1.
Перекликаясь с теми, кто прошёл…
Николай Рубцов
По аналогии с физической теорией единого поля можно предположить, что существует единое поэтическое пространство, в котором однажды написанное стихотворение оказывается постоянно существующим событием, взаимосвязанным с множеством других тысячами разнообразных нитей. Причём, взаимосвязь эта присутствует вне зависимости от времени и места, и проявляется порой самым неожиданным образом, иногда труднообъяснимым, загадочным, но от этого не менее убедительным.
О чём шумят
Друзья мои, поэты,
В неугомонном доме допоздна?
Я слышу спор.
И вижу силуэты
На смутном фоне позднего окна.
Почему, прочитав именно эти строки Н..Рубцова, сразу вспомнил о другом поэте, о своём земляке Геннадии Шмакове? Механизм человеческой памяти непредсказуем. Никаких текстовых аллюзий, реминисценций (это уже погодя, восстанавливая процесс, задним умом соображая) в данном случае усмотреть невозможно. Но без сомнения, есть что-то иное существенное – какой-то психологический момент, нюанс, благодаря которому с такой непререкаемой определённостью высветилось это имя. Странно сказать, но этот момент можно обозначить словом – «отсутствие».
Легко представить: зимний вечер, освещённые окна омского писательского дома (когда-то был такой), оживлённый театр теней на фоне… Но сколько ни всматривайся, невозможно разглядеть среди движущихся теней характерный силуэт Геннадия Шмакова. И не потому, что его уже какое-то время нет среди нас, не потому, что он был старше многих и редко присутствовал на писательских посиделках после очередной презентации или собрания. Скорее всего, причина в том, что его вообще невозможно представить шумящим, что-то ожесточённо доказывающим. Его голос нельзя услышать в жарком споре, в общем хоре. Зато, как подошла бы ему примиряющая, приправленная лёгкой иронией, интонация: «Шумим, братцы, шумим!». И всё то же стихотворение вполне может быть продолжено этим же голосом:
Уже их мысли
Силой налились!
С чего начнут?
Какое слово скажут?
Они кричат,
Они руками машут,
Они как будто только родились!
Одно из самых удивительных и необходимых свойств настоящих стихов – способность обновляться. Да, казалось бы, то же количество, тот же порядок слов, те же рифмы, но всякий раз стихотворение прочитывается по-разному – в разное время, в ином настроении, другим человеком. И всякий раз возникает что-то новое, ранее не замеченное – какой-то оттенок чувства, какая-то деталь, мысль, образ. Как же раньше не замечал? А раньше этого просто не было, не было в тебе, в твоей душе, в твоём жизненном опыте, а значит, и не могло существовать в прочитанном стихотворении. Но в какой-то момент… Так получилось, что стихи молодого и рано ушедшего из жизни Н..Рубцова очень точно передают состояние умудрённого жизнью человека. Человека, знающего о том, что кричать, махать руками, сотрясать воздух – это всё подростковые забавы, не имеющие никакого отношения к серьёзному делу, в том числе к тому, которое принято именовать поэтическим трудом.
«Они как будто только родились» – здесь нет пренебрежительного снисхождения, но чувствуется лёгкая грусть и недоумение по поводу того, что «друзья поэты» с таким жаром отдаются пустопорожнему, в общем-то, времяпрепровождению вместо того, чтобы добросовестно, в меру отпущенных сил исполнять главное «поручение», о котором упомянуто в этом же стихотворении: «Пусть не шумят, // А пусть поют поэты // Во все свои земные голоса!».
Земной голос. Да, поэтический голос Геннадия Шмакова один из самых земных, природных. Можно было бы сказать – таёжных, если б это определение не звучало слишком «дико» с одной стороны, а с другой, наоборот, не было отлакировано, как гитарный гриф в руках бардов-романтиков, мечтателей, едущих в тайгу за туманом и за запахом. Уважая их бескорыстные мечты, всё же заметим, что дружные их песни возле уютного костра – это песни туристов, приехавших полюбопытствовать, глотнуть крутого смолистого настоя, хлебнуть романтики. Действительно, для обычного городского жителя сибирский север едва ли не более экзотичен, чем африканская саванна или мексиканские прерии. Конечно, в этих мечтах, где «глушь, заболоченный урман», где след медведя или лося можно встретить чаще, чем человеческий, где «поёт зима», «поют метели», в этих краях народный фольклор гораздо уместнее, чем походный задор или эстрадное действо:
Где всё орёт и плачет,
Где зарубежный голубок
И где Леонтьев скачет
В колготках, машет головой,
Ломается и корчится…
Культура тоже, боже мой!
Кузьма плюёт и морщится.
(Г. Шмаков)
«Голова моя машет ушами…» – клинический случай, гениально описанный в знаменитой поэме С..Есенина. Хотя выступление поп-звезды имеет явное сходство с шаманским камланием, но как далеки эти пляски от природной стихии, от её первозданной красоты и гармонии, не допускающей уродства и абсурда. Здесь автор, без сомнения, разделяет чувства Кузьмы.
Дело в том, что все эти крайности и странности, близкие к пограничным состояниям рассудка, и в жизни, и в искусстве глубоко чужды внутреннему ощущению Геннадия Шмакова и, как следствие, его поэтическому миру. Главное – совсем другое, совсем иная интонация, которую легко расслышать хотя бы в этих перекликающихся стихах:
Пологом покрытый грузовик
По просёлку весело укатит.
Вслед ему гусиный переклик
Проплывёт в рябиновом закате.
Входит в поле ночь… И тишина,
Тишина на речке, на пароме…
Греется холодная луна
В тёплой позолоченной соломе.
(Г. Шмаков)
Как тут не вспомнить дорогу, ещё не укатанную машинами:
О красном вечере задумалась дорога,
Кусты рябин туманней глубины.
Изба-старуха челюстью порога
Жуёт пахучий мякиш тишины.
(С. Есенин)
Или другую, проходящую северо-восточнее, на которой гужевой транспорт уже потеснён автомобильным:
Тележный скрип, грузовики,
Река, цветы и запах скотский,
Ещё бы церковь у реки, –
И было б всё по-вологодски.
(Н. Рубцов)
«Сибирь как будто не Сибирь!», – первая строка этого же стихотворения географически ещё больше сближает. А, обратившись к «Детству», встречаем всё тот же родной пейзаж, знакомые звуки среди тишины: «Я смутно помню позднюю реку, огни на ней, и скрип, и плеск парома…» (Н..Р.).
Но дело даже не во внешних приметах, а в том, что для каждого из этих поэтов независимо от масштаба, калибра (параметры – не главное): «Здесь до слёз дорогие места» (Г..Ш.), здесь «Край ты мой забытый, край ты мой родной» (С..Е.), «Тихая моя родина» (Н..Р.), «Мой тихий уголок, затерянный в России» (Г..Ш.), «И вот пою про уголок Руси» (Н..Р. «В сибирской деревне»).
Нет необходимости доказывать очевидное. Единым чувством продиктованы эти и многие другие строки. Только оно способно освободить притяжательные местоимения (мой, моя) от малейшего оттенка корысти и придать ему самый возвышенный смысл. В яростных дискуссиях это чувство не рождается. В бардовских песнях? – вряд ли. На эстраде – немыслимо. Любовь к Родине живёт в сердце человека, в сокровенном молчании, в неустанном сопереживании, сострадании, в «песнях поэта», то есть в лучших стихах, о которых узнаёшь порой совершенно случайно, оставшись наедине с книгой.
2.
Я иному покорился царству…
Сергей Есенин
Именно этой строкой можно определить то чувство, которое возникает при чтении многих стихов Геннадия Шмакова. Особый мир, в котором главными действующими лицами, его лирическими героями являются наши меньшие братья. Хотя почему «меньшие»? Если судить по библейской хронологии, то все «звери земные» появились на день раньше человека. А, учитывая насыщенность первых дней творения, можно предположить, что эта разница во времени была довольно существенной. Не потому ли иногда случается, что мудрый звериный инстинкт помогает и спасает там, где человеческий разум оказывается бессилен?
Поэт чувствует эту мудрость живой природы. Его отношение к ней – это не любознательность натуралиста, не азарт естествоиспытателя, а трепетное внимание ученика, терпеливо постигающего уроки жизни, или благоговение верующего, входящего в храм, в «святую обитель природы» (Н. Рубцов). Кажется, не столько слова, сколько интонация передаёт это взволнованное состояние, когда ты вступаешь в это диковинное царство:
Здесь за причудливыми пнями
Трясину скрыл коварный мох.
Глухарь с кровавыми бровями
Весной от пения оглох.
Медведь теплом уже разбужен,
Из бурелома встал, худой,
И пьёт он из болотной лужи
Душистый клюквенный настой.
А я, вдыхая запах хвои,
Бреду сквозь утренний туман
В твои безбрежные покои,
Седой и сказочный урман…
(Г. Шмаков)
«Там на неведомых дорожках // Следы невиданных зверей. // Избушка там…», – в подсознании любого читателя, для которого русский язык – родной, мгновенно включается механизм узнавания. Что ещё больше сближает. Так бывает, когда случайно услышанная мелодия внезапно напомнит звуки колыбельной, под которую в детстве так сладко засыпал.
Медведь, лось, глухарь, волк, заяц, лисица, рысь, соболь, куница, горностай, олени, косули, куропатки, сороки и пр., – всех не перечислить. Автору повезло – он побывал в этих заповедных местах, видел всех жителей сказочного царства. Много ли времени прошло? Увы, для большинства из нас эти звери так и останутся «невиданными», по крайней мере, в естественных условиях, в своём родном доме. В «лучшем» случае сможем их увидеть в качестве подневольных обитателей зоопарка или узников зверинца.
Важно и другое… Не «покорил», а «покорился» (!) – одним словом ставится под сомнение самодовольное представление человека о человеке, как о венце творения. Вспомним знаменитое мичуринское выражение, взятое на вооружение официальной идеологией: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у неё – наша задача». «Взять милости», – звучит странновато и страшновато, напоминает лексикон насильника. Но никого это не смущало. И брали, и покоряли, и, завоёвывая, уничтожали, невзирая на то, что насильно мил не будешь. Хотя, почему в прошедшем времени? Всё продолжается в том же духе. Примеры приводить излишне. Воистину: слишком уж болезненны шипы этого тернового «венца» для всей живой природы.
Признаюсь, что человек с ружьём, как «любитель природы», всегда внушал недоверие. И до сей поры… Правда, бывают исключения… счастливые сочетания, когда в охоте становится главным не процесс добычи, а совсем другое: «Охота стала истинным родником моего литературно-художественного мастерства», – писал Пришвин в своём дневнике. А на упрёки в том, что в его писательстве «нет человека», отвечал: «…я нашёл для себя любимое дело: искать и открывать в природе прекрасные стороны души человека. Так я и понимаю природу, как зеркало души человека: и зверю, и птице, и траве, и облаку только человек даёт свой образ и смысл».
О том же – в стихах Геннадия Шмакова. Он каждого лесного обитателя знает в «лицо», несколькими точными штрихами передаёт характер, повадку, рисует неповторимый образ. Здесь и «старик-сохатый», и медведь «бандюга-шатун», и «глухарь с кровавыми бровями», и даже «пень в седой кухлянке», напоминающий сказочного гнома. Или вот моментальный «снимок» охотничьего эпизода, где мы, словно воочию, видим разгневанного хозяина тайги:
Матёрый, быстрый, как снаряд:
Открыта пасть, прижаты уши,
Да злым огнём глаза горят.
Он рёвом лай собачий глушит.
А вот – те «верные друзья», что всегда рядом и в трудную минуту всегда придут на помощь: «Пара лаек, словно калачи, // У дверей бревенчатой избушки». И вот они же, что называется, в деле: «Загремели по соболю лайки». Здесь же, недалеко другой помощник: «конь буланый // губами ловит сочную траву». «Лицо коня» – прекрасное стихотворение Н. Заболоцкого предложил бы вспомнить читателю…
Способность видеть и различать лица животных и растений, чувствовать душу природы, а значит, сочувствовать всему живому, присуща очень немногим. Отсюда и не совсем типичные признания для охотника: «Стрелять пора. Я запинаюсь, вверх дуплечу», «Я не троплю его…», «Лось подойдёт и встанет рядом, // Я не спугну его зарядом, // А только веткой шевельну». Даже волки, испокон внушающие человеку страх и ненависть, удостаиваются сочувственного слова. Поэт понимает, что без этого хищного зверя невозможно представить родную землю, её историю, сказки, предания, а потому: «Я в звериной мелодии слышу, // Даже вижу далёкую Русь». И слушая этот жуткий хор, сожалеет, что эти серые разбойники когда-нибудь «в былое уйдут».
Что, простор показался им тесен?
Тяжело им разбоя простить.
Но оставим зверей ради песен,
Пусть живут у меня на Руси.
Всё то же местоимение первого лица – «у меня». Но опять же: никаких наполеоновских амбиций, никаких территориально-имущественных претензий здесь нет. Здесь гораздо большее – ответственность человека за дом, где он родился и вырос, за всё, что в этом доме происходит, ответственность за тех, кто живёт рядом.
Охота – распространённое мужское занятие. И вот здесь, в этом узкоспециализированном вопросе любопытно сопоставить поэта, а в сущности самого простого, живущего на земле человека, с тем, кто волей судьбы оказался облечён высшей властью, в чьих руках оказалось право казнить и миловать.
Последний российский император в анкете для переписи населения в графе «род занятий» твёрдой рукой написал: «Хозяин земли русской». Казалось бы, кому, как не хозяину сознавать всю полноту ответственности за своих поданных, за всё, что творится на «земле русской». Не будем повторять общеизвестные характеристики последнего русского царя, как главы государства, как политического деятеля. Итоги его правления красноречивы – крах трёхсотлетней династии, революция. Зато прекрасный семьянин и с виду добрый человек. И ничто человеческое… Отсюда и довольно обычное увлечение – охота. Но вот что-то, мягко говоря, смущает после знакомства с педантичными отчётами царских егерей (или кто там фиксировал всю эту дичь?). Ладно традиционные охотничьи трофеи – медведи, олени, волки и пр. Но вот «Отчёт об императорской охоте» за 1902 год, где в графе «всего убито» среди прочего числится: «Кошек – 1322» (?!). Даже, не касаясь этической стороны, нормальному человеку трудно вообразить подобное количество. Это ведь почти по три штуки в день надо было умерщвлять! И где он столько кошек брал? Или специально ловили? Да, вот у кого надо было опыт перенимать специалисту по очистке, гражданину Полиграфу Полиграфовичу. Но по сравнению с самодержавным живодёром, Шариков – просто щенок. Он бы просто ужаснулся, заглянув в следующую графу этого убийственного отчёта, в которой чёрным по белому зафиксировано: «Бродячих собак – 899». Но и, конечно, больше всего не повезло воронам. Их царь «щёлкал», просто как семечки, отдыхая на прогулке от важных государственных дел. Хотя, если судить по его дневниковым записям, то считать… то есть стрелять ворон и кошек было занятием не менее важным, чем приём высших чиновников государства. Вот лишь несколько выписок: «1905 г. 8-го мая. Воскресенье. “В 11 час. поехали к обедне и завтра[кали] со всеми. Принял морской доклад. Гулял с Дмитрием в последний раз. Убил кошку. После чая принял князя Хилкова”; 28 мая 1905 г. “ездил на велосипеде и убил 2 ворон”; 2 февраля 1906 г. “гулял и убил ворону”; 8 февраля 1906 г. “гулял долго и убил две вороны”». Итого – историки не поленились, подсчитали – только за 6 лет государь убил 3786 бродячих собак, 6176 кошек, 20547 ворон. Окончательный «итог» правления царя-истребителя бродячей и пернатой фауны ещё, видимо, предстоит подвести.
Из этих записей и отчётов возникает образ этакого венценосного недоросля, Митрофанушки на троне, который вместо того, чтобы вникать в государственные дела, решать проблемы страны, ходил и с тупой методичностью отстреливал собак и ворон, а в перерывах между этими прогулками (так уж и быть – делал одолжение) принимал министров, подписывал какие-то бумаги. В общем, правил в меру своих сил и способностей, которые, кстати сказать, и по свидетельству современников, знавших царя, были весьма ограничены.
Конечно, никто не сможет доказать прямую взаимосвязь между этими умопомрачительными цифрами и известными историческими событиями, такими, как Ходынка, Цусима, Кровавое Воскресенье, Октябрьская революция (или переворот – кому как нравится) и, наконец, роковой финал в подвале Ипатьевского дома. Но думается, что взаимосвязь эта существует в соответствии с библейским: каждому по делам его… К счастью, среди единомышленников в этом вопросе можно найти много известных людей, чьё слово остаётся значимым надолго, в отличие от земных правителей, чей авторитет по обыкновению лопается, как мыльный пузырь, после их ухода на заслуженный отдых или в небытие, в чём нет никакой принципиальной разницы.
Все не без греха. Но кому-то дано осознать и остановиться. Известно, что Лев Толстой, заядлый с молодости охотник, впоследствии отказался от этого занятия, посчитав, что заповедь «не убий» относится ко всему живому, а не только запрещает убивать человека. За свои «крамольные» мысли великий писатель был предан анафеме и отлучён от церкви. Зато горе-правитель, гроза кошек и ворон, был той же церковью объявлен христианским мучеником и причислен к лику святых.
Но вот ещё одно «доказательство» упомянутой взаимосвязи, сделанное человеком далеко не святым: «Мне представляется так, что по какому-то большому закону живое нельзя убивать и, если мы убиваем, то за это когда-то придётся расплачиваться», – писал в своём дневнике Пришвин, который, в конце концов, тоже смирил свою охотничью страсть, сменив ружьё на фотоаппарат. Это нисколько не помешало общению с природой, а скорее наоборот. По-прежнему каждая прогулка в лесу доставляла огромную радость и способствовала подъёму творческих сил: «Уж очень тут хорошо думается и чувство рождается такой силы, что в каждой зверушке свою родню узнаёшь». Какое тут ружьё, когда родня! Когда: мы с тобой одной крови, на одной земле, под общим небом… Из такого чувства, в такие моменты и рождается поэзия.
Подо льдом клокочет речка
Воду в ней беру на чай.
А на кочке, словно свечка,
Встал на лапки горностай.
Любопытная зверушка
Пялит бусинки-глаза…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я к воде – сидит на кочке,
Подружились как никак.
С той поры я на цепочки
Стал пристёгивать собак.
(Г. Шмаков)
Ещё один живой портрет лесного обитателя, ещё одна история с нетипичным поведением охотника: о ружье ни слова, зато «стал пристёгивать собак». А если представить на месте поэта того же царя? Не было бы никакой истории. Какая дружба! Пальнул бы, не задумываясь. Мантия из горностая – один из символов царской власти. Сколько зверушек на одну пойдёт? Горностаев, правда, в том отчёте о царской охоте не значится, но вот их бедных родственников – хорьков аж 263 штуки укокошено. Поменьше, конечно, чем кошек и ворон – как-никак дикая зверушка – но на меховые манто для царицы и дочерей, наверно, хватило.
Понятно, что настоящий охотник не носит ружьё в качестве бутафорского украшения. Тем более в тайге. Иногда приходится и применять. Но дело в том, что его охота никогда не превращается в бессмысленную бойню. Зачастую мощь и ловкость грозного зверя уравнивают шансы. И тогда, того и гляди, заломает топтыгин своего нерасторопного противника:
Вот рядом он. Стрелять пора.
Я запинаюсь, вверх дуплечу,
И тёмно-бурая гора
Сдавила мне до боли плечи.
…Спасибо лайкам: уцелел.
Действительно, – спасибо, а ведь могло случиться и по-другому. Любой бывалый охотник может поведать историю, которая закончилась не так удачно для его коллеги. Но самое удивительное, что ни один из этих трагических случаев не станет уроком, после которого охотник скажет: баста, теперь с охотой завязал. Древний инстинкт заставляет искать новой встречи, выходить на очередной поединок: «А шатун? Что ж, поживём – увидим, // Это неизвестно: кто – кого».
К сожалению, эта «неизвестность» давно в прошлом. И животным, даже самым сильным, не остаётся ни одного шанса. Художник, поэт – это человек, кроме всего прочего наделённый благодатью сочувствия, «избытком чувства совести» (М..Пришвин), а потому острее других реагирует на чужую боль, тем более, если волей или неволей он её причинил, стал соучастником или просто свидетелем обычного, в общем-то, случая:
В этой деревне, в тепле заночую.
Но не уснуть мне, душою я чую.
Будет мне видеться, но не во сне –
Этот подранок в студёной волне.
(Г. Шмаков)
Чехов, не будучи заядлым охотником, однажды стал соучастником похожего эпизода. И вот как он рассказал об этом:
«У меня гостит художник Левитан. Вчера вечером был с ним на тяге. Он выстрелил в вальдшнепа; сей, подстреленный в крыло, упал в лужу. Я поднял его: длинный нос, большие чёрные глаза и прекрасная одёжа. Смотрит с удивлением. Что с ним делать? Левитан морщится, закрывает глаза и просит с дрожью в голосе: “Голубчик, ударь его головкой по ложу…”. Я говорю: не могу. Он продолжает нервно пожимать плечами, вздрагивать головой и просить. А вальдшнеп продолжает смотреть с удивлением. Пришлось послушаться Левитана и убить его. Одним красивым, влюблённым созданием стало меньше, а два дурака вернулись домой и сели ужинать».
(Из письма к Суворину. 8 апреля 1892 года. Мелихово)
* * *
«Память моя» – так называется одна из книг Геннадия Шмакова, единственная, которая оказалась у меня. По-особенному звучит название, когда знаешь, что автора уже нет среди нас. 5 мая 2000 года – значится под короткой дарственной надписью. Быть может, то была последняя встреча: случайно пересеклись в Доме писателей. Не было никакого организованного мероприятия – зашли каждый по своим делам, наверное, не очень важным, потому что, не торопясь, вышли и какое-то время разговаривали. Стояли под весенними клёнами, ещё не дающими основательной тени, но чьи ветки уже подёрнулись зеленоватой полупрозрачной дымкой молодой листвы. Синеватый дымок от сигареты, плавно поднимаясь, растворялся в воздухе. Геннадий Тимофеевич курил, характерно прищуриваясь то ли от дыма, то ли от солнечного света. Нет, ни своих, ни чужих стихов друг другу не читали. Скорей всего не было вообще разговора о поэзии. Теперь и не вспомнить, о чём шла речь. Запомнилось рукопожатие – крепкое, но как бы щадящее, поскольку чувствовалось, что эта мужская рука с квадратной литой ладонью, привыкшая к физической работе, может сдавить так, что мало не покажется.
Когда-то вычитал у Целана: «Стихотворение – это рукопожатие». Закрывая книгу Геннадия Шмакова, вдруг вспомнил… почувствовал, что именно так оно и есть.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи