спина дельфина. О чём они тогда говорили и почему именно эта ночь вдруг развернула неприступного, недоступного столько лет Володю в её сторону, что он разглядел именно тогда, чего не мог так долго разглядеть, Инна не запомнила, так и не поняла, так и не узнала.
Однажды он сказал – пойдём на вокзал встречать поезда. Они сидели в скверике в Феодосии – до вокзала было рукой подать. Вечерело, и Инна собиралась вежливо отказаться. Хотелось домой. Это было их третье свидание, не считая той ночной прогулки, когда Володя требовал, чтобы погасли все фонари. Инна жила внутри какого-то сна, и ей всё чаще казалось, что она вот-вот проснётся и всё окажется фантастическим видением – Володя, его внезапное увлечение девушкой, которую он пять лет даже не замечал, его невероятная способность превратить в приключение даже поход за хлебом. Ей казалось, что видение оборвётся именно тогда, когда она окончательно поверит в его реальность – и её выкинет из сна в явь туда, к маяку, где Олег всё-таки попросит её руки.
Не дожидаясь ответа, Володя потащил её по набережной, мимо кафе, игровых автоматов, киосков с мороженым, мангалов, дымящихся ароматным шашлыком.
— А кого мы идём провожать? – робко спросила Инна.
— Поезда! – отрезал Володя. – Мы идём провожать в путь поезда с незнакомыми людьми. Выберем поезд, который нам понравится, до Ленинграда, например, и будем провожать. Понимаешь?
— Не очень, – призналась Инна и почувствовала себя немного несчастной. Несмотря на то, что её мечта удивительным образом сбывалась, именно сейчас ей хотелось очнуться там, на обрыве у маяка, рядом с надёжным, хотя и немного скучным Олегом, и изгнать из жизни это безумие. Та прогулка на маяк была чудесной, подумала Инна и почему-то почувствовала облегчение. Просто Володя другой – но ведь это мне в нём и нравится? Это его неуправляемое желание жить сиюминутными приключениями. Удивлённую Инну влекло вперёд сильное прозрачное течение, она была влюблена в того же человека, но теперь совершенно иначе – безоблачно, счастливо и светло. Но те пять безутешных лет безответной влюблённости в него казались теперь полными ясности и спокойствия. Как будто те пять лет она просидела в безопасности на берегу, а теперь вышла на хлипкой лодке в бушующее море, и ей предстоит открыть и обжить новую дикую землю.
Безумие этого дня ещё ждало её впереди. Безумие поджидало у поезда, следовавшего из Феодосии в Ленинград, по регулярному и самому обыкновенному маршруту. Там, на перроне, торопливо курили по последней Иннины знакомые, уезжавшие именно этим поездом.
Володя, пока она, изумлённая и отчего-то счастливая, прощалась с друзьями, курила за компанию, махала уплывавшему плацкартному окну, стоял в стороне и походил на сытого кота, удачно стянувшего со стола котлету. Улыбался.
Инна вспоминала, как однажды утром открыла двери отцовского шкафа, этого скрипучего и вредного старика, и с нежностью оглядела Володины вещи. На одной из полок их одежда уже перемешалась, хотя они жили вместе ещё так недолго. Длинный рукав его заношенного красного свитера обвил, словно обнял, её новенькую модную водолазку. На дворе стояла мода на клёш, яркие цвета и пёстрые цветы. Запахи молодых супругов, смешавшись, выплывали из шкафа с достоинством, неторопливо. «Вот она, дверь в настоящее, в то, что сбылось, – подумала Инна, закрывая дверцу шкафа и снова завороженно открывая её. – То, чего я так долго, боже, так долго ждала». И снова закрыла. В небольшом зеркальце на дверце отразилось её лицо. Обычное. Русые волосы, серые глаза. Ничего приметного, за что бы зацепиться памяти. Может, Володе понадобилось пять лет, просто чтобы меня запомнить? Инна улыбнулась шкафу.
Даже в тот день, когда она выходила замуж за любимого человека, в её грудь, затянутую в белый дешёвый сатин, японским сюрикеном впивалось и больно царапалось острыми краями разбитое навсегда сердце. С тех пор, если к Инне подбирались горе или беда, она всегда это чувствовала – как осколки впиваются в плоть изнутри. Только рядом с Павлом бедный маленький острый сюрикен успокаивался и ненадолго затихал в груди, и Инна проживала спокойное лето. Так же в молодости, пока сердечко безнадёжно страдало по мучителю Володе, его ненадолго успокаивали прогулки с Олегом по улицам Феодосии.
Инна села у самой полосы прибоя – об Олеге она давно не вспоминала. Даже когда они постоянно общались, она забывала о нём сразу же, как только он исчезал из виду. Она куда лучше помнила распаренную солнцем Феодосию, её осыпающиеся улочки, долгую дорогу к маяку, сам маяк, куда их не пустили, и как они сидели среди смешавшихся слоёв воздуха – до скрипа, до щекотки в носу застывшего без движения жаркого марева выгорающих на солнце сухих трав и подвижного, как полевой зверёк, морского ветерка, тыкающегося влажным носом то в плечо, то в щёку, приносящего вдруг прохладу и бесшумно исчезающего вновь.
Больше тридцати лет прошло с тех пор, и Инна не вспоминала об Олеге. Слишком надёжный, крепкий, молчаливый. Да, такие люди, как маяк, они всегда рядом, но всё же несколько в стороне, присутствуют, но молчат. Прикрывают собой опасность, но их не замечаешь. В те годы она искала чего-то другого – яркой фонтанирующей влюблённости, вовсе не тишины. А в таких людей не влюбляются, поняла Инна, во всяком случае, в молодости. Во всяком случае, такие же незаметные люди, какой была она сама.
Она не заметила, как в мыслях на месте Олега вдруг проступил Павел. Человек-маяк, воплощение тишины и спокойствия. Человек, который постоянно рядом – вот почему зимой она чувствует себя такой беззащитной, рискует нарваться на острые скалы воспоминаний и разбиться о рифы одиночества и тоски. Когда в её доме, крепко обосновавшись на всё лето, жил Павел, Инна совершенно не чувствовала ни одиночества, ни подступающей старости, ни сожалений об утраченной жизни. К её груди приливало совсем другое течение – спокойное и тёплое, оно несло её ещё довольно здоровое и крепкое тело и такую же здоровую и крепкую душу вперёд. Не давало скиснуть и потерять надежду, потому что пока в груди бились эти спокойные волны, Инна знала, что жизнь не потеряна, а прожита, и прожита хорошо. Что ещё много раз отпечатается на сетчатке глаза многоцветье заката, а морской ветер не однажды запутается в сохнущем на бечёвке белье.
И снова позабылся Олег, искренний и хороший человек, который мог стать ей мужем, но не стал. Может быть, он всё так же живёт в Феодосии, подумала Инна и попыталась припомнить его адрес. Нет, теперь уже не вспомнить. Встала с холодной зимней гальки и пошла дальше по берегу моря. Зимний ветерок пробирал до костей, погода портилась. Может, и снег выпадет на Новый год, подумала Инна, глядя в стремительно свинцовеющее небо.
Они почти никогда никуда не ездили. В каком-то смысле это было жертвой со стороны Володи, ведь он всегда любил путешествовать. Заглядывался на уходящие поезда, следил за самолётом в небе, рассматривал указатели на дорогах с неутолимой, вечной какой-то жаждой. Ему хотелось дорог, нового, свежего, другого. А Инна вспоминала, как была удивительно счастлива, провожая на вокзале друзей, а потом и незнакомые поезда. То, чему научил её Володя, что казалось сумасбродством, стало милой привычкой, но сколь разные чувства двигали ими, мужем и женой, когда они шли на вокзал встретить или проводить очередной никаким знакомством, никакой тёплой дружбой не освещённый состав. Инна думала – да, это моё: проводы, встречи. Оставаться на месте, быть константой, застывшей точкой на карте движения и суеты.
Если подумать, Володя ждал очень долго, когда же она чуточку изменится ради него, когда хоть капельку поймёт его. А ей было хорошо – она любила свой дом, свой посёлок и никуда не рвалась. Она так и не нашла занятия по душе – ни профессии, ни хобби. Может быть, дело было в маме, которая жила только домом – так и Инна была занята обустройством комнат, заботой о жильцах, поддержанием этого особенного уюта, доставшегося ей в наследство от родителей. Сюда, в её дом на горе, каждое лето, снова и снова, возвращались одни и те же люди, а потом их друзья, дети, друзья детей и дети друзей. Этого было достаточно. Ни в чём, кроме дома и моря, Инна не нуждалась.
А Володя, вспоминала Инна, всегда хотел переехать в Москву. Что мы здесь забыли? – спрашивал он, будто возмущаясь неудобным местом в поезде, которое досталось ему случайно. Сам-то он из Феодосии, из старой военной семьи, всегда прямой, честный до грубости – Инне это раньше очень нравилось. Потом чаще не нравилось, потому что сама-то она уже привыкла, а перед знакомыми и незнакомыми, особенно перед теми, кто снимал жильё, бывало неловко. Потом она привыкла и к этому, потому что это ведь не самый страшный недостаток. Так и не привыкла она к другому: Володе не нравилось жить здесь. Ему хотелось в город побольше, можно без моря, можно без собственного домика. Инна чувствовала, что это и есть та трещина, по которой разламывается их всё-таки – на самом деле – благополучный брак. С Володей было спокойно и надёжно – до тех пор, пока он не вырывался в Москву. В Москве он становился совершенно другим. И Инна, Инна тоже превращалась в кого-то другого. Возвращаясь домой, она начинала размышлять об этом – о том, до какой степени человек связан с местом, до какой степени человек и место, в сущности, одно и то же. Почему же кому-то его место дано с рождения, а кому-то приходится всю жизнь искать его? Инна знала, что никогда никуда не уедет из своего маленького посёлка, из своего старенького дома на горке, с видом на скалы и море… Володя же всей душой стремился в Москву. Теперь он там и живёт, с их сыном, с невесткой. А Инна одна, здесь, ждёт их приезда, ждёт – не дождётся. Не дождётся.
Что чувствует птица, когда летит? Мы смотрим на них, крылатых, снизу, думала Инна, не способные оторваться от земли, испытываем зависть. Нам кажется, что нет ничего прекраснее полёта – свобода, невесомость, лёгкость бытия. Нам кажется, что притяжение над ними не властно, но разве это так? Есть одно место недалеко от их посёлка – Инна всегда старается помнить о нём, когда смотрит на птиц, чтобы не очаровываться лёгкостью их полёта, чтобы каждую секунду точно знать, что в этом парении не только счастье и свобода, но и усталость, и мастерство, и напряжение сил. Место, о котором в такие минуты думает Инна, – низкий мыс, длинный горбатый ящер, хамелеон, постоянно меняющий свой цвет. Там живёт непредсказуемый и коварный ветер. У подножия этой горы лежат мёртвые птицы. Невидимая рука обрывает их полёт, они отчаянно машут крыльями, сопротивляются, ищут опору – но ветер неумолим. Они теряют контроль и срываются вниз, и после, уже на земле, долго хрипят, бьют расправленными переломанными крыльями, постепенно затихают. Зачем они вообще летят сюда? Вот о чём думала Инна каждый раз, когда ступала по узкой кромке между отвесной частью горы и морским прибоем. Думала до тех пор, пока однажды не поняла вдруг, отчётливо и даже не глядя в небо, – она точно такая же птица, которая залетела не туда. Залетела туда, где коварный ветер. Что чувствует птица, пока летит? То же, что человек, пока живёт. Ровно, размеренно, всё идёт хорошо, а бывает, наваливается усталость, тогда надо остановиться, отдохнуть. И вот однажды, совсем успокоившись, поверив в устойчивость воздушной подушки, птица – и человек – вдруг неожиданно для себя оказывается там, где коварный ветер. Теряет бдительность, контроль, управление, не успевает понять, как удержаться, начинает падать, за мгновение до земли покоряется ветру и думает: только бы выжить. А если всё-таки умирать – пожалуйста, пусть это будет быстро.
Когда в Москве поселился их сын, Инна поняла, что трещина превратилась в разлом, и что она – птица, которая летит прямо к мысу Хамелеон, чтобы там разбиться. Пусть не насмерть, но боли не избежать. Не избежать.
Они с Володей стали часто ездить к детям. Первые пару дней в Москве Инна уверяла себя, что это пройдёт. Что она привыкнет. Люди ведь всю жизнь здесь живут и делают замечательные вещи. С Инной же происходило что-то странное. Её голова становилась совершенно пустой, из неё всё высыпалось, как из дырявого пакета, она ничего не могла вовремя вспомнить, ни на чём сосредоточиться. Она переставала чувствовать себя человеком из плоти из крови – превращалась в бестелесного призрака. Ей не хватало тишины, вокруг было слишком суетно и шумно. Быстро уставала от разговоров, от походов то в одни гости, то в другие, то в кино, то в галерею. Ей не хватало моря и молчания. Она стремилась домой. Володя оттягивал отъезд. В конце концов, им пришлось принять решение – Инна уехала на юг, Володя сказал, что побудет здесь ещё немного.
Инна поняла, что вот он набросился на неё – ветер, губительный и непредсказуемый, а она всё ещё пытается лететь, хотя давно уже падает, и надо покориться, замереть, шептать про себя: только бы не разбиться, а если – то без мучительной агонии. А потом долго лежать на благословенной южной земле, чувствуя усталой спиной сложные узоры гальки, слушать, как ворчит рядом старое море, смотреть, как горы пьют воду, как блестят их мокрые носы. И угасать, хлопая развёрнутыми сломанными крыльями.
И так хотелось подпитать чем-то глупую надежду, что они расстались не навсегда, что переломы срастутся, что в их книге ещё остались пустые страницы, которые предстоит заполнить нежным стариковским ворчанием и привычной заботой друг о друге. Думала о них – кто они такие? Володя – словно облако, вечный скиталец, странник, а она – скала, вросшая в сухую крымскую землю, но вершиной, острой и высокой, рвущаяся в небо. Володя, пять лет носившийся мимо неё беспечным белым лоскутом, однажды зацепился, словно лермонтовская тучка, выбравшая для ночлега надёжность и неподвижность утёса. Инна знала это стихотворение с детства – они исполняли его в школе на занятиях по хоровому пению в музыкальной школе. И когда эти строки вдруг всплывали в её голове, то непременно вместе с размеренной шагающей мелодией: «Ночевала тучка золотая на груди утёса-великана». Она не великан, но что-то от утёса в ней есть. И, может быть, он вернётся, думала Инна, когда ему захочется отдохнуть. Но где-то в глубине души всё-таки знала, что это ложь. Какая-то страшная ложь, полная ослепшего холодного ветра.
Когда Володя звонил, Инна не могла злиться. Волновалась – как он там? Слышала по голосу – он тоже волнуется. Когда-то давно переплелись рукава его свитера и её водолазки, оказавшись в одном шкафу. Вот так, усмехалась Инна. Я здесь, он в Москве, но мы всё ещё в одном шкафу. Она думала о том, что он наверняка позвонит – сегодня или завтра. Он знает, она расстроилась из-за того, что дети не приедут. Инне вдруг захотелось домой. Оказаться дома. Поднять трубку. Улыбнуться безмятежной соседке – украсть немного её безмятежности. Одиночество Инну больше не пугало.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи