Часть 2.
Под прикрытием
Две газеты. Просто «Литературная газета» (еженедельник) и «Общеписательская Литературная газета», выходящая раз в месяц. Это как «просто приятная дама» и «дама приятная во всех отношениях». Но здесь непременно надо с частицей «не». Руководители друг дружку, образно говоря, за чубы таскают. Всё делят «Переделкино» – участки, недвижимость, какие-то фонды. Шкурная возня. На литературу давно «забили». В обеих газетах галиматья несусветная. Хотя первая была когда-то серьёзным изданием. На одной в профиль Пушкин и Горький на другой Толстой – анфас. Классикам и в страшных снах не могло привидеться, что ополоумевшие потомки растащат их по разные стороны баррикад. А под их портретами устроят вялотекущее и бездарное шоу – будут выливать друг на друга ушаты помоев. Толстой, прошедший окопы Севастополя, задохнулся бы от исходящих запахов. А Пушкин… Знал бы Александр Сергеевич, во что превратится его детище! Из большой кипы, лежащей на подоконнике, вытянул несколько экземпляров, чтобы с первого взгляда ещё раз убедиться в правоте поэта:
Что для таких господ –
Закат или рассвет?
Глотатели пустот,
Читатели газет!
Газет: читай: клевет,
Газет: читай: растрат,
Что ни столбец – навет,
Что ни абзац – отврат…
Рост художника
Анри Тулуз Лотрек был некрасив и ростом полтора метра. «Натурщицы» – танцовщицы из кабаре, кафешантанов – его не замечали, как не замечают присутствие домашнего животного – собаки, кошки. А он всё видел, подмечал и рисовал, рисовал, не упуская не малейшей детали – чулки, подвязки, смятые постели, потёкший грим… Рисовал, схватывая мгновенно и точно. И вырос! Стал одним из самых заметных и своеобразных художников уходящего 19 века.
Школа лакейства
«Добрый день. Спасибо за покупку», – такая повсеместная механическая вежливость «кассовых аппаратов». Надо ли отвечать на автоматическую любезность? Всякий раз лёгкое замешательство: не ответить – невежливо, а, отвечая, чувствуешь себя, словно идиот, разговаривающий с избирательной урной.
Или этот навязчивый сервис, когда войдя в магазин бытовой техники, сразу подвергаешься атаке продавцов-консультантов: «Вам помочь? Вот здесь у нас…». Да я сам, сам!.. Сам посмотрю вначале. Дайте оглядеться. Спрошу, если надо. Послушно умолкнет. Но будет следовать по пятам, выводя из себя своим тесным присутствием. Стараешься быстрей уйти, избавиться от такого чрезмерного внимания.
В «Пешеходе» пошли ещё дальше. Там, видимо, для привлечения покупателей расширили ассортимент услуг. Что творит конкуренция! Теперь к человеку, решившему примерить обувь, стремительно бросается продавец. Буквально падает в ноги, чтобы помочь – надеть ботинок, застегнуть-расстегнуть замок. Понятно, что нормального человека шокирует это на-падение…
— Что вы, девушка! Я сама… не надо, не надо! Оставьте, пожалуйста…
Пожилая женщина возмущена. Ей неловко и стыдно за это двойное унижение. А продавец… молодая, симпатичная… её умоляющие глаза снизу вверх по-собачьи… Она должна! Должна выполнить инструкцию – обслужить клиента. За ней следят. Не старший брат, но старший продавец. В его лице око хозяина зорко следит за должным проявлением сервисного раболепия. Недостаточно усердия и адью – на безработную улицу. Много вас там… Другие давно готовы прийти… пойти в услужение.
То перехамить, то перекланяться; то грешить, то каяться – вот так у нас всегда. Середины нет. Одно обнадёживает в этой ситуации – это чувство неловкости, стыда. У большинства простых людей, слава богу, оно не утеряно. Инстинктивное неприятие чужого унижения.
Чехов по капле выдавливал из себя раба. Нынешние хозяева пытаются привить людям сыворотку раболепия, потому что сами из сословия приказных, половых и прочих пресмыкающихся.
Заложник образа
Любой человек – трагедия. Потому что живёт… потому что должен умереть. Живёт чаще всего не так, как хотелось бы. И умирает в одиночестве – в тоске душевной, преодолевая растущий дискомфорт, а зачастую и физическую боль от недугов неумолимо ветшающей плоти.
Актёр Алексей Смирнов… «Операция Ы…», «Вождь краснокожих», «Полосатый рейс» и много где ещё… На экране – большой, смешной, добродушный. На войне – герой, кавалер орденов Славы. В жизни – застенчивый, ранимый, с глубоким внутренним миром, который мало кому открывал. Коллекционировал жуков, много читал, увлекался японской поэзией. Прожил вдвоём с мамой, так и не создав своей семьи. Умер перед своим главным праздником – Днём Победы, узнав о гибели единственного друга Леонида Быкова. На скромном памятнике фотография – стандартный «керамический» овал, самый дешёвый вариант в любом фотосалоне. Могила, памятник… А при взгляде сразу слышится назидательный голос Шурика: «Надо, Федя, надо!».
* * *
Неподвижно застывшая стрекоза. Раскинутые крылья, как солнечные батареи, под самым оптимальным углом повёрнуты к утренним лучам. Всеми ветвящимися прожилками впитывается драгоценное тепло. Чтобы после ночной прохлады согреться, ожить, взлететь. Чтобы ещё один день пьянящего полёта. Эта прозрачность и лёгкость воздуха… только в августе… на исходе…
Аристократы
«Вы слышали, умер Земмеринг, а ведь ему не было и семидесяти пяти. Как ничтожны люди, если у них нет мужества продержаться дольше!».
Что ж, имел право так говорить. Не долгожитель, но 82 года – волне почтенный возраст. Тем более для 18-19 веков. Перечитываю «Гёте и Толстой» Томаса Манна. Сколько точных сравнений, наблюдений! Прошлые пометки…
«Аристократизм всегда естествен, природен. Нельзя «возвести в аристократизм» – это бессмыслица. Человек рождается аристократом. У него это в крови; аристократизм есть, следовательно, нечто телесное; аристократическое сословие всегда придавало величайшее значение телу, а вовсе не духу; с этим связан, вероятно, известный элемент грубости, неизменно присущий породистым представителям рода человеческого».
А ведь и Толстой прожил 82 года. И даты рождения… нет, не совпадают, а мистически или метафизически «перекликаются» – 28 августа! Именно число 28 Толстой всегда считал «своим». Только потом – после смерти вмешалась поправка на «разность» календарей.
Ал. Толстой, Бунин, Набоков принадлежали к тому же человеческому типу – природных аристократов. У всех преобладает земное, чувственное начало. У всех прямо-таки звериное чутьё к физической (физиологической даже) стороне жизни, невероятная острота восприятия окружающего мира. И никто из них не боялся показаться грубым, вульгарным.
Какой контраст с любителями «красивого», «возвышенного», «духовного», которые брезгливо морщат носы, услышав крепкое словцо или смачный анекдот. При этом не замечают, какой душок пошлости исходит от их, якобы исполненных «высокими чувствами» творений.
* * *
Воробьи пасутся на газоне… Да, именно – пасутся. Никаких крошек, семечек здесь нет. Видно, как, шустро прыгая, они своими крошечными клювами щиплют мелкую кучерявую травку. Видимо, набирают на зиму запас необходимых витаминов. Приближение прохожего… Вся стая мгновенно «снимается» – с мягким вентиляторным тарахтеньем «пересыпается» на ближайший куст.
Чудовище
«Милая Марина! Как грустно! Как разрывает сердце разлука! Здесь жара. Печаль об Вас! Так печально без Вас. Я думаю, думаю, готова умереть, только бы Вы согласились быть хоть от части моею. Марина Марина. Как не ценила я времени с Вами <…> Не тоскуйте. Я Вам верна и люблю Вас. О милая приёмная мама! О как Вы хороши. Как встала, так взяла Вашу книжечку стихов и принялась со рвением читать. Дети просили почитать. Им трогательно нравилась Ваша карточка! О Как она меня утешила. Как вечером в темноте я томилась по Вас…» (Ариадна Эфрон, 1919 г., Кунцевский приют).
Ощущение странного уродства, когда знаешь… Ребёнок, из которого выскребли детскую душу. Какой жуткой деформации подверглась детская психика, если семилетняя (!) дочь пишет такие письма родной матери! Вполне понятное и естественное чувство ребёнка чудовищным образом трансформировалось в безумно-любовную страсть, которая выражена экзальтированным языком пошлой мелодрамы. Тон… таким тоном не очень умный обожатель пытается добиться внимания своего кумира. И эта фальшь мать-и-мачехи, как в зеркале, в словах ребёнка. Цветаева заставила дочь называть себя приёмной матерью. Всё же стыдно стало. Стыдно за то, что сдала дочерей в казённый спецприёмник, обрекая на нечеловеческие условия. Младшая там и умерла.
А потом «Искусство при свете совести»! «И постольку художник – человек, а не чудище, одушевлённый костяк, а не коралловый куст, – он за дело своих рук в ответе». Оказалась даже не «чудищем», а чудовищем. И чудо и чудовище – в одном… Ох, широк русский человек… вспомнишь тут.
За всё в жизни приходится платить. Вот и заплатила – ответила. Не отсюда ли все её дальнейшие мытарства и как финал – петля в Елабуге?
Неумолимое
Специально они, что ли? Вначале показывают красивых молодых, талантливых, когда известность, слава, когда на экранах такие любимые лица, когда поклонники на руках носят… И потом – теперь: больные, старые, забытые. Некоторые просто в нищете доживают и умирают. Старость – как расплата. Общая тенденция. Природу не обманешь. Просто на артистах это заметнее. Более разительный контраст. К тому же, многие из них в жертву искусству принесли личную, семейную жизнь. С такими хуже всего – вообще никому не нужны, пенсия нищенская. Многие из сидящих в студии отводили глаза, головы опускали, когда видели на экране своих старших коллег – какие они сейчас, каково им! Думают ли: чей черёд завтра? по ком уже звонит колокол?
И всё же весь этот контрастный показ, чередование «тогда» и «теперь» – зрелище угнетающее. И хуже того – на потребу злорадству. Не всякий удержится от притворного вздоха: вот ведь как оно… а когда-то такой красавец!.. Или цинизм в форме комплимента: прекрасно выглядите! – обращённый к старухе с отрешённым взглядом, которая, действительно, раньше блистала на экранах в ролях роковых обольстительниц.
Неумолимый вопрос: надо ли доживать?..
«Игрушка»
Котёнок крошечный сиамский – из бежевого плюша, глазёнки синего фарфора. И вот эта живая «игрушка» на помойке. Из отверстия бетонной плиты таращится – насторожённо-испуганно и… с надеждой: вдруг кто возьмёт, спасёт. Но нет, все мимо, мимо. И никому нет дела… И мне в том числе – отворачиваюсь поспешно, чтобы не знать, забыть, чтоб вытряхнуть из головы. Дождь холодный, лужи, грязь. И сколько он ещё здесь продержится?
Как же всё это… Не привыкнуть.
* * *
«Человек живёт не для радости, а для совести» (Из фильма «Покровские ворота»).
Не наступить
Утром множество дождевых червей на тротуаре. Уже неподвижные, потерявшие живую упругость, раскисающие в холодной воде обрывками красновато-белёсых нитей. Или обваленные в мокром грязном песке, как в панировочной крошке. И ведь зачем-то выползли на твёрдый асфальт, покинув спасительную почву. Несколько метров от края – огромное и теперь уже непреодолимое расстояние. Слепой инстинкт привёл к верной гибели. Обратной дороги нет. Оцепенение, спячка с плавным переходом в небытие. Так мы ползём, куда не зная… Нет выхода, выхода нет. Хотя… «И входим в жизнь, откуда выход – смерть» (К. Вагинов). И всё-таки перешагиваешь, стараясь не наступить.
Щелкунчики
Боязнь сосредоточенности, которая требует внимания, погружения, а значит сил, энергии. А мы стараемся жить в энергосберегающем режиме. Интернет – модернизированный калейдоскоп. Только вместо трубки с разноцветными стекляшками дисплей с красочными картинками и мышка под рукой. Щёлкаем, щёлкаем – картинки меняются. Невозможно остановиться на чём-то одном, не торопясь, вникнуть, почувствовать глубину. Указательный палец, как механический придаток, как заводное устройство. Вот следующее окошко, новый щелчок, а за ним ещё и ещё… И так до бесконечности дурной. Так и прощёлкаешь… Экран погаснет. Чёрный квадрат, пустота… Никого, ничего… Мышка бежала, хвостиком вильнула…
Осенний занавес
Юра К. умер. Муж крёстной нашей дочери. В августе ему 50 исполнилось. Что-то с поджелудочной. Из больницы ушёл – «Дома буду умирать». За месяц потерял 20 кг. На обезболивающих уколах держался.
Красивый был парень. Чёрные слегка волнистые волосы. Аккуратная стрижка. И одет всегда безупречно. Внешностью напоминал брутальных киногероев итальянского неореализма. Этот контраст чистой белой кожи лица с тёмной, словно залакированной причёской. Да, вылитый итальянец. Хорошо бы на экране смотрелся. Ещё когда не были знакомы, обратил на него внимание (жили в соседних дворах). Потом какое-то время общались – оба интересовались спортом. Он боксом занимался. Даже немного проработали вместе. Но он нигде не задерживался. После недолгой службы в офицерской должности пошёл в охранники. Потом водитель автобуса, контрактник в Чечне и т.д. Но нигде у него не ладилось. Чуть что – разом всё бросал, увольнялся. Несоответствие внешних данных и социального статуса было разительным. Может поэтому? Наверняка он слишком болезненно ощущал этот контраст. Может отсюда и пошло…
От кумы когда-то с удивлением узнали, что он запойный. В длительных безработных паузах сдавал кровь, чтобы приобрести выпивку. Здоровья хватало, чтобы и во время запоя совершать этот натуральный обмен жидкостей – красной на белую. И чтобы снова… Пил по-чёрному – тяжело, безоглядно, с какой-то яростной решимостью вливал в себя спиртосодержащий «продукт». И почти всегда дома – в одиночку. Самое удивительное, что долгие годы эти запои никак не сказывались на внешности. Всегда подтянут, аккуратен. Чистое лицо без малейших следов злоупотребления. Было что-то такое от природы, что помогало отлично выглядеть при таком образе жизни. Видимо… точней, невидимо всё сказалось на внутренних органах, которые не выдержали таких чудовищных перегрузок.
Проводили. Батюшка совершил отпевание. Всё достойно, чинно – со свечами, с дымящимся кадилом, с окроплением гроба и присутствующих святой водой, с монотонными молитвами, придающими необходимую значительность и торжественность. Вот истинное назначение церкви – сохранение обрядности. Без этого было бы слишком просто, пусто – постояли, помолчали, увезли, закопали. Словно избавление от ненужной вещи, от предмета, вышедшего из строя. А так эта молитвенная музыка: «Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставльшагося раба Твоего, брата нашего Георгия…», – возвышает, напоминая грешным душам о вечном.
Изменился, конечно, в гробу. Резкие заострившиеся черты лица, враз его состарившие. Заметно стал великоват пиджак, ворот рубашки слишком свободен. Не удержался – провёл ладонью по жёсткому густому ёжику волос, едва тронутому сединой. Облысение ему точно не грозило. Провожающих… человек пятнадцать. Скромный зал прощаний, два венка – от жены и сына и от тёщи. Земля ему пухом.
Ветрено. Низкие взлохмаченные облака, подхваченные воздушным течением, движутся нескончаемым потоком. В разрывах голубая акварель. Дымы из высоких труб по наклонной поднимаются и бесследно смешиваются с летящей облачной ватой. Порывы ветра срывают с тополей жёлтые листья. Осень.
Каково это – знать, что умрёшь? И не вообще, и не когда-то – не через десять и даже не через пять лет, а скоро – буквально на днях? Знать, что счёт идёт на часы. Чехов знал. Знал и Юра… Многие знали. И все умирают. Но нельзя заранее отрепетировать – войти в образ. Смерть всегда премьера, в которой главное действие – закрытие занавеса.
Даёшь молодёжь!
Какой-то нездоровый культ молодости. Когда про пожилых людей и даже про глубоких стариков говорят: Ах, как он молод душой! Сколько в нём энергии! Она до последних лет ощущала себя юной девушкой, она не чувствовала своего возраста, она влюблялась, как девчонка! И т. п.
Что-то вопиюще уродливое, противоестественное в этом желании, во что бы то ни стало, «оставаться» – хотя бы казаться – молодым. Ну, хотя бы делать вид, что в душе! Не понимают, не чувствуют, что сравнение с молодостью для старости унизительно. Все эти восторги по поводу людей преклонных лет, якобы сохранивших в груди «молодое сердце», априори приучают считать, что старость отвратительна, что стареть – это плохо, некрасиво и недостойно человека, ощущающего себя жизнелюбивым оптимистом. Хотя всё обстоит с точностью до наоборот. Бодрые старушки и задорные старички – аномалия не менее странная, чем, к примеру, восемнадцатилетняя девушка, ворчащая, как старуха, или юноша, ведущий себя, словно умудрённый жизнью старец.
Тютчев очень точно подметил это несуразное противоречие: «И старческой любви позорней // Сварливый старческий задор». И Пушкин примерно о том же: «Моложавые мысли, как и моложавое лицо, всегда имеют что-то странное и смешное…». И конечно:
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел…
…И сумел понять, что старость может быть прекрасной сама по себе, без судорожных попыток сохранить свои юношеские рефлексы, без этой жалкой мимикрии – «под молодого». Похоже, что в силу естественных биологических и противоестественных, как правило, трагических причин, подробно рассказать об этом благодатном периоде человеческой жизни смогли очень немногие. Но, тем не менее, существуют те радости и то счастье, которые могут прийти только с наступлением весьма почтенного возраста и при условии, что человек готов их принять, что он всей долгой жизнью подготовлен к этому приятию.
Девальвация рая
«Аккумуляторный рай», «Электронный рай»… «В дешёвом электрическом раю», – как пел когда-то маэстро Вертинский. Железная логика прогресса или ступени, ведущие в ад. Тот случай, когда прилагательное уничтожает значение существительного. А ведь есть ещё «Аккумуляторный мир» и «дом». И мы все в этом мире и доме… нет, не хозяева, не гости, а ПОТРЕБИТЕЛИ.
Рай, «Потерянный рай»… С тех пор, как из райского сада вытурили согрешившую парочку, расплодившееся потомство всё ищет, рыщет. А в результате поисков лишь прикладной техногенный ширпотреб и «райское наслаждение» с привкусом кокосовой стружки.
Итальянская лапша
Не понимаю! А от непонимания раздражение. Нет, видно никогда не постичь мне глубинной сути шедевров итальянского кино. С первых кадров узнаёшь стиль, манеру. Какая-то нарочитая заторможенность движений и действия. Как будто герои периодически впадают в крупно-плановый ступор лишь для того, чтобы затем продемонстрировать лёгкую степень истерики, какого-то показушного отчаяния, ничем не обоснованного.
«Красная пустыня» гениального Антониони. С упорством мазохиста решил – посмотрю.
Но сколько же надо терпения, чтобы вынести всю эту лживую многозначительность, все эти постановочные позы актёров, напоминающих кукольных марионеток! Удручающая фальшь, рождающая скуку. Актриса, играющая главную роль, вызывает не сочувствие к своей героине, а вполне определённое желание, чтобы она наконец-то «отмучилась». А может быть, так и вышло? Досмотреть не хватило сил.
Муха
В какой-то щели на подоконнике живёт муха – крупная, чёрная. Мясная порода – хочется сказать. Такие, залетев летом в комнату, наполняют её густым басовитым жужжанием. Лето давно кончилось. В классе холодно. Когда утром прихожу, сажусь за стол, мухи не видно. Только через какое-то время, когда тепловентилятор немного нагреет воздух, она появляется из своего тайного убежища. Начинает ползать, постепенно выходя из сонного состояния. Но на полёт уже не хватает сил. Бессмысленные передвижения чередуются с паузами тупого оцепенения. Что-то обречённое в этой неподвижности. Жирная чёрная точка на белом пластике подоконника. Если бы не утренняя волна тёплого воздуха муха бы уже погрузилась в окончательную спячку. Но эти обманчивые дуновения… только продление бессмысленных сомнамбулических блужданий, лишённых радости вдохновенного полёта. Тупое состояние. Впереди неизбежное… А по ту сторону оконного стекла роятся белые мухи, для которых холод – необходимое условие существования, зима – время жизни. Снежинки… их ажурные узоры напоминают застывшие прожилки мушиного крыла. Быть может, это души летних мух, чьи высохшие оболочки хитиновым пустопорожним хламом пылятся в щелях, углах среди прочего мусора?
* * *
«Нет ничего неправильнее совершенства и ничего слаще воздуха – этой в общем-то лёгкой вещи вокруг головы, которая часто становится светлее, когда тебе широко улыбается женщина» (Тонино Гуэрра).
Моментально – по одной фразе, по нескольким словам узнаёшь Поэта. Метафоры, рифмы, образы… совсем не обязательно. И не думаешь. Просто сразу и неопровержимо чувствуешь: вот она – поэзия. В воздухе. И сама, как воздух, необходима.
Ещё одна «Бабочка» в коллекцию:
Доволен, счастлив, рад
я бывал много раз. Но более всего –
когда меня освободили из концлагеря,
и я мог смотреть на бабочку
без желания её съесть.
Лаконичностью, изяществом напоминает японскую поэзию. Как мгновенный тонкий укол в нужную точку, после которого на какое-то время состояние блаженной эйфории.
«Визитка» Президента
«Место встречи изменить нельзя»… После ограбления магазина урка по прозвищу Промокашка для пущего блатного форсу оставляет на месте преступления бандитскую «визитку» – несколькими штрихами рисует на стене кошку, напоследок впечатывая «бычок» в усатую морду.
Первого сентября Президент после встречи с учителями и учениками одной из школ решил продемонстрировать свои творческие способности. Очень ловко начал рисовать. Правда, не окурком на стене, а мелом на доске. Причём заинтригованные зрители до последнего момента не могли понять, что же в итоге получится. Дождались. Получилась весьма занятная картинка: всё та же кошка с поднятым хвостом. Только вид немного другой – не сбоку, а сзади! Что-то символическое в этом неожиданном ракурсе. Но в то же время весьма закономерное. Если предположить, что народ чего-то ждёт от власти, то вот и ответ. Конечно, шутка. Но в каждой шутке…
* * *
Есть литературные имена, которые в сознании читателя существуют парами: Пушкин – Лермонтов, Толстой – Достоевский. От последней «четы» даже вполне удачный гибрид произошёл – Толстоевской. Затем Пастернак – Мандельштам, Ахматова – Цветаева. В этом же парном ряду бесспорно Тютчев с Фетом. Они и родились в один день. Правда, с разницей в 17 лет. И всё-таки есть что-то общее – лиризм тончайший, лаконичность. Фет больше лирик, Тютчев – философ. Но всё так условно.
Как дымный столп светлеет в вышине! –
Как тень внизу скользит неуловима!..
«Вот наша жизнь, – промолвила ты мне, –
Не светлый дым, блестящий при луне,
А эта тень, бегущая от дыма…»
Фет принимает лирико-философскую эстафету:
Не жизни жаль с томительным дыханьем.
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем
И в ночь идёт, и плачет, уходя.
Пожалуй, ни у кого нет такой степени чистоты и пронзительности в передаче лирического чувства, того ощущения мимолётности бытия, той обречённости и… счастья от того, что всё это случилось.
«Плоды» декабря
В утреннем окне два чуть наклонённых поля в виде огромных рогатин. Чёткая графика ветвей на фоне светлеющего неба. И среди этого сплетения чёрные силуэты ворон в каком-то произвольном геометрическом порядке. Одна, две, три, четыре… семь. Начал считать, прежде чем сообразил, что буквально – ворон считаю. Подлетела ещё одна. А две… нет, три – улетели. Прямо, как иллюстрация к арифметической задачке для первого класса. Но главное – как происходило их перемещение в пространстве! Они сваливались с ветки, словно тяжёлые перезревшие плоды. Но вопреки закону всемирного тяготения не падали, а поднимались, разлетались по сторонам, с какой-то грузной, ленивой грацией опираясь крыльями о невидимый воздух зимы. Смесь Пастернака и Саврасова…
В какой-то момент одна воронья голова, повернувшись, напомнила остроносый профиль Гоголя.
Факельный фарс
С олимпийским факелом, как писаной торбой носятся. Удивительная страна, в которой самое благое начинание чиновная челядь непременно извратит, доведёт до крайности, до абсурда. При этом кучу денег угрохает. В космос, на полюс, на дно морское… Куда бы ещё? Народ только плюётся, матерится и высказывает откровенное пожелание, куда бы лучше воткнуть им этот факел.
Завтра и до нашего города докатится факельная эстафета. Даже рекомендовали отменить рабочий день. Чтобы люди смогли стать очевидцами очередного фарса.
Без маски
Юбилей Леонида Броневого. Что-то абсолютно противоположное лицедейству в этом человеке. Мудрость, соответствующая возрасту – какое же это редкое качество! Иметь мужество взглянуть правде в глаза, честно сказать. Без профессиональных ужимок, поз, без желания сыграть на публику.
«Не люблю цветы. Всегда избавляюсь от них ещё на сцене. Чуриковой там или Захарову отдаю. Нет, не люблю… кладбищенский запах…». «Пока мы здоровы, мы нужны». «Уходить из жизни надо достойно». Простые вещи, мудрые мысли. Не интервью, а завещание, прощание… И что особенно ценно – без слезливого всепрощения, без трусоватых попыток забронировать местечко для души в загробных кущах.
Лица пожилых людей становятся похожими. Словно одним резцом эти морщины, складки, одной и той же кистью – глубинная печаль усталых глаз.
Велюров и Мюллер – две самых знаменитых роли, как будто по созвучию имён выбранные. «Заметьте! Не я это предложил!», «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться», – все эти реплики, ушедшие в народ. Недостаток юмора в фигуре группенфюрера с лихвой компенсировался анекдотами: «Штирлиц выстрелил в Мюллера. Пуля отскочила. «Броневой», – подумал Штирлиц». Но и «броня» имеет свой срок годности.
Невозвращение
Экранизация Платонова… Нет, это всё равно, что Шекспира в комиксы перевести. Примерно одинаковый эффект. Из рассказа «Возвращение» сделали фильм – «Отец». И актёры замечательные – брутальный Гуськов и его жена… Прищепкина (роль в какой-то картине), актриса своеобразной органики. Но всё равно ничего не получилось. Всё – не то, не так, всё мимо. Впечатление: два умных интеллигентных человека дурачка и дурочку валяют. Особенно «не к месту» Гуськов – с его цепким «волчьим» взглядом. Невозможно, чтобы живущий нутряными инстинктами платоновский «первобытный» человек так смотрел на изменившую жену – так понимающе-скептически, так – оценивая ситуацию.
А как надо? А кто бы смог? Невозможно сыграть эту глубинную, животную суть платоновских героев. Как из угловатых, заскорузлых, туповатых, дремучих оболочек вытащить на свет божий то, чем эти герои живы? Как показать на экране то слишком человеческое, пронзительное, что невидимо пульсирует в платоновской прозе, как будто бы совсем независимо от её обманчиво-грубоватой словесной вязи, каким-то чудом заключающей в себе сокровенный запас небывалой нежности и тепла сердечного? И не вина актёров. Ведь задача практически невыполнимая. Изобразили, как смогли – следуя канве рассказа и замыслу режиссёра, который (вот чья вина!) явно переоценил свои силы, замахнувшись… Даже мальчик, сыгравший сына, со всей своей детской органичностью не дотянул, «не вывез» роли – слишком уж сурово хмурил брови и чересчур деловито утирал рукавом под носом, изображая озабоченность взрослыми делами.
Под занавес
«Бывали хуже времена, но не было подлей…». Раньше террористы убивали царей и министров. Теперь – руки коротки. До высокопоставленных особ не добраться. Теперь начиняют взрывчаткой зомбированные тела и направляют в толпу простых смертных.
«Город Зеро»… Уже несколько дней этот фильм Шахназарова вспоминается. Крупный план… лицо Филатова… его глаза… этот взгляд, отражающий непостижимость абсурда, всепобеждающую обыденность бреда, весь тихий ужас от бессилия понять. Гениальная картина.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи