«Я люблю землю, чёрную рассыпчатую землю, ту, которую я теперь рою и в которой я буду лежать. Жена набренькивает чудные мелодии Mendelson’а, а мне хочется плакать» (из письма Л. Н. Толстому, 19.10.1862), – пожалуй, более коротко и точно, чем в этих словах, невозможно отразить две ипостаси одного человека. Первая относится к помещику-землевладельцу и земледельцу – Афанасию Афанасьевичу Шеншину, вторая несомненно отражает ту особую музыкальную стройность и строгость поэтического дара, с которым в русской поэзии мы связываем имя Афанасия Фета.
Человек, прочно стоящий на земле (и сидящий в седле, если вспомнить службу Шеншина в кирасирском, уланском полках), он в то же время был человеком «со вздохом» – тончайшим лириком, чьи стихи никто не рискнёт назвать приземлёнными. Скорее наоборот: твёрдость, с которой Фет избегал в своих стихах социальной, гражданской тематики, не раз приводила к упрёкам в оторванности от жизни со стороны так называемой демократической общественности – шестидесятников позапрошлого века. В частности, это различие взглядов и привело к разрыву с некрасовским «Современником». «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань» – образно говоря, этого принципа поэт неукоснительно придерживался, строго отделяя поэтическое творчество от… «“Служенье муз не терпит суеты”, но ещё более не терпит демократической дребедени и навозу», – отвечал он представителю царской фамилии, состоящему с ним в переписке в роли поэтического подмастерья. Вместе с тем, для помещика Шеншина вполне естественно написать своему другу в Ясную Поляну, казалось бы, прямо противоположное:
— «А наше дело: побольше навозу, для чего устроил фуры, сегодня привезли из Курска медянку, а не травянку, на железных осях с медными втулками из-под дорогих экипажей, – да побольше хорошей пшеницы, да хороших животных, а затем хорошее устройство парка, с весны делаем прямые дорожки и крашеные везде мостики и цветники всюду, и всё это дешевле одного платья от Минангуа ни на что не нужного, – а радости и заботы на целое лето».
Не думаю, что такое разделение практической деятельности и поэтического творчества можно назвать «принципом» или «реализацией взглядов на искусство». Это «разделение - соединение» поэта и помещика-хозяина в одном человеке, несмотря на кажущееся противоречие и несовместимость, тем не менее явилось органичным свойством личности, её природным качеством.
Как знать, не будь рачительного землевладельца Шеншина, смогли бы мы сейчас читать прекрасные стихи Фета? Он не мечтал сбежать «в обитель дальнюю трудов и чистых нег». Он выбрал более трудный и единственно возможный путь для человека, которому не досталось богатого наследства, для незаконнорождённого, которому тринадцатилетней армейской службой пришлось добиваться звания потомственного дворянина. Степановка, Воробьёвка – вот места, которые он, не жалея сил, старался превратить в подобную обитель. И временами, действительно, казалось, что цель достигнута:
— «Никогда не чувствовал такого, можно сказать, сибаритского довольства жизнью. Сегодня второй солнечный день, и право, можно слышать, как трава, ликуя, лезет из земли. Пчёлы, когда я шёл под вербами смотреть жеребят на гумне, так и распевают над головой, и ни одна не тронет. Ей не до того».
Наверняка, это и были именно те минуты, когда хотелось: «Рассказать, что отовсюду // На меня весельем веет, // Что не знаю сам, что буду // Петь, но только песня зреет», когда душу охватывало «высокое волненье», когда поэтическая сущность брала верх над прагматической сутью и возникало долгожданное ощущение окрылённости: «безвестных сил дыханьем окрылён», «И верю сердцем, что растут // И тотчас в небо унесут // Меня раскинутые крылья», когда верилось: «Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук // Хватает на лету и закрепляет вдруг // И тёмный бред души, и трав неясный запах…».
Наверное, такое «перевоплощение» не казалось неожиданным тому же Толстому, в письмах к которому Фет–Шеншин с такой непринуждённостью и блеском раскрывал все свои стороны, за что и удостоился небезынтересного в контексте наших рассуждений полушутливого замечания: «…на том же листке, на котором написано это стихотворение, излиты чувства скорби о том, что керосин стал стоить 12 копеек. Это побочный, но верный признак поэта». И уже вполне серьёзное признание, подобное которому «яснополянский исполин» вряд ли кому-либо делал: «Удивительно, как мы родня по уму и сердцу».
К сожалению, в последние годы жизни поэта его отношения с Толстым изменились. Произошло взаимное охлаждение, отдаление. Переписка практически прекратилась. Фет не мог понять и принять морально-религиозных идей Толстого, ставящих крест на искусстве, в том числе на собственном писательском творчестве. И до окончательного расхождения он страстно пытался образумить своего друга, снова обратить его в «журавлиную веру»:
— «Лучшее, что я видел в Воронеже, – это на монастырском дворе двух журавлей, прекрасно и красиво содержанных, с золотисто-красными бровями, прелестным хвостом и плюмажами и хохолками на голове и ручных до смешного. Зная, что они танцмейстеры, я вызвал их на балет, и они отличились такой резвой грацией, такой прихотью движений, что я залюбовался. В перерывах танцев самец схватил тряпку, подшвырнул её и, когда она достигла зенита, сам подпрыгнул за ней, распустив крылья, и снова поймал её на лету. <…> Я люблю только то, что прелестно пляшет в журавле, ибо это тайная жизнь, die Sache an sich (вещь в себе — нем.), которую для людей знают одни поэты. Поэтому я постоянно повторяю слова поэта Льва Толстого, ибо он писал по-журавлиному, непонятно для себя самого, то есть истинно».
Возможно, кому-то интересно знать, что ныне модное словечко «круто» – было применено Толстым для оценки стихов Фета. На что тот немедленно отреагировал: «Ваше выражение “круто” – превосходно», тем самым как бы предрекая этому слову «хорошее будущее», улавливая это будущее безошибочным поэтическим слухом.
«Услышать будущего зов», – как, спустя более полувека, скажет другой поэт, родившийся, кстати, в 1890 году, как будто для того, чтобы бессознательно воспринять то удивительное чувство эмоциональной восторженности перед красотой природы, которое не покидало даже самые поздние стихи старшего собрата, притом, что в жизни он был человеком скорее мрачноватым. Но вот: «Это утро, радость эта, // Эта мощь и дня и света, // Этот синий свод…», – прорывались и сохранялись в душе, несмотря ни на что. По этой линии Пастернак – прямой наследник, принявший восторженную жизнеутверждающую эстафету:
Это – круто налившийся свист,
Это – щёлканье сдавленных льдинок,
Это – ночь, леденящая лист,
Это – двух соловьёв поединок.
1892 – 1890 = 2 — простая арифметика: «Так начинают. Года в два… // …Так начинают жить стихом». Угадал? Почувствовал? Впрочем, это и не важно. А словечко «круто» – чудный, непредсказуемый – «и чем случайней, тем вернее» – пароль в этой дивной перекличке! Тем более, если учесть, что года в четыре Пастернак успел посидеть на коленях у Льва Толстого.
Если злободневности и гражданскому пафосу путь в стихи Фета был заказан, то многие мысли, высказывания в статьях, воспоминаниях, в тех же письмах не потеряли своей актуальности и в наши дни. Вот к примеру, о современном поголовном «обретении веры» в эпоху рыночных реформ: «Разве можно стадо в десять овец и тысячу козлов называть овечьим? Или называть людей, задающихся одними материальными вопросами, – христианами?». Вот о личной ответственности, необходимой в любом деле, но, увы, о которой в наше время практически не вспоминают власть и деньги имущие: «Никогда не куплю Рафаэля, не дам бала, не поеду в Париж на выставку, не сожгу фейерверка, когда мои крыши текут, лошадям есть нечего». Есть уверенность, что и общения с Музой не получалось, пока не были устранены неполадки в хозяйстве. Нельзя не вспомнить о современной оболванивающей рекламе и прочей развращающей умы и души информационной грязи, когда читаешь, что:
— «…отвращение к труду возводится у нас в религиозный культ, и люди бьются о распространении этой веры в народе, уверяя их, что найдут такую комбинацию, при которой все будут танцевать с прелестными девами и пить сколько угодно <…>. Надо прежде искусственно извратить мозги, а потом уже говорить что попало».
Ох, и прав был Афанасий Афанасьевич, – подумаешь с горестным (увы, отнюдь не поэтическим) вздохом, глядя на нынешнее положение вещей.
Поэзия – одно из самых сильных противоядий от мерзостей окружающей жизни, средство, способное в самые трудные моменты успокаивать, очищать и возвышать душу человека, избавляя его от скорби, заставляя забыть о болезнях, давая энергию для новой жизни. В полной мере это относится к поэзии Афанасия Фета. Недаром стихи так часто «приходили» к нему весной: «Опять весна! Опять дрожат листы…», «Роями поднялись крылатые мечты // В весне кругом себе искать душистой пищи»… Внимательно читая, можно с радостью отметить, как поющие пчёлы, замеченные когда-то на прогулке, в стихах чудесным образом развоплотились в «крылатые мечты», а соловьи, услышанные в саду, вдруг отзываются в другом стихотворении:
Кляните нас: нам дорога свобода,
И буйствует не разум в нас, а кровь,
В нас вопиёт всесильная природа,
И прославлять мы будем век любовь.
В пример себе певцов весенних ставим:
Какой восторг – так говорить уметь!
Как мы живём, так мы поём и славим,
И так живём, что нам нельзя не петь!
И вновь нельзя не обратиться к эпистолярному наследию, чтобы ещё раз убедиться в неразрывной связи поэзии и прозы… жизни:
— «Давно не встречал весны с таким искренним чувством. Для этого надо много жить, чтобы действительно понять весь этот великий вздох природы. <…> Третьего дня обычным мерным полётом пронеслась над парком цапля. Ну точно, буквально, она несла за собой весну, точно церемониймейстер спешит сказать: “Идёт”».
И в этом же письме: «У нас мучительная неизбежная стройка вытаскивает последнюю копейку».
Как же всё-таки удавалось совмещать высокую поэзию с заботами о «нуждах низкой жизни», при этом ни в малейшей степени к благоуханью роз не допуская запаха навоза? В чём секрет? Наверно, на эти вопросы никто не даст окончательного ответа. Хотя сам поэт порой впрямую нам подсказывает:
— «Насколько в деле свободных искусств я мало ценю разум в сравнении с бессознательным инстинктом (вдохновением), пружины которого для нас сокрыты, настолько в практической жизни требую разумных оснований, подкрепляемых опытом».
Или, быть может, для кого-нибудь окажется полезным такой совет:
— «Молодые поэты, очень молодые, увлекаются звоном рифмы, как не умеющие играть – бренчат на балалайке. Выходит звонко и в рифме. Но поэту надо ждать бога, когда, хоть тресни, а надо сказаться душой, воздерживаясь от онанизма бессмысленных рифм. Можно быть поэтом без единого стиха и наоборот».
Многие ли смогут воспользоваться этим советом?.. Последняя его фраза внушает надежду. Она обращена к обычному человеку, который, если ему не безразлично состояние собственной души, может попытаться стать внимательным, вдумчивым читателем, слушателем, который среди механического скрежета и базарного гула окружающей среды сумеет распознать живой поэзии «рыдающие звуки»:
Сияла ночь. Луной был полон сад; лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна – любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных.
Что ты одна – вся жизнь, что ты одна – любовь.
Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
(1877 г.)
Никто не запретит нам считать, что эти прекрасные стихи, ставшие впоследствии известным романсом, могли возникнуть, как эхо «чудных мелодий Mendelson’а» через пятнадцать лет после вечера, упомянутого в письме к Толстому. (Фет умел ждать.) Но даже если это не так, ничто не мешает нам быть благодарными поэту за то, что он сумел найти эти «звуки» и донести их до нас.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи