Часть 4.
* * *
То переставал, то вновь начинал идти дождь – мелкий, словно просеянный сквозь частое сито. Эта сырая морось… ощущение земноводного существа. А ведь и впрямь когда-то дышали жабрами. Как будто ими вместо лёгких вбираешь эту освежающую, насыщенную воздухом влагу. Ещё чуть-чуть – упругий взмах и… вернёшься – исчезнешь в глубине, залитой кромешным мраком допотопной ночи.
* * *
Грустно видеть, воля ваша,
Как у прозы под замком,
Поэтическая чаша
Высыхает с каждым днём.
(П. Вяземский)
«Я пережил и многое, и многих // И многому изведал цену я…», – он, как мало кто другой, имел право так сказать. Только одно – пережить пятерых детей!.. Да, долгая жизнь оплачивается слишком высокой ценой.
Всегда чувствовал интерес к старикам. Тем более к тем, которые в здравом уме и чей почтенный возраст можно назвать достойной старостью – увы, чрезвычайно редкое явление в нашей жизни. Не говоря уже о тех, кто, обладая творческим даром, сумел его сохранить до самых преклонных лет. Вяземский – один из первых в этом коротком ряду.
* * *
Грозы с ливнями вторую неделю. Словно сезон дождей в тропиках.
Странно: несмотря на чрезмерное количество осадков, вода в озере не прибывает. Оно всё гуще зарастает. Всё новые саргассовы островки на поверхности.
Огромное облако-башня, напоминающее атомный гриб, образовалось где-то в стороне. Долго держалось, освещённое вечерним светом, постепенно меняя очертания.
Поэтическая глубина
Взялся за материалы для «ЛО». Не ожидая открытий, но, будучи готовым ко всему, поскольку уже есть кое-какой опыт. Честно говоря, «добротные» среднестатистические тексты по выразительности намного уступают таким, к примеру, «шедеврам» поэтического творчества:
Вот Вам его определенье:
Что дружба? – душ совокупленье,
Убогих фрикций долгота…
И тошнота… и маята…
(С. У.)
Что это? Автор и сам недоумевает: «Яви крик? Иль бреда стон? // Стон побуднего распятья…». И всё же нельзя удержаться от стихописания. Даже, несмотря на то, что: «…кажется пошлою всякая фраза, // Что смотришь на жизнь с глубины унитаза». Сильно! Насчёт «открытий» – беру свои слова обратно. Судя по всему, такой оригинальной точки зрения на жизнь не только поэзия, но и вся мировая литература ещё не знала. Вот. А вы говорите: провинция!
Земляника
Съездили на родину за грибами. Не богатая добыча – чуть больше полведра: хрупкие разноцветные сыроежки (они всегда на безгрибье…), молодые обабки (дочь прозвала их «баобабками»), коровники и даже немного оранжевых лисичек. Крупная костянка в лесу. И земляника! Давно не встречал этой ягоды – словно крупные алые капли… Самая спелая отделяется, едва коснёшься. Помнится когда-то в юности в этих же местах… В Германии не такая – может чуть крупнее. Но у нашей запах! Насколько он сильнее, насыщенней. И этот специфический лекарственный оттенок, запоминающийся навсегда.
Жесть
Проснулся от резкого грохота, доносящегося с улицы. Около шести утра на часах. Возле соседнего подъезда грузовик, кузов которого доверху наполнен искорёженным кровельным железом, какой-то б/ушной жестью. И вот оттуда сверху мужик сбрасывает прямо на асфальт: смятое корыто, сплющенный таз, ещё какую-то громыхающую дрянь. Причём швыряет как будто нарочно так – с такой силой, чтобы произвести как можно больше шума, чтобы все слышали. Поспите вы у меня! Мне тут приходится с этой ржавой жестью… ну и вы услышите. Сон утренний самый сладкий – вдребезги! Вот вам всем!
Человек наверняка убогий и глубоко несчастный. За то и мстит всему двору, и городу, и миру. И сколько вокруг таких! А ведь это мы все. И каждый в какой-то момент грохочет, что есть силы, бьёт в железный бубен, громыхает своей жестянкой, пытаясь привлечь внимание, подать сигнал SOS. А кто-то, спросонья выглядывая в окно, материт «скотину-слесаря» и «кровельщика-суку».
* * *
Новое увлечение – кормить голубей. С утра пернатая возня на балконе. Гули уже в ожидании. И всё бы ничего, но после очередного кормления весь балкон в голубином гуано. Шла бы ты, дочь, на улицу. Вот так-то лучше. Стройная в красном платьице посреди сизокрылого круга… Картина «Девочка кормит голубей» неизвестного автора. Хотя… и ты в какой-то мере причастен к этому произведению. Признайся, что приятно сознавать…
* * *
То «кровельщик», грохочущий жестью… А сегодня спозаранок газонокосильщик своей неистово жужжащей машинкой словно высверливает мозги. Звук, убивающий тишину.
Взгляд в бездну
Непостижимый взгляд младенца… Смятенье, смущенье… Трудно выдержать этот ничего не выражающий взгляд. Как будто сама Природа этими глазами пристально разглядывает… Предметом, вещью чувствуешь себя. В лучшем случае – букашкой, насекомым.
Когда ты «сдался» – отвёл глаза, а потом снова взглянул… Вдруг тебе навстречу сияющая улыбка бессмысленной радости, ослепительно голой эмоции. И ты спешишь улыбнуться в ответ и просюсюкать что-нибудь общепринятое, чтоб за этой маской скрыть безотчётный страх, привычным жестом и обыденным словом защититься от распахнувшейся бездны.
А ведь младенец и в самом деле намного ближе к той неизбежной пропасти (от слова: пропáсть), к краю которой старик приближается с другой стороны. Не отсюда ли это жутковатое ощущение? И признанное сходство между старым и малым.
* * *
Персонажу «Обрыва» Аянову «около сорока пяти лет». На следующей странице как бы между прочим дана уточняющая характеристика этого возраста: «Он родился, учился, вырос и дожил до старости (!) в Петербурге». Известно, что Тургенев в 44 года ощущал себя стариком.
Выходит, что мои 49 по меркам того времени глубокая старость. А ты всё к «папаше» привыкнуть не можешь. Себя не видно в зеркале. Только иногда, глядя на своих ровесников: на их седые головы, морщины, вдруг понимаешь: да ведь и ты, дружок, давно находишься в этом почтенном ряду. И что пора забыть все юные замашки.
* * *
Мелкие чёрные жуки, летящие на свет. Негромкие щелчки сливаются в непрерывный шорох. Освещённая часть стены подвержена непрерывной бомбардировке. Сотни и сотни насекомых, вылетая из темноты, врезаются в каменную преграду. Отскакивают, падают и начинают беспорядочно ползать по асфальту, по кирпичным выступам стены, поблескивая воронёной сталью своих надкрылий.
Нежилой фонд
«Рыхлое марево» – статья Д. Быкова о современной прозе.
Диагноз верный, хотя и не новый. Но всякий раз удивляешься, как такое печатают в серьёзных журналах. Бесспорно, Дмитрий Быков – умный критик, в меру ироничный и язвительный, и самое главное – обладающий литературным вкусом. К тому же – хороший поэт. Но романист… Здесь бревно в своём глазу прочно засело. Его романы по большому счёту – такое же «рыхлое марево», как и приводимые им тексты. Можно добавить – и «разбухшее», учитывая объёмы (Показателен его Пастернак). Да и сам феномен Д.Б. (и физическая фактура) в современном литературном пространстве… Существуют такие планеты, состоящие из аморфного вещества. Там нет твёрдой почвы, на которой можно построить дом, вырастить дерево. А ведь любая настоящая книга – это дом со своей особой атмосферой, побывав в котором, человек, если даже не вернётся обратно, то всегда будет вспоминать о нём с тёплым чувством. Где такие «дома»? В основном – в прошлом. Нынче же – типовое строительство, производство муторных текстов, в которых не то что жить – в них заглянуть страшно.
— А В Г У С Т —
* * *
Крышу в гараже закатали. Наконец-то! Неужели свершилось? Ещё не верится.
С утра было ясное небо. Разрозненное кучевое руно, не предвещало дождевой угрозы. Но постепенно облака соединялись, росли, темнели. Скознячком прохладным дохнуло. Вершины тополей зашумели. Успеть бы! Немного совсем осталось. Заканчивали уже при упорно моросящем. Попадая на мокрую поверхность, горячий битум вскипал чёрными пузырями. Характерный звук масла, шкворчащего на раскалённой сковороде. Теперь вместо гладкого глянца получится корявая поверхность.
* * *
Белка! Здесь в городе, за гаражами, где обугленная теплотрасса, ржавое железо, развороченные погреба, превращённые в помойные ямы. Сквозь листву заметил в развилке старого клёна. Рыжая шкурка, пушистый хвост. А что? Укрыться есть где. Еды хватает – отбросов полно. Вот и заделалась горожанкой.
* * *
После того, как отметили, он ещё «на ночь», «на утро» взял себе две пластиковых «полторашки» и пару баночек на «пока идём, разговариваем». Может «чекушку»? – у прилавка был вопрос. Я отказался. Это какое же здоровье!.. Но здоровья-то и нет. Диагноз – диабет и множество других сопутствующих «болячек». Что это? Непонимание, безрассудство, наш традиционный пофигизм, помноженный на веру в «то, чему быть, того не миновать»? Или суеверие… Наговоры, сглаз, порча – этим многое объясняется.
— Ты думаешь, я это пиво хочу. Не хочу. Это они так меня извести хотят. Поэтому: не хочу, а беру. Тут бесполезно… Братец родной со своей мегерой. Они и мать также… Они же её собачьим дерьмом накормили. В пирог засунули и всё. После этого она недолго… Вот так. А моя бывшая… Когда узнала, что я встречаюсь с Л., то через неделю буквально, у меня с ней как обрезало. Точно знаю – она. Её рук дело. И ничего не поделаешь. Дай-ка мне баночку…
Ту, с которой «как обрезало», называет «это душа моя». На вид «его душа» – хитроватая 45-летняя себе на уме бабёнка, понимающая свою недалёкую выгоду, знающая, что мужик должен приносить пользу. Тогда можно и подпустить, и позволить… А если больной и с другими проблемами, то какой с него толк? Тогда пусть «душой» довольствуется. Всё просто.
* * *
Весь день дождь – нудный, затяжной, обложной. Проверка качества наших кровельных работ. Надо сходить посмотреть. А то может, зря «обмывали».
Воистину: «хляби небесные разверзлись». Мутные потоки затопили тротуары. И льёт, и льёт, и льёт… Илья. Не сегодня ли день Ильи пророка? Ленивое глуховатое громыханье где-то вверху за серой мутью. Ворчит старик, нахмурил брови… А крыша-то держит! Не течёт. Ни единой капли не просочилось вовнутрь.
Неожиданная концовка
«…я обернулась, только лишь кончила, к нему… Он протянул мне руку, и я…», «Через две минуты она кончила, потом крепко прижалась щекой к его груди, около самого сердца, и…» («Обрыв»).
Всякое можно подумать. А она всего-навсего «откусила нитку», после того как пришила пуговицу к его сюртуку. Язык меняется и что раньше звучало вполне невинно, теперь…
А вот поэтический вариант использования того же глагола:
Возвратясь, уютно ляжем
Перед печкой на ковре
И тихонько перескажем
всё, что видели сестре…
Кончим. Тихо встанет с кресел,
Молчалива и строга.
Скажет каждому: «Будь весел.
За окном лежат снега».
(«Милый брат! Завечерело». 1906 год. Блок)
Со временем некоторые слова приобретают дополнительное значение, которое иногда становится определяющим. Кончим, кончать, конец и т. д. Невозможно отрешиться, тем более при соответствующем контексте: «Возвратясь, уютно ляжем… Кончим». И далее без улыбки нельзя воспринимать эту напускную строгость «сестры», её напутствие каждому из умиротворённых братьев: «Будь весел». В самом деле, какая может быть грусть в такой уютной компании?
* * *
Поэзия, как перекличка, как тайный разговор, который, увы, не всегда бывает дружелюбным. Но это обстоятельство не уменьшает интереса к подобному «выяснению отношений». Как будто подслушал, подсмотрел – стал невольным свидетелем…
«Всё знанье о стихах в руках пяти-шести, // Быть может, десяти людей на этом свете: // В ладонях берегут, несут его в горсти. // Вот мафия, и я в подпольном комитете, // как будто состою…» (А. Кушнер, 1996).
Через десяток лет другой петербургский поэт, развивая тему, «отвечает» старшему современнику и в какой-то степени учителю:
У мёртвых нет ни зависти, ни фобий,
ни детских страхов – потому они
способны различить из-под надгробий
ещё не очевидные огни, –
расслышать то, чего не слышат эти
«пять-шесть» живых, зачуханных своей
звучащей жизнью на чужой планете; –
и значит, те, что умерли, – живей.
(А. Пурин)
Жестковато, прямо скажем. Хотя бесспорно, что в настоящих стихах всегда есть доля правды и правоты.
* * *
Одноклассник умер ещё в апреле. Только сегодня одноклассница, с которой в магазине столкнулись, сказала. Она пенсии разносит. И ему инвалидную доставляла. В апреле на почту пришла бумага… Встречаемся как будто для того, чтобы узнать: кто ещё из «наших за «это время»…
Помню его – хулиганистого, бесшабашного, но вполне беззлобного двоечника, чуть ли не второгодника (он был чуть постарше). Помню его неожиданную любовь к отличнице, так ни к чему и не приведшую. Хотя даже в последние годы он часто заговаривал о «своей» Иринке. Всё пытался узнать её телефон. Не думаю, чтобы Иринка обрадовалась, увидев своего поклонника. Он и раньше-то не был красавцем. А после стольких лет превратился в мужика грубой наружности с физиономией Соловья-Разбойника. Но было что-то чистое и трогательное в этой верности юношескому чувству, в его стремлении непременно «увидеть её».
* * *
Подошёл сосед по гаражу. Потом его знакомый подрулил на «Запорожце». Разговор с мужиками «поддерживаю» лишь односложными междометиями и согласными кивками. По-другому не получится. По-другому было бы фальшиво. Поэтому лучше молчать и слушать. Все эти жизненные истории…
— Она уже была с икрой, когда ему подставила… Ну, недоношенный – бывает. Бабы эти, они же так мозги закрутят, так преподнесут. Мол, семь месяцев. А он: ага, ага…
* * *
Возле киоска сидит прямо на асфальте. Бродяга, нищий, бомж… как ни назови. Заросший, грязный, с опухшим сине-багровым лицом – обычная, в общем, внешность. Жуёт беляш и, отрывая кусочки, делится с голубями.
* * *
В эти дни в горячих новостях катастрофа на Саяно-Шушенской ГЭС. Что-то взорвалось, прорвало: сотни тонн воды обрушились на головы работающих в нижних цехах. 17 погибших, более 60-ти без вести (читай: ещё не выловленных трупов). Среди бетонных руин, искорёженного железа ещё одна братская яма, наполненная грязной водой с пятнами машинного масла на поверхности. Всё ещё не могут откачать…
Ощущение (уже давно): вся страна в такой вонючей яме барахтается, захлёбывается и уже нет сил выбраться. И над всем этим хаосом важный человек в форменном картузе с кокардой МЧС даёт деловитые распоряжения – «лично руководит» очередной «спасательной операцией». А катастрофам, авариям не видно конца. У разбухшего ведомства постоянно должен быть фронт работы.
* * *
Пробую подобрать с линолеума арбузную косточку. Выскальзывает из пальцев, как ни цепляй. Ощущение тошнотворной слабости.
Грызущие камень
В глубоких пещерах учёные обнаружили микробов, которые за неимением другой пищи приспособились питаться камнем… ням-ням. Ни воздух, ни вода, ни свет им не нужны. Грызут себе гранит в полной темноте и размножаются, невзирая ни какие на природные катаклизмы и превратности судьбы. И это тоже жизнь?
* * *
Умер Михалков-старший. Вот кто умел прогибаться, несмотря на свой немалый рост! При любом режиме в нужную сторону. По этой способности он, безусловно, был первым в России среди представителей творческой интеллигенции. Гуттаперчивый дядя. Но детские стихи его – на все времена. Дядя Стёпа ещё долго будет стоять на своём посту, с улыбкой встречая всё новые и новые поколения юных читателей.
Про чтение
Нет, не одолеть мне этого романа. Читая «Обрыв», физически ощущаешь, насколько изменился темп жизни, скорость течения времени. Все эти описания пустопорожних переживаний… Как будто тебя заставляют плыть в густом приторном сиропе. Вязкое болото. К примеру, нет никакой разницы между основным текстом автора и его вроде бы «пародией» на юношеские опыты главного героя, решившего сочинить роман. Одна и та же невыносимая тягомотина (охи, вздохи, терзания сердечные) – не видать конца и края. Не обрыв, а сплошной облом. Кстати, помнится, «Обломов», «Обыкновенная история» читались совсем по-другому: если не запоем, то с лёгкостью и увлечением. «Вещественные знаки невещественных отношений…», – ещё помнится эта ироническая нота в голосе Адуева старшего.
Высокая халтура
Какой-то фильм… Пожилая поэтесса неприкаянно мечется в поисках то ли смысла жизни, то ли простого женского счастья. Богемный душок с экрана. Приводит домой полуночного незнакомца. По рюмахе… И Пастернак тут как тут: «Снег идёт, снег идёт…», – читают вместе в едином, вдохновенном порыве. И снег, то есть лёд отчуждения, сразу растоплен. Мы с тобой одной крови. Пароль и отзыв в одних строчках. И всё хорошо, казалось бы, если б не ощущение, что в то время в определённых кругах «аукаться» Пастернаком было модно, так же, как стилягам носить «дудочки» и оранжевый галстук. Вот режиссёр, не долго думая, и воспользовался потасканным «реквизитом». Уже были картины, где тот же «пароль»…
Экономия душевных затрат приводит к симуляции высокой болезни.
— С Е Н Т Я Б Р Ь —
* * *
С тонкой ржавой каймой тополиный листок, оторвавшись от ветки, неслышно планирует в траву. Уже сентябрь…
Полёт в прошлое
Шероховатый шифер крыши… Такое давнее, но такое живое ощущение. Как тогда… в далёком детстве – сухое тепло нагретых за день известковых волн переходит в ладони, когда лезешь, хватаясь руками за покатую поверхность. И никакого страха – загреметь, свалиться. Поскольку есть бессознательная уверенность, что, если сорвёшься – полетишь! Полетишь, взмахнув, как крыльями, руками, ощущая надёжную упругость воздуха. По крайней мере, плавно спланируешь на перекопанную огородную землю. Даже, по примеру Дедала (хотя тогда и не знали о таком), мастерили крылья, обтягивая полиэтиленовой плёнкой проволочный каркас, чтобы потом сигануть с гаража. Что ж, два метра – высота не смертельная. Ссадины на руках, царапины на коленках – невеликая плата за крушение мечты.
* * *
«Русские могилы» с комментариями Розанова перечитал. Всегдашнее ощущение религиозной фальши. Не радость жизни, но радость смерти – суть христианства. Радость смертных мук, благодать искупительной жертвы. Бедные люди поняли и приняли буквально Новый Завет и… закопались живьём. Нашли кратчайший путь к спасению, к жизни вечной. Остальные живы поповской ложью, тёпленькой верой. Прячутся за лживые толкования Евангелия, потому что здесь на земле хочется пожить в своё удовольствие. Пусть другие жертвуют, а мы поглядим со стороны. Где пожурим, а где похвалим – наставим на путь истинный.
В Большекулачье недалеко от церкви особняк местного батюшки. Массивные кирпичные хоромы в три этажа ничем не отличаются от типичных в своем стилевом безвкусии и безобразии коттеджей (под стать и словечко) областного и районного масштаба нуворишек всех мастей, от бизнесменов до чиновников. И батюшка в этом ряду не последний: стрижёт потихоньку своих овечек – прихожан доверчивых. Вот и вырос «теремок» за высоким забором из облицовочного кирпича. На улице Благодатной, кстати сказать.
С чего бы таким закапываться? Им Царствие Небесное без надобности. Им и здесь хорошо.
Memento more
«Фома Пухов не одарён чувствительностью: он на гробе жены варёную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки» (А. Платонов, «Сокровенный человек»).
Вспомнил близкое к теме рассуждение знакомого в виду неизбежных похоронных хлопот, затрат. К тому, что люди заранее готовятся, копят «гробовые».
— Пусть на улицу меня выкинут, кусок ливерной колбасы к ногам привяжут. А собаки сами утянут.
Этакая циничная бравада с примесью чёрного юморка. Примечательно прилагательное – «ливерная». То есть можно обойтись самой дешёвой. Уж на неё-то всегда в кармане у родственников найдётся. А может, и в холодильнике остаток… Так что и беспокоиться не о чем. Живи себе, не парься попусту.
Есть в этом и другое. Есть вызов общепринятому отношению к погребению, как к таинству – обряду скорбному и торжественному, заставляющему задуматься о бренности, о вечности, о душе и т. п. А тут на тебе: кусок колбасы… собаки… собачья смерть. «Утянут» – представь картинку! – заодно с ливером. Да, вот такие мы – унижение паче гордости до слов пакостных, до кривляний юродивых.
Другой знакомец на вопрос: «как жизнь?», отвечает коротко: «не подох ещё». Смелый такой. Хотя за этой грубостью чувствуется подспудное желание победить собственную боязнь и, быть может, тем самым отпугнуть костлявую даму, шокируя её хамоватыми манерами. Напрасно. Её трудно чем-либо удивить, те более напугать. Явится в самый неподходящий момент. Вот тогда попомнишь своё ухарство. Посмотрим, что тогда скажешь. И успеешь ли.
К смерти нужно относиться уважительно, даже к своей собственной. Без ложного пиетета, но и без циничных вывертов. Не надо пирамид, саркофагов, но и в канаве тоже не хотелось бы.
* * *
«Надо бодрствовать и смотреть в оба, чтобы не пропустить что-нибудь очень важное. Этого от нас и требует Бог. Только и всего: смотреть в оба» (Юрий Буйда, «Третье сердце»).
«И ещё круговое движение – это установка на полноту взгляда, на универсальность картины мира. Не упустить, не пропустить по пути ничего значительного» (Вл. Новиков, «Блок»).
Ещё одно доказательство… Что-то витает в пространстве, в воздухе, вроде невидимой пыльцы, слетевшей с бархатных крыльев ночной бабочки, осеняя людские головы, после чего в них рождаются схожие мысли. Одно маленькое условие: голова время от времени должна освобождаться от тягучей дремоты машинального существования. Лишь тогда можно что-то заметить, узнать и удивиться тому, что увидел.
И ведь дневник пишется в надежде не «пропустить что-нибудь очень важное» в этой жизни. Хотя никогда не угадаешь, не поймёшь сразу, что именно окажется… Потому-то и «Надо бодрствовать и смотреть в оба».
* * *
Немыслимые миллиарды, миллионы… Разбежится или схлопнется наша Вселенная? Глядя на экран, слушая учёных, впадаешь в лёгкий транс, сидишь загипнотизированный, как кролик, бездонным зевом удава. Невозможно вообразить. А есть ли вообще оно – время? Во время óно… А пространство? Если ВСЁ из одной точки! И туда же, в ту же чёрную дыру когда-нибудь. Но если это наша вселенная, то, может, существует и другая, другие…
Гондвана, Пангея – уже понятней. Материк, материя – твёрдая каменистая почва. Есть на что опереться. Есть пределы, очертания, границы. Для сознания необходима хоть какая-то система координат.
* * *
Есть в осени первоначальной… Да, погодка чудесная – днём так хорошо пригревает. Утром, перелезая через забор, заметил паутинную сеточку, чуть провисшую от тяжести мелких росинок, сверкающих в солнечном свете. Так хорошо вдруг… хорошо, что можно мимоходом, невзначай увидеть, заметить «вдруг» эту драгоценную мелочь.
Через забор… Тебе ведь полтинник скоро, папаша! А ты всё, как пацан, скачешь, – сигаешь через ограды дачные. Никакой солидности.
* * *
«Разжалованный Долохов у Толстого мог сказать грубияну-генералу гордую фразу: “Я обязан исполнять приказы, но не обязан сносить оскорбления”. Подчинённые люди в наше время не могут повторить таких слов. Их зависимость от начальства слишком велика. Они были (да и сейчас) обязаны сносить оскорбления. Это был и есть неписаный закон» (Борис Херсонский).
Увы, всё так. Особенно это касается структур, где предусмотрено ношение погон. Где честь, достоинство давно покрыты многослойной матерной кровлей.
* * *
Прошли мимо. Даже не взглянули друг на друга. Ни у кого сердце не ёкнуло, не дрогнуло. А ведь у них ребёнок общий. Пять лет уже дочке. Ну да, была связь – мимолётная, ни к чему не обязывающая. Расстались. Обычное дело. Ему сказали… Но странно всё-таки, что у отца ни малейшего интереса, никаких попыток что-то узнать, увидеть хоть со стороны, хоть издали посмотреть на своё произведение, на дочь свою. Силён папаша. Или изначально возведённый барьер «несерьёзных намерений» уже невозможно преодолеть, несмотря на серьёзные последствия? Он и не думает, ему не надо…
В лесу
Золотые деньки. В лесу много шиповника. Красные ягоды горят на солнце, словно лампочки новогодней гирлянды. На стволе берёзы ярко-зелёный мох и бледно-бирюзовый лишайник с северной стороны. Остановись. Слышишь? Тихий шелест, шепоток – лес разговаривает. Из чащи с шумом вылетел тетерев. Ничего себе тушка! И ведь летит! Такое же удивление вызывает полёт грузового авиалайнера. И очертаниями смахивает.
— Смотри. Чьё это?
Явно не коровье. И на лошадиное не похоже. Для косули, оленя, козы слишком велик объём. Неужели лось здесь облегчился? Две довольно приличных кучи рядышком. Хреновые, честно говоря, из нас следопыты. Но интересно всё-таки – кто здесь был?
Грибов почти нет. Нашли несколько обабков и парочку груздей.
* * *
Сухой шорох опавших листьев сопровождает приземление голубей.
На кладбище
Побывали всё-таки у деда на могилке. Рядом жена его – Устинья, мать отца и моя бабушка, которую не пришлось увидеть, поскольку умерла в 1946 году. Не отсюда ли все его фобии, комплексы, так остро проявившиеся в старости? В 11 лет потерять мать – серьёзная травма. Оградка, внутри два стандартных железных памятника, покрашенных серебрянкой. Две уже больших ёлки выросли за изголовьем. Тёмная траурная хвоя на фоне светлых берёзовых стволов, зелёной листвы, уже прошитой золотистыми прядями. Есть что-то в деревенских кладбищах – тихое, умиротворяющее, в отличие от городских усыпальных районов, где плотность населения, как в многоэтажном «муравейнике». И вот навеки в этой коммуналке!
— Ты иди, сынок, иди к машине… мы тут сами… сами управимся.
— Иди, иди…
В один голос отправляли не терпящим возражений тоном. Мол, не твоё это пока… рано тебе ещё… мы тут сами… наша очередь. Молча подчинился, понимая, что сейчас нельзя спорить, что в этих словах забота и любовь, и что существуют таинства, разделяющие родителей и детей. И вот одно. Поэтому – мы сами… Так в детстве отправляли спать пораньше… А ты, засыпая, ещё улавливал какие-то слова.
— Ну, здравствуйте… как вы тут… вот и мы уже старые стали…скоро и нам…
Не пашут, не сеют, не косят. Меж околков густая трава. Лежал, утонув в мягком, пахучем ковре. Слепящий диск сквозь прикрытые ресницы. Стереофоническое соло кузнечика через равные паузы тишины. Вот так бы здесь, где твои предки… «чтоб весь день, всю ночь, мой слух лелея, о любви мне сладкий голос пел. Надо мной, чтоб, вечно зеленея, тёмный дуб склонялся и шумел». Пусть не дуб, пусть берёзовый лепет, пятна света внизу на траве… Если есть ощущение родины, то именно здесь и сейчас оно – на этой поляне возле шелестящих берёз, вблизи родных могил.
Маскарад
На дачном участке чучело в виде вульгарно размалёванной девицы. Вместо губ ярко-красные «вареники», ресницы веером, выдающееся декольте из футбольных мячей, что-то чёрное кружевное на раскоряченных ногах. С юмором садовод. Не знаю, пугаются ли вороны, но люди, проходя мимо, улыбаются. Что-то напоминает…
Правда, в жизни порой не до смеха, когда на экране показывают очередную «звезду», добровольно и за большие деньги превратившую себя в нечто подобное огородному пугалу. Не до веселья, когда смотришь на эти вывороченные губы, на растянутые рты (привет Гуинплену!), на эти оплывающие маски, вылепленные по единой форме с применением одних и тех же синтетических материалов (силикон, ботекс – что там ещё?). Неужели им самим не страшно глядеть в зеркало?! Не страшно было потерять своё лицо? Ответ один – лица-то и не было. Была в молодости смазливая мордочка, на которую обращали внимание, как на лакомый фрукт, на свежий, к примеру, персик с нежным пушком, прикрывающим румянец. И всё. А внутри пустота. Нет человека, нет личности – только оболочка, вывеска. Но вот «персик» стал дрябнуть, сохнуть. Сразу трагедия, паника. Как остановить процесс? Как обрести вторую свежесть? Вот тут-то и подоспели пластические технологии: не извольте беспокоиться, – подтянем, подрежем, вкачаем, вошьём и т. д. Всё, что угодно, мадам, за ваше бабло. Всё будет в лучшем виде. А что есть «хорошо», «красиво», реклама уже заранее вдолбила в женские головы. И уже не страшно обезличиваться, потому что привыкли к стандартным личинам.
Пожалуй, самый показательный случай – первая отечественная «Барби» из «Карнавальной ночи», за полвека непрерывного «омоложения» превратившая собственное лицо (а оно у неё было, в отличие от многих безликих) в трупную маску, на которой следы разложения уже невозможно скрыть никакими гримирующими составами. Теперь ей впору возглавлять шествие восставших мертвецов.
* * *
Сосед по застолью, склонившись, громко шепчет на ухо:
— Самый безошибочный признак графомана: когда за столом все уже хорошо подвыпили, он непременно начинает читать свои стихи.
Да, причём его никто не просит. Он сам по зову собственного сердца стремится донести… И пускай бы, если не очень долго, если в меру. Но, увы, и с «мерой», как правило, проблемы: «Ну, вот ещё одно из цикла…».
* * *
В Исилькуле были на открытии мемориальной доски Михаилу Шангину. Ирония горькая: писатель жил на улице Революции и писал о тех, кого эта самая революция уничтожила, не оставив «ни креста, ни камня», развязав беспрецедентный «террор против совести». Как в той песне: «Есть у революции начало, но нет у революции конца…».
В топонимике небольших городков, райцентров всегда обращает на себя внимание обилие «революционных» названий. Провинция консервативна. Прошлое здесь цепко держится. В Исилькуле из окна автобуса успел заметить Октябрьскую, Тельмана и даже улицу Жданова (!). Неужели того самого, печально известного, обидчика Ахматовой и Зощенко? И, не глядя, не боясь ошибиться, можно добавить центральную – имени первого пролетарского вождя. Правда, как бы в противовес революционному засилью, есть и улица Пушкина. И, как пообещал глава администрации, должна в ближайшем будущем появиться улица имени Шангина.
Раза два всего виделись. Не разговор даже, а так – несколько фраз. Вроде бы о моей книжке, ему не так давно подаренной, что-то сказал – скупо, но одобрительно. Видимо, его манера – не транжирить слова попусту. Одновременно взглянул, как за грудки притянул – жёстко, пристально: мол, не ошибаюсь ли в тебе, парень? стóишь ли чего? Недолго – секунды две – и отпустил, чтобы не смущать, не пугать, зная свойство своего тяжёлого взгляда. Не всякий выдержит. Многим не совсем уютно становится под этим «рентгеном» – ничего не скроешь. Ведь этих мгновений хватает, чтобы заглянуть в самое нутро, в душу, «просветить» до самых печёнок.
Уже тогда неважно себя чувствовал. Ходил с тростью. Сидел на стуле в проходной каморке писательского дома, устало сложив большие руки на отполированную рукоять. Массивная фигура, крупные черты лица. Пиджак свободно расстёгнут, так же, как и ворот рубашки. Галстук не вяжется с этим образом – лишний этот «ошейник». Случается, конечно, когда что-то официальное, торжественное, но мучительный дискомфорт при этом – скорей бы всё кончилось, скорей бы развязать, сорвать, чтобы свободно вздохнуть, распахнуть душу.
Увы, одна прижизненная «удавка» и за гробом не ослабевает. Не сумел когда-то отказать – принял спецзаказ сверху на жизнеописание удельного князька. Сколько сил, здоровья ушло! Да и дней наверняка поубавил этот противный сердцу труд, обернувшийся настоящим террором против собственной совести. «Я знаю: ваш стих неподделен. // Но как вас могло занести // под своды таких богаделен // На искреннем вашем пути.» И вот теперь поставленный голос профессионального чтеца на посмертном юбилее чеканит когда-то вымученные автором мёртвые слова из ненавистной книги. Мероприятие официальное, а потому без упоминания о главном герое губернских хроник никак нельзя.
Памятная доска на стене, обшитой сайдингом… Как-то нелепо, несуразно смотрится этот офисный пластик в качестве основы для надписи: «Здесь жил и работал писатель…». Ничего общего со словами: «увековечить память…». И сам домик в этой скороспелой скорлупе выглядит, как временный торговый павильон. Хотя всё аккуратно, чистенько. Но всё же лучше было бы кирпич взять для основы памятной скрижали…
* * *
«Как зачинается человек – так в этом направлении до могилы и продолжается. Ибо секунда его зачатия – естественное построение ноуменального плана его души или по закону “греха”, и тогда “в смерть” (моральную, но часто и физическую), или “в молитве”, – и тогда, конечно, “в жизнь”» (В. Розанов).
Вот и ответ на досужие рассуждения: два брата родных, а такие разные. Родители одни воспитывали… Как? Почему так получилось? Отсюда и опасение бездетных пар брать детей из приютов. Как ни воспитывай, а заложенное «во грехе» рано или поздно проявится. Если с молоком матери… или ещё раньше.
* * *
В. Набоков, В. Боков… Всего один лишь слог, одна нота меняет мелодию аристократичной флейты на бренчание простонародной балалайки.
* * *
«Я люблю образованных людей, с которыми можно о многом поговорить. Видимо, это мой недостаток» (Евгений Габрилович).
90-летний старик, он и сам разговаривает, практически не нуждаясь в вопросительных подпорках собеседника. Была бы задана тема. Говорит интересно на замечательном русском. Словесные обороты, строение фразы – ничего вроде бы сложного, всё просто и понятно. Но, слушая, постепенно начинаешь понимать: какой же редкостью стала устная речь такого качества. А её носители, люди устной культуры почти все вымерли, как мамонты. С кем разговаривать? О чём?
Красота речи не в гладких, обтекаемых фразах, а в том, что человек, разговаривая, думает. Мыслительный процесс адекватен вербальному выражению. За словом видна мысль. Далеко не всякий умный человек обладает даром устной речи. Вот поэтому: «молчи, скрывайся и таи…», – чтобы не выглядеть идиотом. Ведь даже великому пророку понадобился толмач.
«Ремарка»
Вроде бы похвальное желание – что-нибудь почитать. Знакомая – лет 45-ти изящная дамочка, тщательно следящая за фигурой (фитнес, диеты), – зная, что у нас дома имеются книги, интересуется: «А у вас есть Ремарка?». Даже, если бы и была… Нет уж, дорогуша, лучше продолжай тренировать свой мозг опусами Донцовой, Устиновой. В самый раз будет. Всё равно, не в кобылу корм. Помнится, и Набокова ей давали… Кстати, в романе «Смех в темноте» есть примечательный эпизод с актрисой, носящей звучный псевдоним.
— Скажите, вы Толстого читали?
— «То ли с тою»? – переспросила Дорианна Каренина. – Нет, не помню. Такого романа я не читала.
О другом прозрачно зашифрованном романе и спрашивать нет смысла.
* * *
Одна из его черт, как заядлого рыбака – бережное отношение к червям. Сматывая удочки, никогда не выбросит оставшихся – сыпнёт в банку земли, заткнёт пучком травы: авось ещё пригодятся. А вдруг завтра опять на рыбалку! Поэтому не только в гараже, но и в квартире можно было наткнуться… В туалете за унитазом заметил банку, закрытую дырявой полиэтиленовой крышкой. Внутри прижатые к стеклу просматривались бледные слипшиеся нити «червивого» фарша, понятно – далеко не первой свежести. Ещё подумалось: смотри-ка, удобное выбрал место – не сразу сообразят откуда тухлый запах. …Не к месту, может, эта тема. Но было б там озерцо с карасями, то тогда ему и рай без надобности. Что ещё для души заядлого рыбака! Был бы клёв, улов, трепещущий в чешуе, как жар горя…
* * *
Теория «стакана воды» в своё время гуляла среди энергичных граждан молодой страны Советов. Мол, когда приспичило, подошёл к любой комсомолке или к товарищу по партии в юбке и без лишних разговоров, без всякой там черёмухи «остаканился», то бишь удовлетворил свой половой инстинкт, не тратя драгоценного времени (планов-то громадьё!) на какие-то «чувства». Потом долгое время секса в стране вообще не было. Теперь – секс, секс, секс – в любом месте, в любом виде, в любом молодёжном сериале – во главе угла. Тот же «стакан воды» только в виде «банки пива» – в духе времени. Надо помусолить – растянуть удовольствие. Вся сложность взаимоотношений мужчины и женщины упорно сводится к «голому» сексу. Да, какие там «отношения»! Сношение примитивное, акт физиологический. Отношения – это когда семья, дети, забота, ответственность. О любви – ха-ха-ха! – лучше помолчать, когда в одном ряду: пиво, поп-корн, секс. Выпить – отлить, как два пальца… Этот принцип «ящик» методично вдалбливает в юные головы. И никто не посоветует «Капитанскую дочку» открыть, хотя бы ради эпиграфа.
Лицо власти
В статье «Мой Ельцин» («Знамя», № 11, 2008) Эргали Гер, не приукрашивая, довольно точно рисует портрет тогдашней власти в лице первого президента России: «Его интеллект, прямо скажем, отражался в физиономии с очень большой степенью достоверности».
Всё кажется правильно. Читая, во многом соглашаешься. Но чувствуется что-то не то – какой-то душок исходит от этого поверхностного чистописания задним числом. Подтвердила ощущение неожиданная поэтическая цитата:
Если кликнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
Показательно, что автор статьи эти хрестоматийные строки, написанные в 1914 году рязанским Лелем, приписал Александру Ерёменко, датировав их 1987 годом. Да, знаменитый метаметафорист переписал четверостишие, чтоб затем умертвить его ядом иронии (постмодернистский паразитизм тогда был в самом разгаре). Но его «шутка» оказалась своеобразным индикатором нелюбви к России. Сразу стало ясно, что Геру, так же, как и его герою, «эта страна» по барабану. Ему что Есенин, что Ерёменко – всё едино. И дальше в этом контексте особенно смешно читать: «мы русские» (про имя уже молчим).
Известно, что поэзии политика противопоказана. Но верно и обратное. Как нелепо смотрятся известные политики, когда в очередной юбилей великого поэта пытаются прочитать несколько стихотворных строк. Что-то непотребное выходит из нечистых… Поэзия не терпит фальши, а политика по определению (искусство возможного) построена на лжи. Меду прочим, у Есенина не «кликнет», а «крикнет». Ерёменко хоть переписывал правильно. Геру даже это оказалось не под силу. Кликнуть – скорее позвать, призвать. Другой смысл. Глухое ухо не слышит фальши. Пишешь о политике – пиши, но не касайся «звуков чистых», не хватайся за дирижёрскую палочку, не смеши народ, которому давно не до смеха. Так можно и «чудное мгновение» отдать кому угодно, как сдали Крым, Севастополь…
Теперь-то вспоминаю, как прав был дядька мой Пётр Трофимович, когда в разгар почти всеобщей эйфории от хлынувшего «воздуха свободы», что во многом связывалось с Ельциным, отзывался об этом деятеле с нелицеприятной проницательностью, называя его не иначе, как: «алкаш мордатый».
* * *
«Человек первым делом должен жрать, да!», – говорит второстепенный персонаж у Набокова («Смех в темноте»). Чем не девиз многочисленных передач о еде, которые заполонили экран? Смакуют, облизывают пальчики, делятся рецептами, желают приятного аппетита и т. д. и т. п.
Жратва – цель жизни. «Не надо делать из еды культа», – уже не актуально. Забыты культовые книги. Если добавить засилье смехотворных шоу, то понятно, что, сделав очередной виток по спирали (не думаю, что по восходящей, скорее – со странными перепадами), вернулись к лозунгу времён упадка древнего Рима. Как будто весь прогресс общественного развития свёлся к простой замене «хлеба и зрелищ» на «жрачку и ржачку». Или на самом деле жить стало лучше, жить стало веселей? А я и не заметил.
— О К Т Я Б Р Ь —
* * *
Жёлтые, жёлтые листья… золотой сухой шорох путается в ногах.
Поэт и царедворец
Жуковского с его психологией царедворца прямо-таки раздражает «упрямство» Пушкина, не желающего понять своей вины перед государем. Он, не стесняясь в выражениях, выговаривает своему «ученику»: «Если не воспользуешься этою возможностию, то будешь то щетинистое животное, которое питается желудями и своим хрюканьем оскорбляет слух всякого благовоспитанного человека».
А вся «вина» в том, что поэт, узнав о перлюстрации своей переписки с женой, подал прошение об отставке, отказываясь тем самым состоять в «неприличном его летам» звании придворного камер-юнкера. Прошение об отставке, по мнению Жуковского, это «глупость», но которую ещё возможно поправить. Для этого нужно всего-то – совершить ритуальное покаяние: написать письмо в соответствующем тоне и выражениях. И Пушкин пишет. Пишет вынужденно, скрепя сердце, зная мстительный нрав государя, который уже пригрозил отлучить поэта от архивов – раз такое дело… Мол, частному лицу не должно иметь доступа. Но Пушкин пишет без того подобострастия и холуйства, которые «приличны» и приняты в обращения к царю придворной челяди. Жуковский, буквально, вне себя от такой «непонятливости»: «Разве ты разучился писать; разве считаешь ниже себя выразить какое-нибудь чувство к государю?» (06.07.1834).
Для Жуковского покаянное письмо (всего-то!) – лишь ритуальное расшаркивание, слова – только слова, слова, слова; фразы – лишь поза. Ну, чего, казалось бы, стоит! Но у Пушкина совсем иное отношение, иное ощущение. Он, в свою очередь, не может (и не хочет) понять (и принять!) этих сервильных условностей: «…отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми?». И «вины» своей строптивец не признаёт: «Во глубине сердца своего я чувствую себя правым перед государём; гнев его меня огорчает, но чем хуже положение моё, тем язык мой становится связаннее и холоднее. Что мне делать? Просить прощения? Хорошо; но в чём?» (06.07.1834).
У Пушкина своя мера – мера слов, поступков. Своя мера ответственности, отличная от той, которой руководствуется царедворец. И своя правота. Его слова – не для паркетного этикета. Он понимает, в отличие от своего учителя, что не всё бумага стерпит. «Связаннее и холоднее» – у него язык не поворачивается. Он просто физически не может принять соответствующую позу, для многих такую привычную. Через два года «непонятливый упрямец» об этом прямо скажет в стихах:
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа –
Не всё ли нам равно? Бог с ними. Никому
Отчёта не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…
(Из Пиндемонти)
Пожалуй, для многих, в том числе и для Жуковского, эти слова звучали, как декларация, ничего общего не имеющая с жизнью. Увы, для большинства и сегодня это так. Но означает ли, что так и должно быть?
Рыжики
Проходя по тротуару, замечаю на газоне усыпанном жёлтыми листьями, рыжее пятно. Кошка, свернувшаяся клубком, согретая последними лучами, уютно дремлет. Но что это?! Буквально в метре среди травы и листьев другое рыжее… другая в той же позе. Ощущенье – точь-в-точь, как при тихой охоте, когда рядом с красавцем в коричневой шляпе вдруг с радостным азартом видишь собрата-близнеца. Понятно, что корзина будет полной…
Попутчик
Перехожу дорогу. И вдруг, ещё не видя, ощущаю возле ноги… в моём пространстве кто-то. Собака! Чисто чёрной масти симпатичный пёс. По виду – охотничьей породы. Как будто бы со мной – хитрец. Как будто мы с ним заодно. Так вместе и пересекли проезжую часть. После чего он плавно сменил курс в сторону помойки. Авось найдётся что-нибудь пожевать, поглодать.
А мне… Мне на мгновенье стало жаль, что мы не вместе, что так быстро разошлись наши пути. Что ж, может к лучшему. Нет смысла в повторении сюжета.
Сквозь огненный денёк
Мы шли бы, не скучая,
Кто человек, кто бог –
Не слишком различая.
Была бы с миром связь
Прекрасной и бесспорной,
А впереди, резвясь,
Бежал бы пудель чёрный.
(Лев Друскин)
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи