Пролог
Музей Кафки на Мáлой Стрáне. Приземистый длинный дом (кажется, бывший кирпичный заводик) стоит на низком берегу незамёрзшей, лебедями осенённой, широкой и сумрачной Влтавы – практически под Карловым мостом.
Ну, Кафка – это Кафка. В конце концов, «мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». Я, конечно, его люблю, но без фанатизма. Не перечитывала, правда, давно. И, скорее всего, не узнала бы об этом музее никогда, если б он не стал конечной точкой нашей обзорной экскурсии по городу. Причём в сам музей гид нас не повела, бросив сквозь очаровательные зубки что-то вроде: «Ну, это мало кому интересно…».
Вход в музей Франца Кафки.
…Оказывается, это «малокомуинтересное» придумал человек по имени Жоан Инсуа (Juan Insua) из барселонского Центра современной культуры (Centre de Cultura Contemporànea de Barcelona). У него однажды возникла идея цикла выставок «Города и их Писатели». Начал с Дублина и Джойса. А экспозиция «Город К. Франц Кафка и Прага» была открыта в 1999-м в Барселоне, в 2002-м переехала в Нью-Йорк, а с 2005-го, наконец, осела там, где ей и долженствовало быть – в Праге.
*
Музей ошеломил сразу. Но не тем, что перед ним, во дворике, стояла в снегах огромная, тёмная, тяжкая, подавляющая, на книгу похожая литера «К», – вполне в духе «Процесса». Это бы ещё полбеды, причём, беды прекрасной, как (забегая вперёд, признаюсь) прекрасен был и сам музей. Нет, ошеломлял фонтан – работы местного скульптора-провокатора Давида Черного (David Černý) – пред музейным фасадом расположившийся и состоявший из скульптурного дуэта нагих и писающих (вполне половозрелых) мальчиков. А поскольку скульптура была выполнена из позеленевшей бронзы, то и части тела, из коих изливались струйки, более всего напоминали огурцы. Гид сказала, что летом фонтан бьёт с куда большей интенсивностью (оборони Боже!) и что желающие могут на специальный номер прислать свои эсэмэски, и текст их, точнее, буквы слов, будут аккуратно выписаны подвижными зелёными огурцами грамотных мальчуковых статуев на глади бассейнчика – выполненного, кстати, в форме карты Чехии.
По-моему, инвариант у всех этих «посланий» один: на… чхать нам на Кафку.
У входа в музей Кафки. Фонтан «Piss» работы
чешского скульптора-провокатора Давида Черного (
чеш. David Černý).
2004 г.
бронза ; механика, электроника (
GSM-вход) : высота фигур 210 см
Н-да. Но сам Музей!
Дело в том, что он… музеем не был. Меня никто не предупредил, что я попаду не в музей, а в мир Кафки. Дивный кафкианский мир. «Это невозможно описать», – сказали мне. Но я попробую.
*
Длинненький двухэтажный белый домик с маленькой деревянной башенкой, отдалённо напоминающей вышку конвоя. Внутри – холл с крохотным окошечком на величественный, озябший Карлов мост над хладными водами Влтавы.
То самое окно.
(Вид на Карлов мост от музея Кафки.)
В холле пожилая интеллигентная служительница, одинаково неуверенно говорящая по-русски и по-английски. Но Кафку, сразу видно, любит.
Экспозиция поделена на две взаимоперетекающие, взаиморастворённые части.
Часть первая.
«Кафка в Праге. Экзистенциальное пространство»
Поднимаемся на второй этаж. Стены тёмные, торчат коричневые псевдо-фахверковые балки, слегка напоминающие (Кафка! Кафка же!..) виселицы. Маленькие окошки. И двор, и экскурсанты видятся сквозь коричневато-подслеповатые тонированные стёкла обобщёнными смутными силуэтами, усреднённо-вневременными, механистичными. Превращаются в иллюстрацию-анимацию к миру Кафки. Или в сам этот мир…
*
Затемнённые лабиринты затягивают тебя в свои австро-венгерские глубины, не оставляя выбора. Семейные фотографии, выцветшие, чудовищно увеличенные. На прозрачном стеклянном листе – огромное фото сурового отца, Германа Кафки: лишь сквозь его лицо виден весь остальной мир. Мир этот чёрно-бел, обезличен, стерилизован.
Дом «У Минуты» (чеш. Dům U Minuty),
где Кафка жил в 1889-1893 годах.
(Прага, Староместская площадь, 2).
Фасад украшен росписью на мифологические темы.
Фото тех пражских мест, где бывал Франц К., уложены в бесконечный ряд на чёрно-белой гальке на дне «речки» (Влтава? Лета?), накрытой стеклом. Под стеклом, над галькой, над чёрно-белыми домами старой Праги, медленно течёт вода (настоящая!), размывая очертания улиц, рябью проходя над брусчаткой мостовых… Всё зыбко, полуреально, всё видится сквозь завесу воды/времени. Вспоминается «Сталкер», когда на дне лежат разные бесполезные артефакты «затонувшей Атлантиды». Но «атлантида» Австро-Венгерской империи, прекрасной и ужасной в своём бюрократическом величии, только начинает всплывать перед взором завороженного экскурсанта. «Клетка вышла на поиски птички»*1.
*
На огромном экране идёт закольцованный фильм о Праге эпохи между двумя мировыми войнами. Чёрно-белые кадры: трамваи, башни, мужчины в смешных шляпах, важные дамы, башни, велосипедисты, ангелы, короли, автомобили, башни, трамваи… И постепенно вся эта хроника начинает преломляться, струиться, дробиться… Мелькают искажённые лица ангелов и королей, дома кренятся над брусчаткой мостовых и рушатся, рушатся, но никак не упадут на тебя – стороннего наблюдателя, маленького человечка в тёмном костюме и потёртой шляпе, да только ты уже больше не сторонний, не посторонний, тебя затягивает, засасывает, ты уже – Йозеф К. И тебе отсюда не выбраться. Возникает титр: «Прага больше тебя не отпустит. Никого из нас. У этой старой короны есть когти».
«Прага больше тебя не отпустит.»
И далее: «Только запалив этот город с двух концов, с Вышеграда и от Градчан, мы сможем освободиться»*2. На этих словах изображение желтеет по краям, чернеет, съёживается, пока не остаётся лишь чёрное пятно, после чего экран гаснет. И через мгновение всё, как всегда, начинается снова.
*
Ты (слава Богу, действительно ты, не призрак с целлулоида) идёшь по затемнённым переходам, по узким коридорам… Идёшь мимо круглых стеклянных столиков с книгами Кафки, Макса Брода, Гегеля, Канта: они лежат на поверхности стекла, а внизу разложены их чёткие тени – тоже книги, но без текста, для призраков; весь текст, все буквы слились в этих теневых книгах в сплошную черноту. И отовсюду – со стендов, со стен, даже, кажется, с потолка, глядят на тебя цитаты – на немецком, английском и чешском – из писем и дневников, рассказов и романов Кафки. И – звуки. Шорохи, шёпоты, вздохи. Кажется, даже шелест переворачиваемых страниц. И вдруг надо всем этим каркает ворон. Дважды. Негромко, но очень отчётливо. Не спрашивай, по ком каркает ворон…
*
Вот – второй экран, с коротеньким мультфильмом, основанным на трёх рисунках Франца К., на их метаморфозах и трансформациях.
Белый экран. Скупыми чёрными линиями рисуется стол – точнее, его, в обратной перспективе, проекция, как на древнерусской иконе. На столе острым, нервным почерком проступают слова «Im Prag», «В Праге». Рисуется стул, на стуле – человек: локти на столе, задумался. Отъезжает на стуле назад, поза становится напряжённой, в каждой линии – застывшее отчаяние. Перед нами – классический рисунок Кафки, воспроизведённый на обложках многих его книг.
Рисунок, выполненный Францем Кафкой.
Потом из-под человека исчезает стул. Он сохраняет прежнюю позу, не замечая исчезновения. Постепенно растворяется стол. Человек (не сразу, а тоже постепенно) как-то «складывается», откидывается назад, – и вот он уже полулежит в крайне неудобной позе, локти и колени остро торчат, весь словно ощетинился, пытаясь противостоять враждебному миру, отнявшему у него последнее – письменный стол.
Очень трагический мультфильм.
*
В следующем зале (отсеке лабиринта) – его женщины. Милена, Фелиция и другие. Каждая заключена в некий стеклянный ящик, подвешенный на цепях. «В той норе, во тьме печальной, гроб качается хрустальный…» Вначале я не поняла и пережила томительную минуту головокружения, когда, случайно задев поверхность стекла, незаметно для себя качнула ящик, – а ощущение было, что это у меня почва из-под ног уходит. О зыбкость, ненадёжность кафкианской вселенной…
А цитата над этой Вечно Женственной зыбкостью нависает такая: «Сизиф был холостяком!»
*
Везде, везде, кругом – цитаты, маргиналии, комментарии… О том, что Кафка увлёкся театриком, гастролировавшем в Праге со спектаклями на идиш. В частности, по пьесе Якова Гордина «Дикий человек» (одна из сюжетных линий: умственно неполноценного Лемеха его братья и сестра боятся, стыдятся и прячут от чужих глаз). Да так увлёкся, что писал о постановках статьи, сдружился с труппой, в частности, с актёром и режиссёром Ицхаком Леви (Людвигом Сацем). Вскоре Франц напишет «Превращение»… Папаше Герману все эти «театральные игры» очень не нравились. Кто бы сомневался.
Квартал Йозефов.
Старо-Новая синагога (1270 г.) и Еврейская Ратуша (1586 г.).
На её башне одни часы – обычные, с римскими цифрами,
другие, пониже, – с еврейскими числами и идущие в обратную сторону,
так как на иврите читают справа налево.
Улиткой заворачиваются белые полотнища. Идёшь по спирали, медленно, и так же медленно, не обгоняя и не отставая, сопровождают тебя огромные фото на белых барабанах в человеческий рост. Фото: Леви в роли этого самого Лемеха-идиота. Стоит на коленях, в белой сорочке, кисти рук висят перед грудью, как у тираннозавра, красивое лицо перекошено (то ли от боли, то ли от смеха), но совсем не сумасшедшее. Фото: солидный господин при плаще и шляпе, в коротких панталонах и белых чулках, воплощение добропорядочности (если не знать, что господин этот – актриса-травести Флора Клюг, ещё одна любовь Кафки). Улитка-спираль наконец тебя отпускает, и ты со вздохом облегчения попадаешь… попадаешь…
«В 2003 году, по инициативе “Общества Франца Кафки”,
в Праге появился первый большой памятник Кафке –
4-х метровая копия призовой статуэтки литературной премии им. Кафки,
разработанной скульптором Ярославом Роной (
чеш. Jaroslav Rónа).
Сульптура изображает Кафку сидящим на плечах
персонажа из его повести “История одной борьбы”»
(
www.wkzinfo.ru).
«Если верить старым кадастровым картам,
как раз между ногами статуи когда-то проходила граница между
еврейским кварталом Йозефов и христианским Старым Городом»
(
www.radio.cz).
…Вот свидетельство о смерти. От туберкулёза. Рядом огромные буквы: «The God of Suffocation», «Бог удушья»
*3. Вот некрологи в газетах: «
Франц Кафка…
Франтишек Кафка… В венском санатории… сорока одного года… gestorben ist
*4», – на чешском и на немецком, унизительно коротенькие, словно скончался просто ещё один маленький человек. Да, быть может, и был Франтишек маленьким человеком, винтиком бюрократической тоталитарной махины, но – непокорным винтиком, великим «маленьким человеком».
Площадь Кафки.
На этом месте стоял дом, где писатель родился
3-го июля 1883 года.
И – цитаты: «Перед смертью его мучила жажда. Он грезил о “полном рте воды”, о чудесной минеральной воде…» И рядом – бесстрастная ремарка: «Обычно умирающим пить не хочется. Но некоторые срезанные цветы, к примеру, лилии, продолжают пить воду и в самый момент своей гибели».
От всего этого как-то… не по себе. А за несколько витков спирали до, в одном из предыдущих залов повествуется о том, как, создавая рассказ «Голодарь», Кафка болел тяжелейшим фарингитом, ему в горло буквально, без метафор, не лезла никакая еда. И – да, ему приходилось жестоко голодать. К тому же, будучи вегетарианцем, он вообще ел немного. Да ещё шутил: вегетарианец, мол, пожирает не чью-нибудь, а свою собственную плоть.
…А тут – про жажду. Страшную, предсмертную. И – обрывается вниз узкая крутая лестница, деревянная и обшитая деревом со всех сторон. Разумеется, ассоциация с гробом неизбежна. Эти коды мы читаем на раз… Но вот когда, ближе к концу спуска, замечаешь, что внизу тебя ждёт слегка наклонённое зияющее зеркало, «zrcadlo» по-чешски, то… Весь этот деревянный колодец становится уж слишком похож на могилу, в которую ты, лично ты, здесь и сейчас, неотвратимо опускаешься, погружаешься… О, вот тогда ты краешком сознанья начинаешь чуть-чуть понимать: а ведь я – уже не совсем я. Я, кажется, всё-таки становлюсь персонажем. А спустившись, утыкаешься в очередной белый экран, на котором…
Часть вторая.
«Прага в Кафке. Воображаемая топография»
…Постепенно возникает, проявляется дорога с одиноким путником. Видно только удаляющуюся спину. Это может быть любой. Это можешь быть ты. Причём, по мере того, как человек уходит, он становится всё прозрачнее, словно бы растворяясь, исчезая в пространстве. А вот пространство – наоборот: по мере того, как человек стирается, дорога проступает всё отчётливее, расширяется, захватывает всё больше места, приковывая взгляд. Наконец, на горизонте, в тумане, появляется что-то. Появляется – и исчезает. Проявляется – и вновь заволакивается туманом. И вдруг, на миг, станет видно: башни? стены? замок?
И – чёрные слова на пустом экране: «Ты не из Замка. Ты не из деревни. Ты – ничто. Нет, к сожалению, ты всё же что-то собой представляешь. Ты – странник. Чужак. Лучше бы тебе оставаться никем»*5. И – громоздятся башни и стены, удваиваясь, утраиваясь, отражаясь в зеркальных (zrcadlo!) стенах этого странного «кинозала». Они громоздятся прямо на твой бедный мозг, такие незыблемые, такие уверенные в своей реальности, в своей инвариантности. Это – Замок Замков, квинтэссенция квадратной романской архитектуры, безо всякой там «пламенеющей готики». Этот монстр невозможен, но он твёрдо стоит на земле и твёрдо намерен завоевать, заполонить своими башнями всё небо. У башен квадратные зубцы и крайне самодовольный вид. Но не успеваешь толком испугаться, как они выпускают из себя лестницы, становятся ближе к народу, «политкорректнее»…
Раздаётся телефонный звонок: землемеру Йозефу К. звонят из Замка. В трубке – шорохи, шёпоты, треск, какая-то возня, неясные звуки, то ли женский, то ли детский смех… На экране – глаза. Глаза женщины и глаза мужчины. Две пары глаз, расширенных от напряжённого любопытства. Или от ужаса? Глаза, всматривающиеся в нас. Глаза, отражённые в зеркалах многократно…
Потом замок (да, вновь замок) как-то подтаивает, оплывает, расплавляется, теряет форму – и исчезает. И вновь – туман, дорога… Потом исчезает и она. И в белизне экрана проступают едва различимые белые буквы с теневой обводкой. Буквы медленно складываются в слова: «Что бы ты ни делал, это всегда неправильно»*6. Потом так же медленно исчезают. Совсем. И ты остаёшься наедине с белым экраном и зеркалами, отражающими пустоту.
«Мессия приходит тогда, когда в нём уже перестали нуждаться»*7, – ещё одна цитата, начертанная на стене.
*
А ещё там был… была…
Бесконечная канцелярия, «The endless office». Бюро с чёрными ящичками картотеки. Некоторые открыты. На них таблички с именами. Например, «Йозеф К.». Невольно ищешь глазами табличку со своим (своим?) именем. Кажется, там должно быть полное досье, проштампованное, прошнурованное, включающее не только твоё прошлое, но и будущее, вплоть до последнего параграфа. А иногда среди чёрных лаковых картотечных ящичков вдруг обнаруживается чёрный же телефон кафкианско-сталинской эпохи. Конечно, ты поддаёшься искушению снять трубку: а что там? А там – сочный, но слегка скучающий немецкий баритон зачитывает с канцелярской выразительностью нечто бесконечное, убористо-прижимистое. Мне, немецкого не знающей, почему-то померещился фрагмент из «Процесса». Это было бы логично. Хотя в кафкианском экзистансе царствует логика абсурда, и кто знает, что тебе могут наговорить в чёрной-чёрной комнате по чёрному-чёрному телефону… А вдруг это оглашают приговор ИМЕННО ТЕБЕ? И вот сейчас придут, да и заберут, да и отправят в исправительную колонию…
Подняв глаза, вдруг видишь, что уныло-зловещие ряды чёрных ящиков прерываются уютным экранчиком-мониторчиком, оруэлловским вполне, на котором бесконечно, вновь и вновь отпечатывает металлический штампик остренькими своими шипами буковки и цифирки. На чём отпечатывает? А вот, можете видеть, уважаемые господа: макет машины, изобретённой директором исправительной колонии. Правда, слава Богу, бездействующий макет. Но и без того впечатляет. Машина (махина) – чёрная, чугунная, беспощадная, а внутри распластан обнажённый восковой человечек. Мышцы скручены, лицо искажено, глаза безумные. Слюна капает и стекает по специальному желобку, а на спине множественные иглы пишут несчастному приговор с перечнем всех его преступлений*8. Крови не очень много, ибо она тоже стекает в спецёмкости: всё предусмотрено, «всё включено». Долго глядеть на это невозможно, не надо, нельзя, потому что невольно начинаешь ассоциировать себя с… И чувствовать всё на собственной шкуре.
А потом, в самом конце, перед глазами у тебя появится надпись: «Мы были созданы, чтобы жить в раю, рай был предназначен для служения нам. Наше предназначение было изменено; о том же, было ли изменено и предназначение рая, не сказано»*9.
Эпилог
В общем, когда, наконец, покидаешь этот призрачный, чёрно-белый, ирреальный, но подавляющий своей тяжестью мир, то в полной мере ощущаешь себя распластанным на страницах «Процесса», «Превращения» или «Замка».
Я так и подписалась в книге отзывов, которую мне молча протянула пожилая служительница: «Tatiana V., a personage»*10.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи