«Не отстать тебе. Я острожник», – так начинается одно из посвящений Марины Цветаевой к своей равновеликой современнице Анне Ахматовой. Об особой «проницательности», «проникновенности» и даже пророческом качестве настоящих стихов говорить лишний раз нет необходимости – истина общеизвестная. Данная строка, как и целиком стихотворение, – ещё одно красноречивое тому подтверждение. Для нас же дополнительная ценность этих слов заключается в безошибочном определении темы. Да, той самой: «И была для меня та тема, // Как раздавленная хризантема // На полу, когда гроб несут». А ещё точнее:
Ты спроси у моих современниц,
Каторжанок, «стопятниц», пленниц,
И тебе порасскажем мы,
Как в беспамятном жили страхе,
Как растили детей для плахи,
Для застенка и для тюрьмы.
Одно только объединяющее «мы» говорит о многом… о многих – о тех, с кем выпало разделить судьбу. Теперь уже ни у кого нет сомнений в том, что среди всех, кто смог сказать своё поэтическое слово о том времени, голос Ахматовой был и остаётся первым. Начиная примерно со второй половины тридцатых годов означенная тема безусловно становится главной в её творчестве. «Реквием», значительная часть «Поэмы без героя», множество отдельных стихотворений, четверостиший, строк – тема не оставляла до конца жизни:
— «Одна на скамье подсудимых // Я скоро полвека сижу», «Я глохну от зычных проклятий, // Я ватник сносила дотла», «А за проволокой колючей, // В самом сердце тайги дремучей – // Я не знаю который год – // Ставший горстью лагерной пыли», «Из тюремного вынырнув бреда // Фонари погребально горят», «Пересылкою в лагерь Свободный, // В трупный запах прогнивших нар» и т. д.
Хотя куда? Куда далее? Путь задан узкоколейкой, ведущей в бесчеловечную тайгу, в край вечной мерзлоты, откуда для многих не было шансов вернуться. Лагерь, обнесённый забором, промёрзший барак, «прогнившие нары» – для сотен тысяч людей оказались последним земным пристанищем, конечным пунктом назначения. Как, например, для Осипа Мандельштама, из посвящения которому и взяты два последних пронзительно-убийственных стиха. 1937 год – время написания – только усиливает впечатление.
«Не отстать тебе», – воистину! Даже после беглого, очень поверхностного цитирования Ахматовских строк нельзя избавиться от ощущения, что эти слова Цветаевой звучат, как заклятие, как приговор. Тем более, если учесть, что посвящение датировано 1916 годом! Оценим пророческую мощь. Зная произошедшее впоследствии, всякий раз не перестаёшь удивляться этой магической силе предвидения (Или, действительно, воздействия на события и судьбы произнесённого Слова? – «Видно даром не проходит шевеленье этих губ», – как сказал другой поэт), которая свойственна большим поэтам и порой так непоправимо сказывается на их собственных судьбах. Тут же вспоминается и «Поздний ответ» (24 года прошло) Ахматовой, где в качестве эпиграфа стоит обращение: «Белорученька моя, чернокнижница». Примечательно… Однако, откажемся от соблазна включить это обращение в контекст рассуждений о магии и колдовстве. Во-первых, это уже другая тема. Во-вторых, несмотря на кажущиеся совпадения, есть веские основания полагать, что «таинственный песенный дар» имеет более возвышенные и светлые источники. Какие? Где они? Наверняка точного ответа не знает никто. Единственное: нет сомнений в том, что даётся он милостью божьей. И в то же время за эту «милость», как правило, человеку, поэту, художнику в широком смысле этого слова, приходиться платить очень дорогой ценой. Ахматова, Цветаева – не исключение. Их судьбы – самое яркое (большие деревья – на виду) подтверждение этого жестокого правила.
Нет смысла (и места) подробно останавливаться на биографических фактах. Они слишком хорошо известны. Достаточно лишь напомнить о самых, пожалуй, впечатляющих, не столько странных, сколько страшных сближениях, которые, впрочем, в то «людоедское» (можно обойтись без кавычек, если вспомнить голод в Поволжье, на Украине) время уже мало кого удивляли. Оставался лишь страх. Страх, который «дежурил» возле каждого дома, проникал сквозь запертые двери, вползал в покалеченные души людей и оставался там до конца жизни. Это было время, когда:
Звёзды смерти стояли над нами
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами чёрных марусь.
«Муж в могиле, сын в тюрьме», – да, к тому времени мужья были расстреляны, дети (Лев Гумилёв, Ариадна Эфрон) находились в лагерях отнюдь не пионерских. Каково матерям? Породнившиеся общим горем друг с другом, с народом, со страной, несмотря ни на что, они продолжали жить, писать стихи, бороться за своих несчастных детей, которых политическая система, вопреки народной мудрости, заставила отвечать за несуществующую вину родителей. Но у каждого человека своя мера сил и терпения, свой путь. Цветаева ушла из жизни в беспросветном августе сорок первого в захолустной Елабуге. Кто осудит её, а вместе с ней Есенина, Маяковского и многих других просто безвестных людей, для которых смерть показалась единственным выходом?
У Ахматовой хватило сил и мужества выжить, выстоять, сказать своим неповторимым голосом то, что кроме неё никто не сумел бы сказать. Без преувеличения можно повторить, что целая эпоха сказалась её голосом. А тему, которой мы коснулись, она раскрыла так, как это не удалось никому другому. Что помогло? Наверно, всё та же «песнопения светлая страсть», с которой за все долгие и страшные годы не расставалась душа, хотя казалось уже не остаётся воздуха для дыхания и сил уже никаких нет, и рот забивают плотным кляпом в виде печально знаменитого постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград»: «Из-под каких развалин говорю, // Из-под какого я кричу обвала, // Как в негашёной извести горю // Под сводами зловонного подвала», «И если зажмут мой измученный рот, // которым кричит стомильонный народ»… Не удалось зажать. Голос продолжал звучать, «несмотря и вопреки». Наверно, помогло и «обещание», данное безымянной женщине, с которой довелось стоять в тюремной очереди: «А это вы можете описать?», – «Могу», – был ответ. Чуть позже прозвучал «Реквием» – выполненное обещание.
В одной из ранних статей о поэзии Мандельштам определил творчество Ахматовой как «столпничество на паркете». Не думаю, что и тогда (1923 год) это определение было вполне справедливым. К тому времени в квартирах Петрограда почти весь паркет исчез в прожорливых «буржуйках» военного коммунизма. Задумай Мандельштам лет через пятнадцать (в год своей гибели) написать о стихах Ахматовой, то для такого определения уже не нашлось бы вообще никаких оснований. Зато другое слово, наоборот, не только не утратило своего значения, но с годами приобретало всё большую смысловую значимость и значительность. Столпничество предполагает самоотречение, духовный подвиг, противостояние силам зла. Понятно, что в случае с Ахматовой это не монашеское самоистязание и не затворничество в одинокой келье во искупление неведомых грехов, а жизнь среди людей, не уходя от них, в самые тяжёлые горестные годы помогая им своими стихами – поэзией противостояния:
Нет! Не под чуждым небосводом
И не под защитой чуждых крыл –
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
В четверостишии дважды употреблённое применительно к «народу» притяжательное местоимение могло бы свидетельствовать о некой мании, если бы мы не знали, кому принадлежат эти строки, не чувствовали (даже не помня имени!) их окончательной – поэтической и жизненной правоты. Никакой мании – исключительно трезвая самооценка и осознание собственного дара: «многое ещё, наверно, хочет // Быть воспетым голосом моим». Вместе с тем, «столпничество» поддерживается и весьма прозрачной аллюзией, восходящей к пушкинскому «Exegi monumentum». Без сомнения, Ахматова уже тогда была одним из четырёх (если брать её ближайших ровесников) столпов русской поэзии ХХ века. «Нас четверо» – так и называется одно из её стихотворений.
В завершение нельзя не упомянуть о «внешнем»: от природы данное благородство облика, царственность осанки, жеста. Ахматова всегда, в любых жизненных обстоятельствах была королевой. Она и прожила большую часть жизни во дворце, бывшем доме графа Шереметева – знаменитом Фонтанном доме. Хотя жилплощадь (именно так – в духе времени), которую она там занимала, никому бы и в голову не пришло назвать королевскими апартаментами. Но самая убогая обстановка не могла снизить впечатления, производимого хозяйкой на самых разных людей. Сколько художников старались запечатлеть образ поэтессы в портретах, рисунках. Анненков, Тышлер, Модильяни… Причём, возможностей для этого, учитывая всё те же исторические реалии, было не так уж много. Но ещё больше письменных свидетельств, говорящих о том же. Вот лишь одно из них, принадлежащее Георгию Адамовичу:
— «Анна Андреевна поразила меня своей внешностью. Теперь, в воспоминаниях о ней, её иногда называют красавицей: нет, красавицей она не была. Но она была больше, чем красавица, лучше, чем красавица. Никогда прежде не приходилось мне видеть женщину, лицо и весь облик которой повсюду, среди любых красавиц, выделялся бы своей выразительностью, неподдельной одухотворённостью, чем-то сразу приковывавшим внимание. Позднее в её наружности обозначился оттенок трагичности».
Последнее замечание, учитывая тему нашего разговора, представляется очень точным заключительным штрихом к портрету. А если… «А если когда-нибудь в этой стране // Воздвигнуть задумают памятник мне…», то понятно, где он должен быть – напротив того самого места, «где стояла я триста часов // И где для меня не открыли засов».
Возможно так оно и случится* и, воочию опровергая «паркетное столпничество», памятник будет возвышаться над Невой, как победное воплощение поэзии противостояния, имеющей под собой основание, по прочности не уступающее крупнозернистому граниту знаменитой набережной. И, может быть, однажды, следя за отражением в подвижном зеркале тёмных вод, мы вдруг заметим тот неповторимый – «Вполоборота, о, печаль» – царственный жест, о котором столько слышали и читали.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи