Часть 3.
Идём дальше… Но для этого нам надо вернуться к началу наших рассуждений. Печальные минуты прощания с Михаилом Самуэлевичем неумолимо приводят к заключению, что концовка надгробной речи Остапа Бендера в полной мере могла бы относиться и к нашему герою. Категоричное «Всё!» могло бы стать окончательным итогом земного странствия Аркадия Кутилова. Но, к счастью, этого не случилось. Во-первых, потому что – поэт. А во-вторых, нашёлся человек, который, без преувеличения, вытащил поэта из пропасти забвения. Геннадий Великосельский оказался тем самоотверженным собирателем, хранителем, благодаря которому, рукописи, рисунки поэта и художника не превратились в прах и пепел, а дошли до нас. К сожалению, далеко не все – по его собственному горестному признанию. Но мы понимаем, что при известных обстоятельствах он сделал для своего друга всё, что мог. Поэтому на памятном камне, установленном на Аллее литераторов3), абсолютно по праву значатся два имени.
Но если по отношению к собирателю и хранителю наследия поэта не может быть никаких иных чувств, кроме благодарности, то роль пропагандиста творчества не вызывает столь однозначных положительных эмоций. Нет, конечно же, и здесь никаких претензий к автору многочисленных публикаций о жизни и творчестве поэта быть не может. Его взгляд, его видение тех событий, их интерпретация, безусловно, заслуживают уважения. Тем не менее, нельзя не отметить некоторых моментов, напрямую касающихся нашего разговора.
Вначале общее ощущение. Интонация, стиль… Стиль – это не только человек, но и время, эпоха со своей определённой атмосферой. Не случайно «выскочило» слово – «пропагандист». В некоторых местах тон публикаций выдержан в духе того самого советского агитпропа – неотъемлемой части той самой Системы, с которой, по словам автора, так непримиримо дрался поэт. Всем знакомы его характерные черты: заметно повышенная эмоциональность высказываний, высокопарность риторики, непременный обличительный пафос, поиск врагов и т. п. В результате перед мысленным взором читателя возникает сказочная картина. В центре некий былинный богатырь. Он же – безупречный рыцарь поэзии, он же – «Мастер», «Гений», «мудрец», даже «пророк» хотя и непризнанный (на тот момент). А где-то возле его ног копошатся завистливые «литературные пигмеи» – «очленённые» и «окниженные», вперемешку с «облечёнными властью держимордами». Они, так надо понимать, и свели общими усилиями в могилу «одного из ярчайших российских поэтов ХХ столетия»*2. Опять же, ни в коей мере не подрывая веры в искренность чувств «обвинителя», позволим себе усомниться в достоверности нарисованной картинки. Возникает ощущение, что нам предлагают жанр сказочного гротеска. Причём зрителя-слушателя заранее считают глуховатым, подслеповатым и способным различать лишь чёрное и белое. К тому же, повышенный тон, излишняя категоричность суждений, как правило, свидетельствуют, что говорящий опасается, что не будет услышан. А возможно в глубине души и сам сомневается в том, что с таким пылом пытается донести urbi et orbi4). Не знаю. Может быть, в определённое время в какой-то степени было оправдано применение такого «стенобитного орудия», чтобы хоть так проломить глухую стену молчания, окружавшую поэта. Не знаю… Всё-таки ближе мнение, что заинтересованный думающий читатель не нуждается в подобных чёрно-белых картинках и плоских схемах. Ведь преувеличение также как упрощение одинаково искажают реальную картину.
Далеко ходить не надо. Вот оборотная сторона той же медали – о чём уже упоминалось выше. Такое настойчивое педалирование темы бездомного бродяги привело к тому, что этот образ вышел на первый план, во многом заслонив собой самого поэта.
— Кутилов? А! Это тот, который бомжевал и стихи писал классные.
Кто сомневается в таком, преимущественно, восприятии, может провести собственный эксперимент, посетив ближайшую библиотеку, спросив случайного читателя. Стихи тот может и не знать, но вот ярлык – «бомж», «бродяга», вспомнит точно. Такой ли славы жаждал наш герой?
Понятно, что из самых благих намерений лучший друг приписывал поэту уже упомянутый «статус жертвы». Наш российский менталитет традиционно отличается сочувственным отношением к убогим, сирым, а тем паче, к обиженным властью. Вот и казалось, что таким способом легче найти кратчайший путь к сердцу потенциального читателя. Да, пожалуй, так можно повысить какой-то интерес к имени, но вот вызвать отклик в душе будущего читателя-собеседника – это вряд ли. Там уже действуют совсем иные законы – равно далёкие от пропаганды советских времён и современных пиар-технологий. Вспомним ахматовское восклицание по поводу биографии Бродского. Между тем, сам поэт очень трезво оценивал подобные «подарки» судьбы, поскольку понимал: «Гораздо почётнее и гораздо сложнее завладеть вниманием нации, если тебе не помогает своим идиотским образом сама система».
Наверняка и Кутилову это было ясно. Вот только его друг от самого чистого сердца, но по чисто советским стандартам решил с помощью ненавистной Системы соорудить своеобразный «лифт» на Парнас. Не думаю, что подобный вспомогательный механизм, напоминающий приспособление для людей с ограниченными возможностями, был так уж необходим поэту. У него для этой цели другое средство: «На Парнас – вознесение, // а разбег по стерне…». Качество стихов – вот лучшая гарантия того, что поэт окажется на том уровне, который соответствует его таланту. Остальные сопутствующие детали, в том числе «шокирующие» подробности его жизненного пути, в данном случае можно не принимать во внимание. Другое дело, что эти самые «подробности» могут представлять значительный интерес, когда необходимо разобраться в творчестве поэта, понять первопричины, обнаружить истоки, корни… Когда начинаешь чувствовать, что жизнь и творчество неразделимы, как сиамские близнецы, имеющие одну кровеносную систему.
И вот здесь мы подошли к самому интересному. Из всего вышеизложенного и прочитанного в процессе написания данного текста как-то сама собой начала вырисовываться картинка. Словно многочисленные пазлы, когда-то беспорядочно перемешанные, вдруг стали подходить один к одному и складываться в какой-то ещё не до конца проявленный образ. И вдруг! Вдруг в один момент всё встало на свои места. Ещё чуточку терпения, дорогой читатель. Вначале подводящие цитаты людей, весьма компетентных в теме наших рассуждений.
«Художник, на мой взгляд, – это чудовище, существо, стоящее за пределами человеческой природы» (Флобер). И ещё горячей: «Всякий истинный художник, писатель, поэт, в широком смысле слова, конечно, есть выродок, существо самою природой выделенное из среды нормальных людей» (Владислав Ходасевич). И сразу, чтобы никому не пришло в голову обижаться за нашего героя, закономерно принимая на его счёт данные определения, зададим, так сказать, уровень, к которому, надеюсь, у самых ревностных почитателей не будет претензий: «У нас Пушкин после Карамзина выродок. Русская природа не могла выразить его» (Пётр Вяземский). Кто может подумать, что этим словом Вяземский хотел обидеть своего друга? Напротив – только подчеркнуть его гениальную исключительность. И мы идём тем же путём и делаем последний этимологический шажок, чтобы не пропустить ни одного звена в логической цепочке. Итак: выродок, урод, юрод, юродивый, юродство… В общих корнях этих слов сомнений быть не может. Остаётся только дать несколько характеристик последнего явления с некоторыми сопоставлениями и минимальными комментариями, чтобы читатель сам сделал выводы.
«Согласно христианским представлениям, религиозный подвиг юродства состоит в отвержении с наибольшей последовательностью мирских забот – о доме, семье, труде, о подчинении власти и правилам общественного приличия.»
(Википедия. Юродство)
Не станем зацикливаться на «христианских представлениях» и «религиозности» – не наша тема. А вот «подвиг» оставим. «Подвиг» нам пригодится. Мы даже намеренно снимем с него оковы кавычек, чтобы ржавчина иронии не коснулась слова и смысла. А почему не предположить, что так оно и было? Что поэт добровольно взял на себя этот «крест», совершив тем самым настоящий подвиг самоотречения? Не от поэзии, конечно, – «стихи – святое дело», а от всего, что претило его душе в окружающей действительности, что заставляло лгать, приспосабливаться, терпеть унижения и обиды. А в конечном итоге «мстить»… Или, учитывая вновь открывшиеся обстоятельства, мы вправе сказать – «лечить» больное общество не только стихами, но и «самим собой» – своей демонстративной асоциальностью, анти-поведением, не считаясь с нормами приличия и даже законами. «Юродство – добровольно принимаемый подвиг из разряда так называемых “сверхзаконных”»*3. Если так, то всё сходится. Тогда многое из того, что мы уже узнали, получает своё объяснение, удивительно точно совпадая с канвой означенной традиции.
По мере необходимости, стараясь не повторяться, будем лишь слегка дополнять уже изложенное. Сопоставляй, читатель!
«Активная сторона юродства заключается в обязанности “ругаться миру”, обличая грехи сильных и слабых и не обращая внимания на общественные приличия. Более того: презрение к общественным приличиям составляет нечто вроде привилегии и непременного условия юродства, причём юродивый не считается с местом и временем, “ругаясь миру” даже в Божьем храме.»*3
Ко всему прочему, иногда вплоть до лексической идентичности обнаруживаем сходство: «Ругни врага в сердечном мраке, // ударь, чтоб дрогнула стена!.. // за все дневные передряги // ты рассчитаешься сполна» («Сто шагов»). Но это ещё, так сказать, «репетиция» «ругани», поскольку – «в сердечном мраке», то есть наедине с самим собой. А вот уже представление на публике и даже в том самом святом месте:
Мы с тобою – атеисты!
С богом драться – до конца!
Мы во храм войдём со свистом,
и с приплясом: гоп-ца-ца!..
Не случайно употребили слово – «представление». Вся предыдущая театральная тема дополняется ещё одним актом, не говоря уже о слишком очевидной предсказательной сути этих стихов, напоминающих о том, что иногда поэзия предвосхищает реальные события. Или, как выразился кто-то из классиков: жизнь подражает литературе. Идём дальше. Вот ещё фрагмент исследования:
«Юродивый – актёр, ибо наедине с собою он не юродствует. Днём он всегда на улице, на людях, в толпе – на сценической площадке. Для зрителя он надевает личину безумия, “глумится”, как скоморох, “шалует”. Если Церковь утверждает благообразие и благочиние, то юродство этому себя демонстративно противопоставляет.»*3
Но нельзя считать, что здесь имеет место «глумление» ради глумления. Для такого поведения у «скомороха» есть очень веские причины. Не сомневаемся, что и у нашего героя были серьёзные вопросы и претензии в целом к церкви, как религиозному институту, так и к отдельным её представителям. «Моё отношение к религии: Если попу вдёрнуть в нос кольцо, то он будет выглядеть куда авантажней!» («Из записных книжек разных лет. 1978 г.»).
Не только в стихах, но и в жизни практиковались подобные «шалости».
«Однажды по пьянке я забрёл в церковь на ул. Тарской. Церковь полна старушек. В уголке, где все обычно ставят иконки и кладут поминальнички‚ я увидел портрет Ф. Достоевского (15×10 см, на розовой бумаге, в коричневой рамке, под стеклом). Кто его туда воткнул среди угодников? Я прицепился к старухе, грозно обвиняя её в том, что они, верующие, всеядны и даже образ великого страдальца используют в своих целях. Старуха, в свою очередь, сварливо заявила, что комсомольцы вообще бессовестный народ: пишут и говорят “святая обязанность”, “знамя-святыня”, “дух взаимопонимания” и т. д. В общем, пользуются атрибутикой и жаргоном церкви. О Достоевском она не сказала ничего: отняла у меня розовый портретик, который я намерился украсть, потом позвала старосту, и этот бык выгнал меня на улицу.»*4
Помимо общей показательности данного случая, напоминающего известный эпизод с участием мессии, обращают на себя внимание «второстепенные» детали, красноречиво демонстрирующие пренебрежение вышеупомянутыми нормами. Для вас «свято место», вы тут молитесь, приходите душу очистить, а я так – «по пьянке» завалился. Более того – абсолютно легко сообщает о своём «преступном» намерении. И всё это, как бы между прочим, походя, когда никто и не спрашивает, кажется – без всякой надобности. Но это только нам кажется. Нам – нормальным обывателям, мещанам – «бесцветной массе» умников. Мы уже готовы негодовать: ах, он такой-сякой – в божьем храме, да ещё «украсть»! И главное – говорит об этом без всякого стеснения.
Но не надо торопиться с возмущением. Юродивый провоцирует. Ему нужна реакция окружающих, как актёру внимание зала. Он должен знать, что его «сообщение» дошло. Какое? Во-первых, такими вызывающими «штришками» он вынужден подтверждать свой особенный статус – статус изгоя, отверженного. Должен постоянно позиционировать себя: нет, ребята, я не с вами, я другой. И ваши законы для меня не писаны. Именно – «вынужден» и «должен», поскольку взялся за гуж… взял на себя этот крест. Значит, должен нести. Он уже не может по-другому. Маска «шута», «клоуна», «дурака» стала лицом. Поведение приобретает черты «естественного» имморализма. Ещё весьма показательный пример последнего:
«Однажды мне здорово не повезло с утра. Почему? Ах да, я же не побывал у Достоевского! Пошёл к Тобольским воротам, снял кепку и с минуту стоял молча. Ровно через 10 минут – удача: обобрал богатого пьяницу!»*4
Вот оно – чистосердечное! И ведь за язык никто не тянул. Ничтоже сумняшеся, великий «омский каторжанин» записан в сообщники. Более того – в главари. Поскольку ясно указано на некую мистическую связь, к тому же, приносящую удачу в преступном деянии. Здесь явственно ощутимо присутствие призрака «человека из подполья». Плюс к тому принцип – «всё позволено» продемонстрирован с вызывающей непосредственностью.
Ну не совсем «всё», как можно заметить. В своём презрении к общепринятой морали наш герой ради чувства справедливости и для успокоения своей совести предусмотрительно оставляет робингудовскую «лазейку». То есть не своего собрата – бездомного бродягу обобрал, а «богатого (! — О. К.) пьяницу». Проверить невозможно. И какие критерии? Но нам важно, что, как бы далеко не заходил «обличитель» в своём отрицающем пафосе, он чувствует пределы, границы, за которыми только пропасть (в ней и пропáсть) бесчеловечности. Значит, несмотря на всё изгойство, в каких-то предельных точках ему небезразлично, как он выглядит в глазах презираемого большинства «умных», а главное, как будет выглядеть в будущем – в глазах потомков.
Да, «нормальному» человеку, глядя на подобные «шалости», впору возмутиться. Как же так! Это полное безобразие и попрание всех норм общественной морали! Но опять же не будем торопиться давать волю «праведному» гневу. На такую реакцию весь «спектакль» и рассчитан. И эта реакция будет служить первым признаком того, что «сообщение» дошло. Дошло, но ещё не осмыслено, не понято. Потому что юрод своими «показательными выступлениями» обвиняет «грозно» всех тех, кто возомнил себя нормальными, правильными, безгрешными. Это и есть суть «сообщения». Он сам – главный урок и укор миру. Возмущаетесь? Негодуете? Камни бросаете? А на себя не пробовали взглянуть? Без лицемерия и ханжества, не пряча глаза от правды. Разве меньше в вашей жизни лжи, лести, трусливого угодничества, ежедневных «по мелочи» – сделок с совестью, а то и преступлений? Кто сможет честно ответить?
То есть, наше возмущение от непонимания. Но существует вторая стадия принятия «сообщения», которая сигнализирует, что понимание в какой-то степени произошло. По всей видимости, внешне эта стадия соответствует уже известному состоянию: «Нередко умные вдруг запечалятся // и долго смотрят на дураков…».
Для того, чтобы не возникло ощущения, что мы уходим в сторону, говорим о ком-то другом или о каком-то вымышленном персонаже, приведём ещё одно свидетельство, которому нельзя не доверять: «Он был неистощим на мистификации. Мистификация и эпатаж были неотъемлемыми частями его многогранного творчества, любимыми “жанрами”. И, конечно же, очень многие от этих «жанров» были далеко не в восторге» (Г. Великосельский. «Homo incognito»).
Отсюда ещё понятней становится скупость и отсутствие воспоминаний тех, кто был лично знаком. Личные контакты по уже известным причинам были затруднительны. Но в них уже не было необходимости. Любимые «жанры» требовали массовых действ. И они были: «шумные политические и литературные скандалы», «эпатажные “выставки” картин и рисунков, прямо на тротуарах, в центре города…»*2.
Насколько «шумные» и насколько «политические» нас не особенно интересует. К примеру, насчёт второго определения с самого начала были серьёзные возражения. И вот они подкрепляются:
«Но он не призывает к социальным переменам; его протест не имеет ничего общего с бунтом, радикализмом или реформаторством. Юродивый не посягает на государственный порядок, он обличает людей, а не обстоятельства.»*3
Важней душа человеческая, а не общественный строй. Важнее, «чтобы совесть не заблудилась…». Поэтому сам факт выхода на толпу («…Но – прощание вычеркни, // все печальности вытопчи, – // ну, а с тем, что осталось, выходи на толпу!»), «работы» с толпой не имеет целью подрыв устоев государства. Всё это ещё раз подтверждает следование вышеназванной традиции и даёт возможность обнаружить ту разновидность ответственности, которую берёт на себя наш герой, благополучно сбросив с себя, как мы видели, все остальные.
«Юродивый не просто устраивает зрелище, «театр», не просто «играет», а играет с запретным, со страхом, этим он и интересен толпе. […] В первую очередь, своим поведением юродивый выполняет «общественный заказ» на реализацию свободы: подъём его активности приходится на времена застоя. […] При всей его оппозиционности толпе он оказывается необходимым ей и включённым в её организм. Он принимает на себя ответственность (! — О. К.) за неё, высвобождая эмоциональные побуждения, на открытую демонстрацию которых толпа не имеет права.»*5
Тут сразу в связи с характеристикой эпохи невозможно удержаться, чтобы не произвести ещё один цитатный выстрел в то же «яблочко»:
«…в конце семидесятых, в самый маразм брежневского правления, он вышел на центральную улицу Омска, повесив себе на грудь портрет генсека, вставленный в сиденье от унитаза…»*2
Помимо этого любопытна и сама попытка «разговора» с властью в лице её высшего представителя. Пусть она была односторонней. Зато оригинальность формы несомненна. При этом очевидно стремление в русло всё той же российской традиции, когда многие цари в допетровскую эпоху не гнушались общаться с юродивыми, считая их не только мистическими носителями народного духа, но, прежде всего, людьми божьими.
«…когда стало ясно, что царь Алексей Михайлович к старой вере не воротится, – тогда московской общине ревнителей древлего благочестия потребовались новые вожди. Выбор пал на юродивого Афанасия. Постригшись в каком-то северном монастыре, он стал иноком Авраамием – и тотчас взялся за перо. Он писал и прозу, и стихи…»*3
Вот ведь даже как! Оказывается, был и такой прецедент – бывший юродивый, став штатным монахом, начал писать прозу и стихи. Ещё одно подтверждение тому, что мы изначально на правильном пути: «И сам на дурня кивнёт задиристо: // мол, если чокнутый – давай пиши!..». Элементы стихотворной речи всегда были в языковом арсенале таких людей. «Рифма должна была подчеркнуть особость высказываний юродивых, отличие их от косной речи толпы, мистический характер пророчеств и укоризн.»*3
Но и это ещё не всё. Читаем дальше:
«…юродивый Афанасий, он же инок Авраамий, принадлежал к типу не только душевно здоровых, но и интеллигентных юродивых. Интеллигентное юродство – не оксюморон и не парадокс. Юродство действительно было одной из форм интеллектуального критицизма (в качестве параллелей можно привести античных киников…).»*3
Античный обитатель глиняной бочки уже был упомянут. Также собачий «след» мы с лёгкостью обнаружили. Для достоверности и эту находку «проштампуем» научной «печатью»: «В культуре православной Руси собака символизировала юродство»*3. Но особенно впечатляет сходство психологических портретов:
«Некоторые, вспоминая эти «выходки», и по сей день считают его (Кутилова. — О. К.) ненормальным, но обладал он исключительно редкой психической уравновешенностью. Он всегда был спокоен и убийственно ироничен.»*2
Если с интеллигентностью в любом случае не всё так однозначно, то насчёт интеллекта… и даже «интеллектуального критицизма» – опять-таки в масть. Особых подтверждений не требуется. В стихах, в прозе – красной нитью. Судя по всему, инока Авраамия и бомжа Аркадия можно считать едва ли не духовными братьями, даже если не принимать во внимание гипотезу метемпсихоза5), как чуждую отечественной традиции. Единственное существенное различие – в способах ухода из жизни. И здесь снова вынуждены констатировать, что более высокий градус трагичности остаётся за предшественником. Аркадию вновь «повезло». Его гибель, если можно так выразиться, более типична, как с точки зрения образа жизни, который он вёл, так и в смысле соответствия указанной традиции. «Юродивый умирает неведомо где и когда. Он либо замерзает в стужу, либо просто скрывается с глаз людских.»*3 Даже, если не замёрз, и скрыться не удалось, то найденный в сквере труп, никому не нужный и долгие годы неизвестно где захороненный, вполне укладывается в заданную схему. Несмотря на этот мрачный колорит ухода из жизни Аркадия Кутилова, кончина инока Авраамия всё же в большей степени подходит под канон мученичества. Вначале он был заточён в тюрьму (ещё один сближающий штрих) за пропаганду старообрядчества, а затем, как еретик, был сожжён на Болотной площади в Москве. По православной традиции – в закрытом срубе без крыши. Можно предположить, что пребывание в столице и близость к монаршему престолу таким образом «аукнулись» бывшему юродивому. Также нельзя исключить мистического влияния имени, производного от известного библейского, чьё упоминание связано с фанатичной верой, невинной жертвой и вязанкой хвороста для костра.
Напоследок ещё раз вернёмся к житию… к особенностям исполнения своей миссии нашим героем в свете означенной традиции и, конечно же, с учётом поэтической составляющей, которая, как бы там ни было, остаётся стержневой. Несмотря на выпадение из социума, несмотря на внешние признаки враждебности, а порой и на яростный антагонизм, сохраняется внутреннее единство с толпой, с народом. И от этого единства не уйти, даже если предсказуем и неизбежен летальный исход.
На дивиденды не вали –
мол, что создашь на эти крохи!..
Меня снесли с лица земли
за то, что я – лицо эпохи.
Лицо – зеркало… Причина здесь даже показательней, чем результат. Дело в том, что «толпа», а с ней и неприятие, и равнодушие – это, как правило, здесь и сейчас, то есть при жизни. А народ и понимание, и признание – это уже post mortem6). Примечательна в этом плане «просьба»: «Мой лик забвенью не предайте… // Земля не вынесет того…». Не столько просьбу, сколько предостережение, а то и прямую угрозу здесь можно расслышать. Великолепная амбивалентность местоимения, которое можно отнести не только ко всему «событию», но и к конкретному забывчивому грешнику. Обращение к каждому, из находящихся в толпе, кто, не дай бог, окажется беспамятным и тем самым окажет непочтение «лику», то: «Земля не вынесет того…».
Не зря многих юродивых после смерти причисляют к лику святых. Ушедшим поэтам ставят памятники, их именами называют улицы. С этой точки зрения можно с уверенностью сказать, что культ Кутилова неизбежен. Другое дело – масштаб, о котором при жизни так переживал поэт: «А вот Москва… Москва молчала… // масштабы, видимо, не те…». И, видимо, сознавал. Но так ли важны «масштабы» – все эти размеры одежд тщеславия – в сравнении с подлинностью поэтического слова? По сравнению с чудом чистой лирики, не замутнённой обидами и «отмщеньем»?
Я вам пишу звездой падучей,
крылом лебяжьим по весне…
Я вам пишу про дикий случай
явленья вашего во мне.
«Дикий», но в то же время – чудесный. Не менее впечатляет и обратный процесс, схожий с обрядом евхаристии: «Не мешай! Я сознанием рыщу – // и в толпе и в идейной глуши. // Я готовлю духовную пищу // из продуктов распада души…». Или ещё определённей:
Я таинственный, вездесущий,
если хочется мне того…
Если надо – я хлеб насущный,
нет волшебного ничего.
(«Автопортрет»)
Опять же – не стесняясь прямых евангельских аллюзий. Кстати, в контексте хлеба… В духе поэтики нашего автора, резко переходя от горнего к дольнему, любопытно отметить, что на сегодняшний день словом «Магнит» названа самая распространённая сеть продовольственных супермаркетов. Думается, Аркадий Кутилов сумел бы оценить иронию судьбы, связанную с подобным тиражированием своего псевдонима. В то же время, нет ли в этом некоего намёка на то, что его стихи, как пища духовная, должны быть столь же массово и ежедневно необходимы, как еда? Похоже, что растущая известность поэта даёт некоторые основания. Однако при этом нельзя забывать о недвусмысленном предостережении насчёт продовольственного изделия, которое являлось символом обывательской сытости в эпоху застоя. Другими словами, нас предупреждают, что не надо путать божий дар с… колбасой.
Зато вполне приемлем иной вариант того же обряда, где поэт вопреки обыкновению проявляет не свойственную его характеру скромность, уподобляя себя самого всего лишь запретному плоду: «И всё ж не громче яблока когда-то упаду»…
…естественно, небрежно:
тук-тук и тишина…
Прошу! Возьмите! Съешьте…
И сплюньте семена.
Съешьте, не боясь согрешить, не брезгуя падалицей. И за это вам воздастся сторицей, – как бы говорит поэт. В конце концов, мы убеждаемся, что так оно и есть, так и случилось. Магнетическое воздействие его голоса чувствуется мгновенно. Чуть позже обязательно проявится и результат процессов, запущенных магией поэта-алхимика, физика и лирика в одном лице: «Ты печально-похоронно // вдоль познанья не кружи… // Трогай душу электрона, // лезь в галактику души…». Стихи, словно поэтическое причастие, взаимодействуя на молекулярном уровне с личностью читателя, необратимо меняют состав его существа. И, как бы это парадоксально ни звучало после всего вышесказанного, пробуждают в нём чувство ответственности за всё происходящее в этом мире, чувство осознанной свободы. Поскольку: «Труд художника – дар свободы. Он приносит просветление, хотя и не избавляет от греха, и счастлив тот, кто сохранил сознание греховности» (Надежда Мандельштам. «Вторая книга»). Даже если невозможно следовать примеру, то извлечь урок… принять, как горькое, но необходимое лекарство – по силам почти каждому.
«Сплюньте»… Нет, не в том смысле… А в том, что иногда – «поэзия – это грубо…». Здесь порой даже «плевок» может оказаться вполне себе нормальным «посланием» в будущее. Ведь просьба сплюнуть «семена» – это «забота» о потомках. Чтобы взошли всходы… чтобы дошло сказанное. Поскольку после прижизненного прозябания в безвестности, после всех несчастий, бед и обид только на последующие поколения остаётся надежда. В какой-то момент становится ясно, что только среди потомков можно будет обрести признание, вернуться после ухода. Опять же, не в качестве святых мощей, предназначенных для слепого поклонения, или новоявленной иконы, вознесённой на божничку, но на правах живого – сочувствующего и понимающего собеседника, к которому можно обратиться в любое время. Потому столько внимания к тем, кто придёт после. Поэтому надо было спешить.
Обречённо метнись к сундукам и котомкам,
что на чёрный денёк припасла голова.
Ты умрёшь через час, так оставь же потомкам
все слова-самоцветы, изумруды-слова…
Нам легче. Мы уже стали обладателями поэтического сокровища, мы знаем, что «позывные» были услышаны. Но при жизни поэт «сыграл» втёмную. Физическое существование вне социума – «особняком», он не посчитал слишком высокой платой за призрачный шанс на посмертную жизнь в слове. Необычная и необычайно рискованная сделка. С определённой отсрочкой мы узнали, что она оказалась удачной. А, значит, все заботы и надежды не были напрасными.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи