Альманах рукописей: от публицистики до версэ•Сетевое издание Эссе-клуба ОМ

Валентин Лукьянин

БИБЛИОПОСТ • BIBLIOPOST • • •

Леонид Большаков – писатель российской провинции Часть 1. Дай бог, чтобы писалось до конца жизни и хотя бы что-то пережило меня. Шевченковское, декабристское, толстовское, – если не всё, то главное – всё же переживёт. Надеюсь на это. Леонид Большаков. Из дневника. Не заглядывайте в справочники: никакой круглой даты, связанной с жизнью и творчеством Леонида Наумовича Большакова (1924–2004), в ближайшем будущем не предвидится. Повод, усадивший меня за эту статью, не столь традиционен, хоть он может вам показаться даже более банальным: вся творческая жизнь писателя прошла в российской провинции – в Оренбуржье и самом Оренбурге, и, насколько я знаю, ему ни разу даже в голову не приходило переехать в столицу. Хотя предлагали. Но есть ли в том проблема? Ведь не единицы, но сотни и тысячи писателей, в том числе известных, определяющих лицо российской словесности, жили и живут в разных городах и весях нашего обширного отечества, нимало не тяготясь своей «провинциальностью» и не помышляя о смене прописки и статуса. И всё-таки проблема есть, и серьёзная. И касается она не только Большакова. Картофель и литература на местной почве Все помнят сентенцию Андрея Платонова о том, что каждая область «может и должна иметь свои овощи, свой картофель, свои фрукты, выращенные на местной почве», но не может иметь своей литературы, ибо таковая неизбежно была бы литературой второго сорта [Платонов, 2011 : с.'340]. Это категоричное суждение всегда мне казалось красивой и, по сути, бессодержательной фразой того же типа, что и «красота спасёт мир», «рукописи не горят» и т.'п. Что значит – свой картофель? Краснодарский или, скажем, брянский – он что, в Свердловской или Тюменской области в пищу не годится? Но ведь и с литературой ровно то же самое: неважно, где её «выращивают», важно, где и как читают. К примеру, Пермь, Вологда, Красноярск гордятся своим Астафьевым, а Иркутск – своим Распутиным, и кто решится назвать прозу этих «областных» писателей второсортной? Дело, впрочем, не в Платонове: ни Астафьева, ни Распутина он знать не мог, разминулись во времени, да и сентенцию свою высказал в проходной рецензии на сборник провинциальной прозы, не оставивший следа в истории литературы; можно бы о ней и забыть. Кажется, даже и забыли: нынешняя литературная критика «политкорректно» утверждает, что понятия «провинциальность», «провинциализм» – не о географии, а о качестве художественного мышления. Можно, дескать, быть провинциалом, живя в столице, а в провинции – создавать шедевры. Но – нет, не забыли! Интернет по сей день переполнен жалобами писателей-провинциалов на то, что столичным издателям и критикам провинциальная литература неинтересна; а С..Чупринин как-то подметил, что «подозрения в провинциальности стыдятся – как подозрения в худородности» [Чупринин, 2007 : с.'455]. Да ведь и речевая практика не оставляет сомнений: если о произведении столичного литератора говорится, что оно провинциально, то тем самым фактически признаётся, что его неприемлемо низкий по столичным меркам уровень для провинции – обычное дело, ибо там планка заведомо ниже. Для столичного автора это, может быть, всего лишь досадный эпизод, а провинциальному с тем жить! Отчего ж у литературной провинции такая нелестная репутация? Казалось бы, тут и рассуждать не о чем: провинция – она и есть провинция, всегда и во всём: здесь не только «дома пониже и асфальт пожиже», но и остальные достижения цивилизации доходят сюда с опозданием. Да и доходят нередко в окарикатуренном виде – например, когда тот или иной город-претендент на статус «третьей столицы» (их сейчас в России как минимум десять) прихорашивается, подобно Эллочке Щукиной, соревнующейся с миллионершей Вандербильдихой: у него и «свой Арбат», и «свой Сити»; а в моём Екатеринбурге даже затеяли строить храм, который бы походил одновременно и на храм Василия Блаженного, и на питерский Спас на Крови. Смешно и стыдно. Кстати, подражательность – одна из самых верных примет провинциальности – хоть в одёжке, хоть в политике, хоть в литературе. Причины «провинциальности» провинции всегда были очевидны: удалённость от центров и отсутствие той «развивающей среды», которая необходима природному таланту, чтобы осознать своё предназначение и зарядиться энергией творчества. Казалось бы, нынче со смартфоном в кармане вы даже посреди провинциальных хлябей можете чувствовать себя как бы в центре мироздания – но, увы, и при смартфоне провинция остаётся провинцией, так что «тьмы и тьмы» молодых дарований из российской глубинки сегодня, как и прежде, рвутся «в Москву, в Москву, в Москву!». И в том, что они туда рвутся, проблемы нет. Проблема в другом: рвутся не все, большинству провинциальных писателей «туда не надо». Они предпочитают остаться дома – а почему? У каждого из тех, кто остаётся, есть свой резон: у одного амбиций маловато, и планку он поднимает для себя невысоко; другой не уверен в своей гениальности – так зачем душу надсаживать в погоне за миражом? Третьего так засосало провинциальное болото, что не выбраться. Четвёртый благоразумно предпочитает оставаться «местночтимым классиком», нежели затеряться в столичной тусовке. Пятый… Впрочем, наверно, существуют и десятый, и двадцатый варианты, скрытая суть которых одна: не хочу, потому что не могу. А чтобы: могу, но не хочу – такие варианты есть? Думаю, что таких вариантов много; один из них предлагаю вниманию читателя. Самая жгучая связь Сразу хочу пояснить, чем особенно замечателен Леонид Наумович Большаков как провинциальный писатель. Он не просто сформировался как литератор в провинции, но вся его творческая судьба с этой провинцией органически сращена. Дело не в том, что он оттуда не уехал, а в том, что ею и для неё жил. Из Оренбуржья произросли темы и пафос всех его многочисленных книг; Оренбуржью он служил как писатель, учёный, педагог, общественный деятель – а эти его ипостаси неразделимы; в Оренбуржье творческое наследие Большакова не просто сохраняется – оно по сей день востребовано и работает, помогая наращивать культурный потенциал региона. Не знаю другого примера, который давал бы столь богатое, наглядное и нетривиальное представление о творческих возможностях взаимодействия писателя с провинцией, которой он служит. Обратившись к этому примеру, можно существенно обогатить традиционное представление о том, как и чем живёт литература российской провинции в контексте общенациональной литературы и культуры. Увидеть эту картину в подробностях позволяют не только книги и статьи писателя, но и та часть литературного наследия Л..Большакова, которую Т..Большакова выразительно определила как его «писательское “закулисье”» [Большакова, 2018 : с.'20]. Речь идёт о беспримерных дневниках и обширной переписке Большакова, которые нынче в своей значительной части очень квалифицированно систематизированы и опубликованы Татьяной Леонидовной Большаковой (его дочерью, талантливой и опытной журналисткой) и Сергеем Валентиновичем Любичанковским (внуком, доктором исторических наук) и таким образом стали доступными для прочтения и изучения (см.: Большакова, Любичанковский, 2012; Большакова, Любичанковский, 2016]). Первое же погружение в мир творчества Л..Большакова опрокидывает расхожее представление, будто провинция оказывает особенно сильное влияние на писателя, в ней живущего, поскольку это его «малая родина», которая сформировала его мироощущение, научила «языку родных осин» и т.'д. Дело в том, что Оренбуржье не было малой родиной писателя! Родился Леонид Наумович в небольшом городке Сновске на Черниговщине, а с шести до семнадцати лет жил с родителями в самом Чернигове. Оба эти места в качестве малой родины, дарящей творческое вдохновение, были очень перспективны. Да они и не обойдены вниманием художников. Сновск стал местом действия повести «Кортик» и романа «Тяжёлый песок» Анатолия Рыбакова, поскольку мать писателя была оттуда родом. И фильм по роману Рыбакова там снимался. Кроме того, в этом городке родился и рос Николай Щорс, так что с середины 1930-х до недавнего времени городок носил это легендарное в советские времена имя. Ну а Чернигов упоминается уже в «Повести временных лет» и «Слове о полку Игореве». Сновск (Щорс) Леонид Наумович до конца жизни почитал как свою «колыбель»; в Чернигове он окончил школу (между прочим, на украинском языке), с этим городом связаны его первые литературные знакомства, первые «опыты в поэзии, прозе, литературоведении, критике, журналистике» и первые публикации в газетах (он даже успел поработать в редакции одной из них) [Большакова, Любичанковский, 2012 : с.'21]. Отзвуки того периода жизни прямо или косвенно будут ощущаться в творчестве Большакова разных лет. Так что были все предпосылки к тому, чтобы он стал «черниговским» писателем, однако не случилось: помешала война. Война началась, когда будущему писателю шёл восемнадцатый год. Леонид (тогда он ещё носил фамилию отца, умершего в 1940 году: Грейсерман) был отправлен в эвакуацию и осенью 1941 года оказался в южноуральском Орске, где его, грамотного мальчишку с крохотным – но всё же! – журналистским опытом, приняли в штат городской газеты «Орский рабочий». Там Леонид Наумович прослужил до лета 1962 года. Если вычесть полгода армейской службы в 1942 году, то получится ровно двадцать лет. Армейская же служба получилась у него короткая, потому что с довоенной поры лечился он от туберкулёза; голод, холод, неустроенность первых военных месяцев болезнь резко обострили. Всё-таки его мобилизовали, продержали месяцев пять в тыловых подразделениях, положили в госпиталь на месяц с лишним, но вернуть в строй не смогли – комиссовали. Парнишка возвратился в Орск, и его охотно приняли снова в штат редакции городской газеты, ибо теперь это уже был не измождённый юноша из эвакоэшелона, но проверенный в деле, надёжный кадр. Поворот от катастрофы на границе и тяжких поражений первых месяцев войны к неукротимому движению на Запад, на Берлин, к Победе нынче многие у нас пытаются объяснить свойствами русского характера: долго, мол, запрягаем, да быстро едем. Не запрягли бы и не поехали, если б не удалось с максимальной эффективностью использовать организационный ресурс. Советские газеты того времени – от «Правды» и «Красной Звезды» до заводских многотиражек – были не столько «средствами массовой информации» (тогда и выражения такого не было), сколько «пропагандистами и организаторами». Труд газетчиков «для фронта, для победы» был не менее значим и даже физически не менее тяжёл, нежели изматывающие вахты у танкового или снарядного конвейера. Так что Л..Большаков с полным основанием заметил в своей дневниковой записи 9.мая 1985 года, что свою медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» он заработал честно [Большакова, Любичанковский, 2012 : с.'38]. Но быть организатором значило для газеты, говоря несколько пафосно, управлять информационными процессами, от которых зависит способность социального организма действовать слаженно, целенаправленно, эффективно. И человек, который находился в гуще такой работы, непроизвольно срастался душою с окружающим его человеческим миром, обретал с ним такую, говоря словами поэта, «жгучую» и «смертную» связь, которая постепенно становилась содержательнее и сильнее душевной связи с отходящей на задний план памяти «малой родиной». Вот почему именно в Орске, по собственному признанию Л..Большакова, он «родился и утвердился как человек, как личность» [Большакова, Любичанковский, 2012 : с.'35]. «Родился как личность» – это субъективное ощущение; что за ним стоит? Тут можно перечислить целый ряд признаков, начиная с сугубо внешнего: за двадцать лет работы в городской газете Леонид Наумович прошёл все ступеньки профессиональной карьеры – от «выпускающего» (фактически учётчик писем) до и..о. главного редактора. Параллельно он ещё года два работал корреспондентом ТАСС по Орску. Параллельно же (заочно и досрочно) окончил Орский педагогический институт. Сколько за двадцать лет газетной службы написано уроженцем Украины, который стал уральцем, разного рода материалов о людях и событиях своей второй родины, подсчитать сегодня, наверно, невозможно, ибо «почти в каждом номере газеты “Орский рабочий” печатались его репортажи с партийных конференций, пленумов, передовые статьи, материалы о передовиках производства, статьи с критической оценкой работы партийных, советских органов и т.'д.» [Большакова, Любичанковский, 2012 : с.'50]. Однако о главных его творческих интересах можно судить по изданным им в те годы книгам. Ну, книги – это громко сказано: в основном это были брошюры объёмом от 20 до 78 страниц, лишь одна – «Повесть о герое», тоже документальная, – имела объём 224 страницы. Первые три, включая и эту повесть, были написаны Леонидом Наумовичем в соавторстве с, видимо, более «пробивным» М..Лукерченко. В этих изданиях Леонид Грейсерман впервые выступил под псевдонимом Большаков: это, в сущности, перевод отцовской фамилии с идиша на русский. Почему в начале 1950-х годов понадобился этот камуфляж, догадаться несложно. Так в 1952 году в литературном пространстве Южного Урала появился новый автор – Л..Большаков; десять лет (и десять книг) спустя псевдоним окончательно «прирос» к своему носителю и стал официальной фамилией писателя: рождение нового человека получило юридическое признание. Однако важен, конечно же, не этот формальный акт, а совокупная тематика первых книг (брошюр) Леонида Большакова; от разрыва с соавтором она не претерпела заметных изменений. «Рядовые армии мира» – о передовых людях промышленного Орска; «Повесть о герое» – о лётчике-земляке, Герое Советского Союза В..Синчуке; «Большой день Андрейки Иванова» – о рабочем дне крупного орского предприятия глазами ребёнка; «На завод пришла молодёжь» – тут пояснений не требуется; «Люди смелой мысли» – о новаторах промышленного Орска; «Маляр Анна Хмеленко и её бригада»… Ну, и так далее. Что собою представляли эти издания? К примеру, последняя из перечисленных брошюр (объёмом всего 20 страниц) начиналась так: «Добрая слава ходит в Орске о бригаде маляров, возглавляемой Анной Павловной Хмеленко. Этот молодёжный коллектив среди работников треста “Южуралтяжстрой” пользуется большим уважением. Он выделяется своими производственными успехами и тем, что в его среде царит атмосфера дружбы и трудового энтузиазма…» И далее в том же духе. Мало того, в подтверждение выдающихся производственных достижений дружных маляров автор привносит в своё повествование «немножко технологии» и даже приводит нехитрые чертежи. Вышла эта брошюра в серии «Новаторы производства» и, как видите, имела вполне прагматический смысл; разглядеть в ней писательские амбиции автора трудно. Я рассказываю об этом периоде литературной деятельности Л..Большакова не затем, чтобы подвести читателя к какому-то непредвиденному «перелому» в его творческой судьбе, а совсем даже наоборот: эти брошюры (и сотни газетных публикаций, составляющих как бы их смысловой фундамент) наглядно показывают, как уроженец Украины духовно врастал в южноуральскую реальность, как складывалась его «самая жгучая связь» со «второй родиной», как постигал он на деле ту глубокую истину, которую несколькими годами позже продекларирует Евтушенко: «Людей неинтересных в мире нет». Впрочем, Леонид Наумович скажет о том же осмотрительнее: «Незначительные личности мне не встречались» [Большакова, Любичанковский, 2012 : с.'53]. А с «личностями значительными» – будь то бригадир маляров, комбайнёр, дважды Герой, ученица ремесленного училища, спасшая ребёнка, игравшего на рельсах, – у него обычно складывались отношения на всю жизнь: его хоть и без изысков, но с большим интересом и уважением к герою написанная брошюра становилась для каждого из них событием; но и для него они не были эпизодическими фигурами, о которых, выполнив журналистскую работу, можно было забыть. Герои брошюр продолжали жить в его памяти, думаю, даже не потому, что память у него была хорошая, а потому что каждый из них привносил в его внутренний мир какую-то толику смысла, которая переплавлялась в его миропонимание, становилась частичкой его души. И по этой же причине ему было интересно, как складываются дальше их судьбы. Он двигался вместе со всеми ими в едином потоке жизни, и эта общая жизнь постепенно обретала высоту и глубину, внутреннюю связность и логику – превращалась в ту духовную почву, из которой прорастают и на которой взращиваются уже не прагматические (для серии «Новаторы производства»), а художественно-образные замыслы. Журналист превращался в писателя! Но рождался этот писатель не по рассудочному выбору, а в силу, я бы сказал, генетической предрасположенности. По этой причине он с первых шагов был писателем именно местным, оренбургским, провинциальным. И ещё надо подчеркнуть: превращался он по сути своей, но не помышлял при этом о смене рода занятий и образа жизни. То и другое ему, впрочем, пришлось менять не раз: в 1962 году по настоянию обкома Л..Большаков был переведён из Орска в Оренбург на должность руководителя тогда ещё только создаваемого областного телецентра; в 1968 году, вступив в конфликт с обкомом, он перешёл «по собственному желанию» в редакцию областной газеты «Южный Урал», потом, защитив кандидатскую по филологии, был приглашён в Оренбургский политехнический институт: начался продолжительный период его разносторонней научной, научно-педагогической и научно-организационной деятельности. Но, между прочим, совсем уже на склоне лет, семидесятипятилетним, он утверждал: «Я был и остаюсь журналистом на все времена, чем бы ни занимался, что бы ни делал» [Большакова, Любичанковский, 2012 : с.'62]. «Остаюсь журналистом»? Такая самооценка кажется парадоксальной, между тем она точно отражает понимание им своего писательского кредо: он не был «сочинителем» характеров и сюжетов и не стремился занять место в ряду виртуозов «высокого словесного шитья»; во всех своих произведениях он был строго документален (как того требует именно хорошая журналистика), каждая строка его произведений отражала точно установленный факт. Он мог бы подкрепить её ссылками на источники, если б писал для научного издания. Но писал он для широкого читателя и считал принципиально важным, чтоб написанное им читалось с увлечением и убеждало уже самим строем повествования. Таково было его творческое кредо, и оно заметно отличалось от практики тех, кто завоёвал читательское признание традиционными средствами беллетристики. Те законно назывались прозаиками, а был ли прозаиком Л..Большаков? Нетрадиционный жанр Проза журналиста? Речевая традиция противится такому словоупотреблению. Но вопрос не о качестве письма, а о способе общения автора с читателем. Согласитесь, что в журналистской работе обычно кажутся чужеродными упражнения в словесной живописи, а в писательском тексте выглядит неуместной развёрнутая логическая аргументация. И всё же эти две области словесности так тесно между собою связаны, что чёткую границу между ними провести трудно, да и нужно ли? Меня, например, вполне устраивает формула: журналист обращается к уму и сердцу читателя, а писатель – к сердцу и уму. А когда автор особенно увлечён темой – как тут разделить ум и сердце? Вот где-то здесь, на стыке, и зарождается тот феномен, который с полным основанием можно назвать прозой Л..Большакова – писателя, считавшего себя журналистом. Сам Леонид Наумович почувствовал, что из-под его пера вышло нечто необычное, когда написал свои первые «научно-детективные» исследования. Однако не думаю, что он сам сразу осознал творческий поворот, ибо произошло это в русле его обычной журналистской работы. Неиссякаемый интерес к окружающей жизни – профессиональная черта журналиста, но этот интерес то и дело подстёгивался новыми, как выражаются в профессиональном кругу, информационными поводами. Как можно было в городской газете Орска в конце 1940-х не отметить столетие прибытия в Орскую крепость ссыльного Тараса Шевченко? Тем более что украинский классик для выпускника черниговской школы был частичкой «малой родины», перенесённой в тайнике души на Урал. 120-летие со дня рождения Льва Толстого тоже стало поводом покопаться в исторической памяти города. Газетные публикации молодого журналиста по юбилейным поводам не были формальными отписками, в них содержались крупицы нового знания, на них обратили внимание историки литературы, так что биографы Большакова даже рассматривают их как его первые шаги в науку [Большакова, Любичанковский, 2012 : с.'55]. Это резонно, но столь же обоснованно их можно считать и шагами к писательству, потому что именно в разгадывании литературных загадок и тайн, в том числе и связанных с жизнью и творчеством Шевченко, Толстого, обрёл своё творческое амплуа Л..Большаков. Первую такую загадку подбросила ему сама судьба, да он не сразу и понял, что это загадка. Просто в середине 1940-х (а точно год Леонид Наумович не называет) приобрёл он на книжном развале в Орске неординарное издание: «Мысли мудрых людей на каждый день. Собраны гр..Л..Н..Толстым». Своего рода календарь с назидательными текстами. Выпущена книга была в 1903 году издательством «Посредник» и за сорок лет стать раритетом не успела, так что заинтересовать двадцатилетнего читателя могла лишь тем, ради чего когда-то и была издана. Молодой журналист прочитал её, поставил на полку и лишь лет пятнадцать спустя снова взял в руки. И только тогда задумался над «мелочами», которым не придал значения прежде: внизу титульного листа – треугольный штамп со словами: «СПБ тюрьма. Проверено», а над заглавием – пометка от руки чернилами: «Из книг Ник..Фельтена». И некоторые даты внутри книги (календарь же!) подчёркнуты карандашом, а в одном месте даже приписка: «50-й день моего заключения». Сразу возникли вопросы: почему тюрьма? Кто такой Фельтен? Им ли сделаны карандашные пометки? По собственному признанию Л..Большакова, он был ещё неопытен в таких делах, и расследование заняло несколько месяцев, но результат получился впечатляющий. Леониду Наумовичу удалось даже встретиться с вдовой Николая Евгеньевича Фельтена, который, оказывается, умер в Ленинграде в 1940 году. А за историей питерского интеллигента, которого полиция преследовала за коллекционирование запрещённых изданий Л..Толстого, раскрылась выразительная картина времени. Было ли это научное, литературоведческое расследование? Наверно, да, потому что автором выяснялись некоторые подробности историко-литературного процесса. Но если бы Большаков ограничил себя ролью литературоведа, он изложил бы лишь итог – действительно интересные для науки нюансы творческой биографии Л..Толстого, – подкрепив свои выводы ссылками на источники. Однако Леонид Наумович почувствовал, что сам процесс разгадывания загадки для читателя может быть не менее интересен и поучителен, нежели результат, потому что это приключение мысли, погружающейся в реальную историю. И он написал небольшой очерк «Загадка старой книги», непривычный и неожиданный для самого автора, ибо канонам газетных жанров он не соответствовал, но не был и литературоведческой статьёй. За этим опытом последовали другие – отличающиеся друг от друга способом построения повествовательного сюжета, но сходные в том, что всякий раз в основе фабулы лежала какая-то литературная загадка и автор, подобно детективу, шаг за шагом шёл к её разгадке. Когда таких текстов накопилось несколько – пять или шесть, – Леонид Наумович решился показать их Ираклию Андроникову, чья творческая манера была близка его собственным писательским устремлениям. Со всенародно популярным мастером устных рассказов Большаков не был лично знаком, но обращение к мэтру за советом и моральной поддержкой было естественным в немеркантильные советские времена. Найти почтовый адрес и отправить бандероль с рукописью не составило труда. И Андроников не только ответил, но ответил очень скоро, и уже первая фраза его письма окрыляла: «Не отрываясь прочёл Вашу рукопись и нахожу её талантливой, умной, интересной и очень полезной. Вот так и надобно писать об исторических и литературных разгадках, – чтобы интересно было и специалисту, и человеку, равнодушному к историям и биографиям» [Большакова, Любичанковский, 2012 : с.'12]. Андроников точно определил, почему Большакову удалось так написать: скрупулёзность исследователя сочеталась у него с журналистским опытом и писательским дарованием. Мастер это не просто констатировал, но очень предметно и убедительно показал, коротко проанализировав каждый из присланных ему рассказов (да, он назвал их именно рассказами, а не статьями или очерками). А более других понравившийся ему рассказ «Красная Роза» он обещал порекомендовать в «какой-нибудь из московских журналов» и, если журнал рассказ возьмёт, – написать к нему предисловие-рекомендацию. Заглавие, правда, ему не понравилось: по смыслу точно, но напоминает название популярных духов. Так и вышло: с подачи (и с предисловием) И..Андроникова рассказ был опубликован в «Юности» (№'11 за 1962 год) под изменённым, конечно, названием – «Корреспондентка Льва Толстого [А..С..Скутина]». Эта публикация могла стать писательским дебютом Большакова, но не стала: пока она неспешно готовилась, Леонид Наумович, окрылённый отзывом Андроникова, предложил другие свои вещи из той подборки в уральские журналы. «Уральский следопыт» отреагировал поразительно быстро: письмо Андроникова было датировано 1.сентября 1960 года, а публикация Большакова (она и стала его литературным дебютом) состоялась уже в ноябре: при тогдашних технологиях – уж точно «с колёс», а скорее, даже досылом в уже свёрстанный номер. Правда, авторский заголовок и тут заменили: вместо «Загадка старой книги» – «Следы ведут к человеку»; явное педалирование детективного начала. Но, включая впоследствии этот очерк (или всё же рассказ?) в свои книги, Леонид Наумович возвратился к первоначальному варианту названия. В апреле 1961 года ещё один рассказ Большакова напечатал «Урал». И после первых же публикаций многоопытный журналист, но начинающий писатель из Орска стал постоянным и желанным автором обоих уральских журналов. С первого же письма началась многолетняя творческая и человеческая дружба Большакова с Андрониковым: были и новые письма, и встречи в разных местах и по разным поводам, в том числе и на семейном уровне. Думаю, Ираклию Луарсабовичу на самом деле было «радостно сознавать, что в городе Орске, за Уральском хребтом живут люди, способные вести такую тонкую и точную исследовательскую работу, писать во все концы страны и добиваться таких великолепных результатов. И писать так по-настоящему, оригинально, без штампов, без газетчины, без ложных обрывов повествований и осточертевших многоточий перед абзацами» [Большакова, Любичанковский, 2016 : с.'14]. Ну а Большаков десятилетия спустя записал в своём дневнике: «Ираклий Великолепный сыграл огромную роль в моей литературной судьбе. Его стиль, его почерк сказались на моём стиле, моём почерке <…> Его присутствие я ощущал долго. Но его уже давно нет, а я жив – и ищу, стараясь быть непохожим! Не повторять – и не повторяться!» [Большакова, Любичанковский, 2016 : с.'19]. И уже совсем на склоне жизни: «В моей судьбе его роль исключительна» [Большакова, Любичанковский, 2016 : с..20]. Пожалуй, Андроников и Большаков представляли вместе самый органичный, самый плодотворный вариант отношений учителя и ученика: духовная близость, абсолютное творческое взаимопонимание – и ни намёка на эпигонство. Андроников блистал на сцене и телеэкране – у Большакова не было и мысли попробовать себя на этом поприще (налаживая областное телевидение, он и сочинял телесюжеты, и выступал в качестве телеведущего, но ведь это было совсем не то, чем на телеэкране занимался Андроников). Большаков издавал много книг – Андроников же не очень любил сосредотачиваться над бумажным листом. При этом оба были не сочинителями, а исследователями: перспективность Леонида Наумовича как учёного доктор филологических наук Андроников отметил ещё в первом письме, потом он поддержал его кандидатскую диссертацию, «пробивал», по словам Л..Большакова, её защиту в ИМЛИ и впоследствии не раз очень высоко отзывался о Большакове как исследователе. Но, будучи учёными, оба, каждый по-своему, облекали результаты своих изысканий в живую и увлекательную форму, делая их доступными не только неспециалистам, но и молодым читателям, интерес которых надо пробудить. Кстати, Л..Большаков был не только постоянным автором молодёжного «Уральского следопыта», но издал и немало книг для юного читателя. Их роднил и литературный жанр («наш с Вами жанр», заметил И..Андроников ещё в первом своём письме) – нехарактерный для обычной беллетристики и потому не имеющий общепринятого названия. Но разве важно название, если очевидно, что это настоящая литература? «Эти вещи, строгие со стороны литературной науки, читаются как детективные маленькие романы»; «…великолепные научно-литературные работы, имеющие двойную ценность»; «С известной оговоркой их можно отнести к жанру научно-приключенческих повестей. Написаны они талантливым писателем, нашедшим свой путь, свой материал» [Большакова, Любичанковский, 2016 : с.'11], – отзывался И..Андроников о сочинениях Л..Большакова. Конечно, после таких оценок глубоко почитаемого мастера «и стоило жить, и работать стоило». Андроников оценивал «научно-приключенческие повести», «благородные детективы» молодого коллеги очень высоко, но не комплиментарно, о чём свидетельствуют его замечания и о неудачном названии самого удачного рассказа, и о «нарочитости» одного из сюжетов, и о некоторой разностильности рассказов подборки (в цельную книгу они не складываются). Впрочем: «О недочётах писать не хочется. Их, на мой взгляд, мало, и не в них дело». А его письмо Л..Большакову (12.04.1966) о рукописи «По следам Оренбургской зимы» – беспримерное сочетание жёсткой и конкретной требовательности с очень высокой оценкой: «А целое – волшебно, увлекательно, умно, тонко, зрело, свободно в изложении и в доказательствах» [Большакова, Любичанковский, 2016 : с.'13-17]. Но есть уже в первом письме Андроникова замечание, в котором проявилась, как мне кажется, некоторая разница позиций учителя и ученика: дескать, «лучше “Красной Розы” Вы ничего пока не написали, хотя и остальное интересно, хорошо написано, читается с приятностью, но интересно прежде всего литературоведам или же оренбуржцам. А “Красная Роза” интересна решительно всем» [Большакова, Любичанковский, 2016 : с.'13]. А что: если «только оренбуржцам» – это плохо? Смысловой нюанс, скрытый в этом фрагменте письма почитаемого учителя, «ученик», возможно, и не заметил, поскольку «москвоцентричная» картина литературной жизни была в то время (как, впрочем, и сейчас) общим местом. Но писал он потом без оглядки на это замечание: землякам интересно – так это же то, что ему нужно! Оренбуржье как «земля людей» Из всего, что я успел здесь рассказать о Л..Большакове, у читателя может сложиться впечатление, что … . → окончание : “Леонид Большаков – писатель …” — [ч.2.] .   Литература : Большакова Т.Л., Любичанковский С.В. Леонид Большаков: автопортрет на фоне эпохи. — Оренбург : ОГПУ, 2012. Большакова Т.Л., Любичанковский С.В. Леонид Большаков: на связи с миром и людьми. — Москва : Флинта, 2016. Большакова Т.Л. Писательское «закулисье» Леонида Большакова // Девятые Большаковские чтения. Оренбургский край как историко-культурный феномен. Сборник статей международной научно-практической конференции / Под ред. С. В. Любичанковского. — Оренбург : ОГПУ, 2018. — С. 20-27. Платонов А.П. В порядке овощей // Платонов А.П. Фабрика литературы. Литературная критика, публицистика / Сост., коммент. Н. В. Корниенко. — Москва : Время, 2011. — С. 340-343. Славникова О.А. Урок географии // Октябрь. — 2001. — № 12. — С. 179-180. Чуманов А.Н. Литература должна служить добру // Автограф. Екатеринбургские писатели о себе. — Екатеринбург : Уральское литературное агентство, 2000. — С. 369-373. Чупринин С.И. Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям. — Москва : Время, 2007.   → каталог раздела : БИБЛИОПОСТ • BIBLIOPOST

об авторе Валентин Петрович Лукьянин — публицист, литературный критик; краевед; член Союза писателей СССР (1979-1991 гг.), затем – Союза писателей России (с 1991 г.); с 1980 по 1999 годы – главный редактор литературного журнала «Урал»; кандидат философских наук; заслуженный работник культуры Российской Федерации. ■ Опубликовано: 14 мая 2022 года. Текст предоставлен автором. Дата поступления текста в редакцию альманаха Эссе-клуба ОМ: 05.05.2022.