Конквистадоры, капитаны, «Далёко, далёко на озере Чад изысканный бродит жираф»… Героико-романтическая аура, сопровождающая этот ассоциативный ряд, неотделима в нашем сознании от имени Николая Гумилёва. Наверно, прежде всего для юного читателя эта аура особенно притягательна. По крайней мере, так было в докомпьютерную эпоху, когда многие от собственного имени могли повторить известную мысль: всему, что есть хорошего во мне, я обязан книгам. Юрий Олеша вспоминал, с каким упоением прочитывались строки:
Или бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвёт пистолет,
Так что сыплется золото с кружев
С розоватых брабантских манжет.
Почти наверняка с годами аура этих стихов начинает меркнуть, тускнеет золото кружев, ясность звучания всё отчетливей перекликается с пустоватым барабанным… «брабантским» боем. Если бы творческий путь поэта ограничился «Путём конквистадоров» и «Романтическими цветами», то скорей всего на воображаемой книжной полке он оказался бы где-то между Майн Ридом и Фенимором Купером.
К счастью, этого не произошло. При жизни поэта вышло ещё несколько поэтических книг, были написаны, действительно, бессмертные стихи, в том числе: «Заблудившийся трамвай», «Слово», «Шестое чувство», которые вошли в уже посмертно изданную книгу – «Огненный столп».
А сколько всего было задумано! Может быть, только к этому времени (1921 год) основатель акмеизма (акмэ – расцвет, высшая степень) почувствовал, что плодородная почва жизненного опыта, человеческой зрелости способствует настоящему расцвету творческих сил. «Он был здоров, полон надежд и планов, материально и душевно всё складывалось для него именно так, как ему хотелось» – вспоминал Георгий Иванов.
Но, увы, – «Я вырван был из жизни…» «Посредине странствия земного». Начало стихотворения и название ещё одной задуманной книги теперь складываются в одну непоправимую в своей законченности фразу. Так настоящие поэты прописывают свою судьбу, «угадывают» будущее. Слова оказываются беспощадно пророческими – сбываются даже когда, казалось бы, нет никаких мрачных предчувствий, ничто не предвещает…
Владислав Ходасевич был в квартире Гумилёва накануне ареста, оказался последним, кто видел его на свободе. Засиделись допоздна. Хозяин не хотел отпускать гостя: «…был на редкость весел. Говорил много, на разные темы», уверял, «…что ему суждено прожить очень долго – “по крайней мере, до девяноста лет”». Примерно через три недели после этой встречи, 27 августа 1921 года в городе были вывешены списки расстрелянных по так называемому «Таганцевскому делу». В этом списке значился Николай Степанович Гумилёв.
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще.
Сбылись и эти слова, если под «дикой щелью» понимать свежевырытый ров, послуживший братской могилой для казнённых.
Даже без свидетельства очевидца расстрела никто из знавших поэта ни на секунду не сомневался в том, что смерть он встретил, «как подобает мужу» – со спокойным достоинством. Ещё находясь в тюрьме, он успокаивал жену: «Не беспокойся. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы». С таким же мужеством он переносил все тяготы экспедиций в Африку, охотился там на львов, а потом воевал в лейб-гвардии уланском полку, о чём оставил прекрасную прозу – «Записки кавалериста» и, конечно, стихи:
Как собака на цепи тяжёлой,
Тявкает за лесом пулемёт,
И жужжат шрапнели, словно пчёлы,
Собирая ярко-красный мёд.
А «ура» вдали – как будто пенье
Трудный день окончивших жнецов.
Скажешь: это мирное селенье
В самый благостный из вечеров.
Надо сказать, что Гумилёв ушёл на фронт добровольцем. Это при том, что по состоянию здоровья был полностью освобождён от военной службы. Но сумел убедить врачей. Даже в то время этот поступок многими был воспринят, как очередное неразумное чудачество. Снисходительно: «Георгиевский крестик» – упоминает Г. Адамович о высшей солдатской награде своего бывшего наставника по Цеху Поэтов, который, кстати сказать, до конца жизни гордился своим воинским званием – прапорщик и ценил его не меньше, чем поэтическое призвание: «Всё, что бессонными ночами // Из тьмы души я вызвал к свету, // Всё, что даровано богами // Мне, воину, и мне, поэту». А «бестактная» проговорка умного и тонкого критика, человека, хорошо знавшего поэта, свидетельствует о многом, прежде всего, о степени непонимания, отчуждения, с которыми он сталкивался при жизни.
Это тогда. А сейчас? – напрашивается вопрос. Как сегодня был бы воспринят этот мужской поступок воина и поэта? Сегодня, когда никого не удивляют заявления хамоватых «уклонистов», истеричные вопли изобретателей всевозможных отсрочек, когда высшей доблестью призывника считается способность удачно «закосить», или когда публичная персона считает своим долгом продемонстрировать презрительное отношение к армии «этой» страны. Понятно, что недалеко от Шарикова укатились эти господа: «На учёт возьмусь, а воевать – шиш!».
В конце концов, каждый сам должен ответить на эти вопросы. Для Гумилёва здесь никаких сомнений не было. Невозможно представить его во время войны этаким лубочным солдатиком, гуляющим по аллеям царско-сельского парка и кокетливо хихикающим с великой княжной, а затем после обеда во дворце, в качестве десерта декламирующим стихи про «Гой ты, Русь…» высочайшей семье. Да, он встречался с царствующими особами, но при других обстоятельствах. Свой второй Георгиевский крест он получил из рук вдовствующей императрицы. Она была его царица и он воевал за неё, как рыцарь. Нельзя вообразить, чтобы он кинулся, «задрав штаны, бежать за комсомолом». Наоборот, после революции он не изменил своей привычке снимать шляпу и размашисто креститься перед каждым храмом. К тому же, особенно часто стал повторять: «Я – монархист». А в большевистской аудитории не раз демонстративно читал стихи про «моего государя». И только усмехался на призывы быть осторожнее. И это не было пустой бравадой. Просто он не считал нужным скрывать своих убеждений, изменять принципам, даже если это принимало форму противостояния и грозило серьёзными последствиями. Он ещё в детстве взял себе за правило не уклоняться от опасностей и трудностей, а, напротив, идти им навстречу – следовать по линии наибольшего сопротивления, ведь только так можно воспитать себя, закалить свой характер и многого в жизни достичь.
«Гумилёв твёрдо считал, что право называться поэтом принадлежит тому, кто не только в стихах, но и в жизни всегда стремится быть лучшим, первым, идущим впереди остальных. Быть поэтом, по его понятиям, достоин только тот, кто яснее других, сознавая человеческие слабости, эгоизм, ничтожество, страх смерти, на личном примере, в главном или в мелочах, силой воли преодолевает “ветхого Адама”.» (Г. Иванов)
Не правда ли, впечатляющий контраст со знаменитой формулой: «И меж детей ничтожных мира, // Быть может, всех ничтожней он»? Или с почти общепринятыми в наше время стереотипами поэта как худосочного хлюпика со взором не от мира сего, или неопрятной личности бомжеватого вида, которым за их маломальское дарование полагается вытирать сопли и слюни, давать денег на опохмелку, и многое прощать за убогость.
Николай Гумилёв возвращает нам другой образ – образ Поэта и Воина, Поэта и Рыцаря, образ человека, своими поступками заслужившего право сказать: «Золотое сердце России мерно бьётся в груди моей».
С его именем в нашем сознании восстанавливаются в своём первоначальном высоком значении такие понятия, как честь и достоинство, вера и верность, долг и мужество – понятия, которые в наш электронно-техногенный железный век продолжают подвергаться жесточайшей коррозии. И чтобы хоть чуть-чуть замедлить этот процесс, совсем не обязательно уезжать в Африку или уходить на войну, иногда для путешествия в «иную страну» достаточно стать одним из читателей и принять авторское напутствие, как обещание человека, умеющего совершать мужские поступки и всегда отвечающего за свои слова:
Я не оскорбляю их неврастенией.
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намёками
На содержимое выеденного яйца.
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать, что надо.
(Н. Гумилёв.
«Мои читатели»)
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи