|
Послесловие
Задача настоящей книги не была бы выполнена, если бы в итоге отдельных исследований, носящих по неизбежности частный характер, мы не пришли бы к некоторым общим выводам, касающимся личности и творчества Достоевского в целом.
Нам кажется, что эти выводы общего характера непосредственно вытекают из отдельных этюдов, составивших эту книгу. Каждый из них, ставивший конкретную тему, неизбежно приводил нас к одной и той же центральной проблеме, связывающей в одно и личность и творчество Достоевского. Это проблема замкнутой в себе личности, проблема отъединения, ощущаемого в глубине сознания грехом и приводящего в конечном счёте к катастрофе.
Что в психике Достоевского эта замкнутость личности играла огромную роль, что едва ли не здесь надо искать основной комплекс, определявший строй его душевной жизни, мы могли убедиться на анализе, хотя бы, «Хозяйки». He подлежит также сомнению, что здесь завязан центральный узел и его творческих проблем. Правда, для отдельных периодов творчества Достоевского и в разных его произведениях проблема «отъединения» повёрнута к нам иной стороной, так что часто кажется совершенно самостоятельной и самодовлеющей. Но при ближайшем анализе нетрудно все эти разновидности свести к одной общей проблеме.
Таким центральным узлом в раннем творчестве Достоевского была проблема «мечтательства». Мы уже видели, что это мечтательство было теснейшим образом связано с отрывом от жизни, всё с тем же «отъединением» от общего потока жизни с её страданиями и её бедствиями. Попытка несчастного Прохарчина забиться в мышиную нору личного, пусть и жалкого, благополучия кончается катастрофой. Ордынов, живущий в мире вымысла и бреда, терпит крушение при столкновении с реальной жизнью. В той или иной мере все герои ранних произведений Достоевского могут быть рассматриваемы как «мечтатели» и «фантасты», отъединившиеся от живого потока жизни. Для всех них характерно также и то, что в глубине сознания они ощущают греховность этого отъединения, и при столкновении с действительными страданиями в жизни это чувство вины прорывается наружу. Ho уже в этот ранний период творчества Достоевского намечается новый герой, в котором назревает бунт человека, уязвлённого зрелищем чужого несчастия и горя. Этот новый герой, прямой предшественник Раскольникова, появляется впервые в рассказе «Слабое Сердце», в лице приятеля Васи Шумкова, Аркадия Ивановича..1)
В зрелый период творчества Достоевского пассивный мечтатель вытесняется этим новым героем, пленником одной страсти. Он также отъединён, также замкнут в себе, как и мечтатель, но круг его деятельности шире, его судьба переплетается с участью многих лиц и его личное крушение связано с многими жизненными трагедиями. Подобно мечтателю, он смутно ощущает греховность своего отъединения, и только жизненная катастрофа, столкновение с подлинной трагедией выводит его или может его вывести на путь возрождения.
Попытка показать, что именно в отъединении от жизни, в замкнутости личности всех основных героев произведений Достоевского надо искать внутренний смысл» его творчества, требовала бы отдельного исследования. Во многих местах настоящей книги, однако, уже разбросаны указания на такое именно понимание. В сущности, Достоевский рисует нам всё одного и того же «отщепенца», но каждый раз он показывает нам иную его психологическую разновидность.
Пленённость единою страстью остаётся одною и тою же в своём существе, независимо от того, страсть ли это сердца или страсть ума. Дмитрий и Иван Карамазовы – в этом смысле – кровные братья, одинаково несущие на себе проклятие безудержной самости, унаследованной от отца.
Более сложным является включение князя Мышкина в этот ряд «отъединённых», отпавших от живого ствола жизни героев Достоевского. Но, думается мне, в «Идиоте» Достоевский хотел показать, что даже любовь в её высших проявлениях может принять форму «обособления»‚ может вылиться, если можно употребить такое сочетание, в «уединённую любовь». Это не значит, что любовь эта ни к кому конкретно не направлена, но болезненная восприимчивость к чужому страданию ведёт к постоянному перемещению чувства любви и не даёт возможности окончательного выбора. Во все стороны излучаемая любовь как бы замкнута в самом её источнике, уединена в нём и создаёт только иллюзию живительного света. Трагедия кн. Мышкина – это трагедия безграничной, a поэтому и беспредметной, в конечном счёте, любви. В одной из своих статей («He тронь меня», 1861.г.) Достоевский говорит: «Всякая добродетель, переходя через край, перестаёт быть достоинством и добродетелью…».2) Именно такая бескрайность, неотграниченность и делает любовь кн. Мышкина безблагостной.
Дважды в своём творчестве Достоевский пытается вывести героя, в котором личное начало преодолено действенной любовью. Герои эти – Макар Девушкин и Алёша. Положительным героем открывает Достоевский свою литературную деятельность. Однако, не Макар Девушкин стал его постоянным героем. Он был оттеснён мечтателями, фантастами и пленниками одной страсти и одной мысли. Почему и как это случилось, на этот вопрос можно бы ответить только новой книгой o Достоевском. В основу такой книги должна бы лечь проблема преодоления замкнутости личности через приобщение к живому потоку жизни. «Живая жизнь» – вот то понятие, которое ближе всего определило бы направляющую идею такой книги. Образ Алёши был бы её высшим синтетическим завершением. С понятием «живой жизни» в творчестве Достоевского связано координирующее с ним понятие «отъединённости», обособленности, как позже его Достоевский сам назвал. Собранные в настоящей книжке этюды, кажется мне, подвели нас к этой центральной проблеме, связывающей личность и творчество Достоевского в одно целое.
Итоги, к которым мы пришли в результате наших исследований, если они только будут признаны заслуживающими внимания, должны явиться и оправданием того метода, с помощью которого они достигнуты. Если я начал с пределов, которые поставлены психоанализу в применении к литературоведению, то мне хотелось бы закончить свой труд указанием на те положительные результаты, к которым он может привести при ограниченном его применении.
1) См. подробнее в моей книге «У истоков творчества Достоевского»,
стр. 39-41.
2) Хотя редакторы последнего собрания сочинений Достоевского и
не включили этой статьи в ХIII том своего издания (мотивы см. стр. 611), я всё же считаю, что соображения Л. П. Гроссмана в пользу авторства Достоевского весьма убедительны. См. Л. П. Гроссман. Семинарий по Достоевскому. М.-П. 1923, стр. 82-84; текст там же, стр. 85-92.
|
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
.
см. текст в библиофонде
см. текст в библиофонде
начало статьи