Крупным событием литературной жизни города начала 20-х годов было издание журнала «Искусство» (всего вышло два номера, по одному в 1921 и 1922 годах). На титульном листе его значилось: «Искусство. Журнал искусства, литературы и техники. Временник Гублитосекции и Сибирского Художественно-Промышленного Практического Института».
Чтобы понять значение временника, следует вспомнить общее состояние литературно-художественной журналистики в те годы. В стране не выходило ни одного литературного журнала, «Красная новь» – первый советский «толстый» журнал – появился лишь на несколько месяцев раньше – в июне 1921 года, а омское «Искусство» – в ноябре.
Важным обстоятельством, способствовавшим появлению временника, было наличие в городе солидной для того времени полиграфической базы. Она находилась в ведении единственного в Сибири художественно-промышленного института с декоративно-живописным, полиграфическим, архитектурно-скульптурным и ткацко-деревообделочным отделениями. Здесь работали в качестве преподавателей и инструкторов высококвалифицированные специалисты. Институт имел учебно-показательную типографию, хромолитографию, архитектурную мастерскую. Художники охотно сотрудничали с писателями, составив общий издательский коллектив. В журнале рисунок был не просто иллюстрацией к литературным материалам. Он занимал большое и во многом самостоятельное место. Журнал хорошо смотрелся. Его обложка была выполнена одним из лучших сибирских графиков В..К..Эттелем, кстати, входившим в состав редакционной коллегии в качестве заведующего художественной частью. Рисунки Эттеля и других омских художников – Н..Виноградова, К..Чеботарева, Ф..Валатона, Ю..Куртукова, студентов института – в чёрно-белом и красочном исполнении, в тексте и на специальных вклейках, были настоящим украшением «Искусства».
Фамилии авторов давались не обычным печатным шрифтом, а в виде изящно клишированных факсимиле. Не случайно оформление «Искусства» вызвало единодушно восторженные отзывы в печати. Ещё бы! Такую яркую праздничность трудно было встретить даже в изданиях Москвы. «Прекрасно одетая» книжка, – воскликнул в отзыве на первый номер «Искусства» В..Правдухин*1. Рецензент «Правды» писал, что журнал «искусно иллюстрирован»*2.
Художники и представители других видов искусства, в особенности прикладного, выступали на страницах журнала со статьями и обзорами, имевшими актуальное значение: «Графика и книга» Вл..Эттеля, его же богато иллюстрированная статья «Плакат», «На выставке работ и в музее Сибирского художественно-промышленного института» В..Каменева и др.
Разумеется, однако, тон задавали писатели. Ответственным редактором был А..Оленич-Гнененко, заведующим литературным отделом – Г..Вяткин, вокруг временника были собраны все лучшие силы тогдашнего литературного Омска: Вс..Иванов, П..Драверт, К..Соколов, Л..Мартынов, К..Урманов, А..Сорокин…
Коллектив авторов и редакторов работал с большим энтузиазмом, надеясь превратить издание «в настоящий периодический журнал».
B первом номере редакция поместила вступительную декларативную статью, провозгласившую принципы «временника», его программу. Журнал должен был стать «выразителем современного творчества», «другом и руководителем литературных и художественных сил». Редакция обещала публиковать лучшие произведения сибирских авторов, особенно выделяя «рабочих, крестьян и красноармейцев».
Журнал был чужд областнической ограниченности и сибирского местничества. Он ставил одной из своих целей ознакомление читателя с «творческими исканиями и достижениями общероссийского центра», публиковал обширную информацию о литературной, художественной и культурной жизни страны, перепечатывал статьи из других изданий. Близость журнала к органам Пролеткульта не сделала его узкоцеховым изданием. Редакция, очевидно, отвергала пролеткультовскую тенденцию к изоляции пролетарских писателей от общего потока литературной жизни, в своей декларации редакция обещала уделить «наибольшее внимание местному пролетариату и трудовому крестьянству».
Редакторы «Искусства» создали в журнале атмосферу уважения к классическому наследию. Уже в хронике первого номера с удовлетворением сообщается: «Усадьба Льва Толстого “Ясная Поляна” объявлена национальной собственностью и передана Наркомпросу; дом великого писателя, усадьба и роща будут навсегда сохранены в неприкосновенности». В журнале помещались статьи о Достоевском, Некрасове, Уитмене.
«Искусство» пригласило к сотрудничеству представителей «всех литературных и художественных школ и направлений, лишь бы предложенные ими произведения были отмечены печатью дарования и были в той или иной степени созвучны духу переживаемой эпохи». Эта тенденция к консолидации носила, несомненно, положительный характер, так как она противостояла пролеткультовской замкнутости и цеховщине, помогала объединить вокруг советского издания все силы, стремившиеся быть созвучными эпохе революции. Это было особенно важно в Омске, только что освободившемся от колчаковшины.
Журнал отразил всю пестроту литературных пристрастий. Г..Вяткин писал тогда, что в литературе Омска «представлены в той или иной степени все главнейшие течения: от реалистов до имажинистов включительно»*3. И если в столице каждое течение имело ту или иную возможность выявить себя в отдельных изданиях, то в далёкой сибирской провинции естествен был такой симбиоз самых разных литературных ориентаций. Объективно он содействовал сплочению литературных сил вокруг революционной идеологии.
Конечно, столь гибкая программа журнала таила в себе и определённые опасности. Некоторые материалы были далеки от верного понимания событий революции, отдельные литературоведческие статьи вульгаризировали марксизм или носили явно идеалистический характер.
Характерна полемика, развернувшаяся на страницах «Искусства» в связи со столетием со дня рождения Ф..М..Достоевского. Автор одной юбилейной статьи проф. Г..Круссер начисто зачёркивал наследие Достоевского, не хотел в нём видеть ни одного ценного слова. Для Круссера «Достоевский ныне мёртв», он «остался и останется навсегда в прошлом», «настоящему он ничего не может сказать, кроме скверных анекдотов из подполья». Выступление Круссера выражало пролеткультовский нигилизм в отношении классического наследия, вульгарно-социологическое безразличие к положительным началам в творчестве писателей прошлого.
B противовес Круссеру, назвавшему свою статью «Художник рабов», Г..Вяткин выступил со статьёй «Художник тёмных глубин». Для Г..Вяткина творчество Достоевского – это «самый сильный в мировой литературе протест против мещанского довольства и тупости, это колоссальный взрывчатый снаряд, подведённый под дом, где живут мещане всего мира».
Сложный характер носит статья Г..Вяткина о Некрасове. Критик стремится вывести истоки творчества Некрасова из биографических и наследственных глубин, из борьбы материнского и отцовского начала в сознании писателя, при этом, разумеется, исчезает подлинный социальный источник поэзии Некрасова – освободительная борьба революционного крестьянства. Однако, при ошибочности методологических позиций, критик делает много верных наблюдений над поэзией автора «Кому на Руси жить хорошо». Статья проникнута истинной любовью к поэту, её заключительные строки можно цитировать и сейчас: «А горького забвенья Некрасову бояться нечего: освобождённая Родина несёт ему глубокий поклон, а его песни звучат не только над Волгой, над Окой, над Камой, но и над Иртышом, над Енисеем, над Леной…».
Журнал открывался стихами. Среди авторов поэтического отдела были Г..Вяткин, А..Оленич-Гнененко, Вс..Иванов, П..Драверт, Л..Мартынов, Рябов-Бельский, Н..Семёнов, К..Урманов и другие. Стихотворный раздел сборника отразил различные стилевые тенденции советской поэзии того периода, когда огневая эпоха гражданской войны начинала сменяться буднями периода новой экономической политики. Здесь ещё многое дышит высокой романтикой эпохи революционного штурма и лишь кое-что передаёт стремление к новым темам и мотивам, диктуемым мирной обстановкой.
Первый номер «Искусства» открывался сонетом Г..Вяткина «Художнику». Стихотворение было воспринято как выражение мессианской роли художника, его независимости от народа. Отдельные строки как будто давали основания для такого восприятия сонета:
И пусть кругом шумит докучный рынок,
Гудит базар житейской суеты,
Не изменяй путям своей мечты.
И всё же его главная мысль была в другом – художник живёт для народа, и вне народа немыслимо его существование. Художник вяткинского стихотворения «всему живому вечный брат и друг», и творит он «во славу жизни». Оно завершается недвусмысленной строкой, утверждающей эту мысль: «Что мир без творчества? И что без мира ты?».
Поэтический цикл А..Оленича-Гнененко – редактора журнала – назван «Стихи о Нынешнем». Он не во всём соответствует заглавию. Стихотворение «Голоса предместий» повёрнуто в прошлое, его герои – Башмачник, Конторщик, Бродячий музыкант, Швея и Уличная девчонка – драматические фигуры старого. Но где-то в цикле мелькают приметы нынешнего:
Земля надумала воскресники.
Для будущего, для себя
Иного быта провозвестники
Затёсывают и долбят.
Одно из стихотворений названо новым и очень ходким в те дни словом «Электрификация». И, разумеется, современно звучали строки:
Стрелы электрического света
Прикрепляю к своей звезде.
Поэзия «Искусства» отразила космические мотивы, характерные для творчества поэтов «Кузницы» и Пролеткульта периода гражданской войны. Одно из стихотворений А..Оленича-Гнененко называется «Космическая весна», оно заканчивается строками, типичными для поэзии тех лет:
И, космос выклеив плакатами,
Малярно-рисовальный цех
Кричит намёками распятыми
О них, о чаемых, о тех.
Типично «ку́зницевской» была поэтика стихов Рябова-Бельского; в них как бы сконцентрированы приёмы и образы, ставшие каноническими в произведениях пролеткультовских поэтов. Здесь и неизменный образ символического кузнеца:
Куй, чтобы глыбы остывшей Земли
Брызги клокочущей лавы зажгли…
И романтическая устремлённость к мировой революции:
Куй, чтоб родился из огненных слов
Вихрь мирового пожара!..
Здесь и обязательный эпитет «железный», и многие другие неизбежные атрибуты пролеткультовской поэзии.
Романтикой первых пооктябрьских лет овеяны стихи Л..Мартынова, в них слышны ораторские интонации В..Маяковского:
Мы – футуристы невольные
Все, кто живёт сейчас.
Звёзды пятиугольные
Вместо сердец у нас.
Ho отдельные строки предвещают будущего Леонида Мартынова – поэта со своим неповторимо индивидуальным голосом:
И притворяемся глупыми –
Умному жить больней.
Пахнут землёй и тулупами
Девушки наших дней.
Читателю Вс..Иванов известен как прозаик; в первом номере «Искусства» помещён цикл стихотворений Вс..Иванова, тогда ещё скромного омского литератора. «Самокладки киргизские» – так называется цикл – представляют собой оригинальные по ритмике и образности стилизации под казахские (тогда говорили – киргизские) народные песни.
Стихи поражают безудержной молодой жизнерадостностью, вихревым буйством сил. Герою «Самокладок» тесно в юрте, его характер под стать родным степям, он томится под низким пологом, его тянет на просторы:
В поле б выехать –
Кости выправить,
В скачке бешеной
Позагнать бы лошадей!
Под стать характеру героя «Самокладок» праздничная пестрота языка, позднее столь органичная для прозы автора «Цветных ветров». Здесь синий и в то же время отливающий золотом амулет на кафтане девушки-киргизки и «жёлтый чий, расшитый шёлком»,
Точно снег, бела кошма.
На кошме красна кайма…
Не знает никаких сдерживающих норм и правил ритмика «Самокладок». Фольклор привлёк, наверное, Вс. Иванова не только экзотическим колоритом, но и своеобычной стихотворной ритмикой.
Говоря о своих ранних стихах, Вс..Иванов называл себя «поэтом, который отвергал так называемые классические каноны поэзии, склонялся к новым ритмам»*4.
B «Самокладках киргизских» принципы ритмизации молодого поэта получили широкое и своеобразное выражение. Стихи построены так, чтобы самим звучанием передать живые интонации речи народа, его темперамент, беспредельность степных просторов:
— Ha седло, моя кызымка!
— Трудно будет нас поймать.
— Эй, караганы, сторонись!
Шире, шире, степь!
Мы помчались, понеслись –
— Тэнь… тэнь… тэнь…
На курганы не смотри –
Они, старые, завидуют –
Вишь – как старички подмигивают!
— Э-э-э-й!
— Караганы-ы!..
Современный вкус, по-видимому, не примет некоторые наивные натурализмы «Самокладок»: «Я кумыса напился вдоволь, я рыгаю…» Или: «Ты наелась, ты румяная», «что захочешь, то и требуй…» Но и эти очевидные издержки новаторских поисков были связаны со стремлением передать национальный колорит, найти краски для необычного материала.
Верен своей теме – научной поэзии – П..Драверт. Его стихотворение «Космический лёд» ничего общего с абстрактно-вселенской романтикой поэтов «Кузницы» не имеет. Это предельно точный образный разговор о любопытном явлении природы – космическом льде, строгие и в то же время поэтичные размышления учёного об интереснейшем космическом процессе. Столь же конкретны стихотворения «Альпийская слюда» и «Опыт», в которых поэт эмоционально выражает свои оригинальные наблюдения учёного над красотой мира минералов.
В поэтическом отделе «Искусства» читатель имел возможность познакомиться с несколькими именами, получившими позднее широкую литературную известность.
Много скромнее выглядит художественная проза «Искусства». В первом номере помещены рассказ К..Соколова «Манька Гулящая» и маленький эскиз Аделаиды Куммиа «Голубая трава». Во втором – рассказ K..Урманова «Жень-шень» и коротенькие рассказы – «Джурабай» Антона Сорокина и «Между обедом и чаем» Н..Семёнова.
Проза сборников, как и поэзия, отражает различные стилевые и идейные тенденции советской литературы 20-х годов. Небезынтересно сопоставить два рассказа из второго номера – «Жень-шень» К..Урманова и «Между обедом и чаем» Н..Семёнова. Герои обоих произведений имеют много общего – они обыватели, чуждые революции и боящиеся её. Один из них – Трофим Михайлович («Жень-шень») – страдает от тоски, «слоняется из угла в угол дни и ночи», другой («Между обедом и чаем») – охвачен непроходимой скукой, «доходящей секундами до физической боли, какого-то неясного томления у сердца и под ложечкой…».
Ho, выбрав родственных героев, авторы по-разному подошли к раскрытию их характеров. Не покидая строгой реалистической позиции, не сгущая красок и не утрируя, K..Урманов ставит своего героя в такие отношения, которые неумолимо развенчивают мещанского межеумка, стремящегося найти животворящий корень жень-шень в бегстве от революции. Гибель Трофима Михайловича – это неизбежная гибель тех, кто не хочет понять жизненной необходимости революционной грозы, не в состоянии простить ей неизбежных издержек, пытается встать над схваткой. Авторское отношение к Трофиму Михайловичу выражено в словах большевистского комиссара Троянова, сказанных в ответ на жалобы героя о гибели невиновных в гражданской войне: «Невиновных, по-моему, нет, кроме детей. Эти, правда, не могут принять никакого участия в борьбе, а что касается взрослых, то все виноваты… и те, кто зло творит, и те, которые сидят тихонями, они столько же виноваты своей безучастностью, как и самый злой враг. Было бы лучше, если бы каждый знал своё место. Если мы сейчас ведём ещё борьбу, так только потому, что много есть таких, которые ни нашим, ни вашим…» И Трофим Михайлович сознаёт: это сказано про него.
Чёткость идейных позиций, реализм художественного письма делают рассказ «Жень-шень» одним из достижений «Искусства».
Этой чёткости нет в рассказе «Между обедом и чаем». Автор как бы поставил своего героя под увеличительное стекло и со спокойствием исследователя-натуралиста наблюдает за многочисленными проявлениями безысходной тоски скучающего обывателя. Как относится автор и своему персонажу? Каковы его собственные взгляды? Этого Н..Семёнов не поясняет. Он ни словом не выдал своей гражданской позиции, и не вытекает она из «положения и действия». Рассказ H..Семёнова объективно отражал выжидательную позицию определённой части интеллигенции.
И если «Жень-шень» K..Урманова можно без поправок переиздать в наши годы, то рассказ Н..Семёнова, автор которого также, безусловно, даровит, выглядел бы в любой современной антологии ненужным анахронизмом.
Некоторые авторы «Искусства» отдали дань «модной болезни» литературы тех лет – увлечению так называемой «орнаментальной прозой». Все показатели этого недуга содержатся в рассказе К..Соколова «Манька Гулящая». К..Федин в своё время так определил симптомы этой «литературной кори»: «жар любви к образной речи, ритмический озноб, лёгкий бред сказом». K..Соколов широко пользуется сказовой формой; язык рассказа густо насыщен инверсиями, некоторые фразы настолько ритмичны, что их можно скандировать, как стихи. «И галдит деревня шумом долгим до закатных петухов…» – эта взятая наугад фраза из «Маньки Гулящей» своей ритмической и синтаксической конструкцией весьма наглядно характеризует стилистику рассказа.
Всё это говорится не в упрёк автору. «Орнаментализмом» переболели в 20-е годы почти все крупнейшие писатели – К..Федин, Л..Леонов, А..Фадеев, М..Шолохов, Вс..Иванов и другие. Рассказ, безусловно, интересен – в нём создан один из первых в советской литературе образ женщины, поднятой революцией к активной политической борьбе. Манька Гулящая – женщина-крестьянка со своим живым лицом, своей судьбой, явилась предшественницей галереи типов женщин-революционерок, из которых самую большую известность приобрёл затем образ сейфуллинской Виринеи.
«Искусство» проявило значительный интерес к деятельности омского театра. Помещались театральные обзоры, подписанные псевдонимом «Дядя Ваня». Они не ставят сколько-нибудь значительных проблем развития драматического и оперного искусства. Внимание рецензента сосредоточено лишь на повседневных делах омского театра. Зато иллюстрировались театральные обозрения c необыкновенной щедростью. Для историка омского театра, для музея театра многоцветные и чёрно-белые зарисовки и вклейки представляют настоящий клад.
Журнал получил довольно широкий отклик в печати. Отзывы были разноречивы*5.
Уже после выхода первого номера газета «Рабочий путь» предоставила возможность высказаться авторам, выражавшим разные и противоположные взгляды на журнал. Основными оппонентами выступили Я..Диман и проф. К..Круссер. Можно сказать, что «Рабочий путь» уже тогда использовал журналистский приём, так распространённый в современной нашей литературной журналистике: две точки зрения рядом. От собственного резюме газета воздержалась.
Каковы же эти две точки зрения?
Первым выступил Я..Диман. Скажем прямо: с современной точки зрения, его довольно развязные высказывания вряд ли заслуживают цитирования. Но иначе невозможно восстановить картину дискуссии.
Я..Диман выступает против установки журнала на консолидацию всех литературных сил города, «созвучных духу переживаемой эпохи». Он утверждает, что пролетариату следует «быть в вопросах идеологии (культуры) значительно чистоплотней и не якшаться с представителями разных школ и направлений». Он называет журнал «свалочным местом», которое должен далеко обходить «любой человек с мало-мальски развитым коммунистическим марксистским нюхом»*6.
Не менее категоричен Я..Диман в оценке отдельных авторов и произведений. Признавая художественную ценность «Самокладок киргизских» Вс..Иванова, он считает их публикацию ненужной, ибо «какое дело пролетариату до киргизских степных настроений буржуазного поэта…» Не менее суров он в оценке сонета Г..Вяткина и других произведений первой книги.
Его оппонент – профессор К..Круссер‚ сам не чуждый в своей «контркритике» вульгарно-социологических крайностей, выступил, однако, в защиту журнала и его авторов. Без соблюдения журналистского этикета он характеризует своего противника: «Критика тов..Димана – это своеобразная угрюм-бурчеевщина, к сожалению, ещё не вытравленная из нашей жизни».
В том же духе даётся отповедь нападкам на Вс..Иванова, обвинённого в бегстве от революции: «Да, тов..Диман, Иванов бежал в Питер, вызванный М..Горьким… Не от таких ли внимательных провинциальных критиков, как вы, бегут те, у кого есть талант и воля преодолеть трудности на своём пути?»
Менее сильны позиции, с которых К..Круссер защищает «Сонет» Г..Вяткина. Тут уж от рассуждений омского профессора отдаёт махровым вульгарным социологизмом. Диман обвиняет Вяткина в ребяческом подражании пушкинскому «Памятнику», а его оппонент противопоставляет четырнадцатистишие омского поэта шедевру Пушкина как нечто идейно более значительное: «Если там Пушкин утверждает эгоцентризм, то Г..Вяткин утверждает синтез поэта с жизнью». От такой похвалы Г..Вяткину, наверное, было не по себе.
Всё же необходимо отметить внимание «Рабочего пути» к новому журналу и его стремление спокойно выслушать обе стороны.
Неприветливо, иронично даже, был встречен первый номер «Искусства» наиболее авторитетным в Сибири критиком В..Правдухиным. Лишь внешность издания пришлась ему по вкусу: «Прекрасно одетая книжка, выгодно выделяется среди скромно облачённых в прозодежду изданий сибирских госиздатов»*7. Но тут же рецензент замечает: «“Искусство” преподнесло дешёвый товар за дорогую цену».
Правдухин увидел в книге «золотые крапинки» – стихотворения А..Оленича-Гнененко и «Самокладки киргизские», о которых он пишет: «…колоритные стихи B..Иванова оживляют на страницах книги широкую степь и её …обитателей». Всё остальное явно не удовлетворило критика, и его общий вывод уничтожающий: «Общее впечатление от журнала, что составлен он людьми, которые, по словам поэта Драверта, “изведали во мраке заточенья не менее четырнадцати дней” и созерцают теперь “кристаллов излученье”, а огромной живой жизни, её палящих картин, грубых, прекрасно великих – они не видят».
Резко отрицательно отозвался на выход «Искусства» критик «Сибирских огней» В..Шанявец (псевдоним того же В..Правдухина). На него временник произвёл «странное и неопределённое впечатление»*8. Неопределённость, как выясняется в дальнейшем, усматривается в следующем: «…c одной стороны, …заигрывание с “пролетариатом и трудовым крестьянством”, а с другой – …стремление дать самые сложные интеллигентские “изыски”»*9. Между тем ничего странного и неопределённого в позиции журнала не было. «Искусство» открыто стремилось к собиранию литературных сил разных направлений, что соответствовало и политике партии, через несколько лет чётко высказанной в историческом постановлении «О политике партии в области художественной литературы» (1925 год).
Кстати, орган ЦК «Правда» отнёсся к «Искусству» поощрительно. В рецензии на временник в числе его удач называются «произведения Г..Вяткина, А..Оленича-Гнененко, Всеволода Иванова и других писателей, у которых, несомненно, имеется талант». Само издание «Искусства» характеризуется как «прекрасное начинание, которое необходимо развить». Вместе с тем, критик «Правды» рекомендует «исправить ошибки первых двух номеров». Главная рекомендация: придать журналу «более классовое содержание в вопросах искусства и литературы…» Другая рекомендация рецензента «Правды»: «Журнал в наиболее полной форме должен освещать культурную жизнь Сибири». В заключении рецензии выражено убеждение: «Мы верим, что товарищи в последующих номерах загладят пробелы, и в будущем мы будем иметь твёрдый центр, вокруг которого будут группироваться художественные и литературные силы Сибири»*10.
Ho стать таким центром «Искусству» не было суждено.
На второй книге жизнь омского журнала закончилась. По каким причинам? Ведь журнал был задуман всерьёз и надолго. Его инициаторы планировали «Искусство» как двухмесячник. Об этом широко информировался читатель: «В ближайшее время, – сообщала местная газета, – на журнал «Искусство» будет открыта годовая и полугодовая подписка. Журнал будет выходить в два месяца один раз»*11.
Ho сил для осуществления такой периодичности у омских литераторов, очевидно, не хватило. Ни творческих, ни материальных. О финансовых трудностях журнала сообщалось в заметке «Рабочего пути», информировавшей о закрытии издания: «Две книжки, в количестве 400 экземпляров первая и 500 – вторая, поглотили около 110 миллионов рублей». Правда, в переводе на твёрдую валюту эта фантастическая цифра выглядит много скромнее (500-600 рублей довоенными деньгами), но, как замечает автор, «в годину голода и строжайшей экономии материалов и средств приходится воздержаться и от издания художественного журнала».
И всё же судьбу журнала определила не только нехватка денег y его издателей. Важную роль сыграл факт перемещения административного центра Сибири из Омска в Новониколаевск. Вслед за административными «Сибами» туда потянулись и культурные силы и силы литературные. Там с этого момента стремились создать центр духовной жизни края.
Историк В..Л..Соскин, знакомясь с материалами Партийного архива Новосибирска, пришёл к выводу, что материальные трудности «не единственная и не главная причина», приведшая к закрытию «Искусства». Главная причина закрытия журнала заключалась в стремлении Сибирского бюро «не распылять силы литераторов», оно «считало наиболее целесообразным иметь в Сибири один журнал непосредственно в общесибирском центре, дабы оказывать на него прямое идейное влияние»*12. Сиббюро было недовольно омским журналом и ставило ему в упрёк «несоответствие содержания с поставленными задачами»*13. Вопрос об «Искусстве» обсуждался на заседании Бюро в январе 1922 года, и было решено закрыть омское издание.
Но как бы то ни было, определённую роль журнал сыграл. Он явился одной из тех искр, что помогли разгореться пламени «Сибирских огней».
Так воспринимали это и сами омские писатели. Георгий Вяткин под инициалами Ю..B. поместил в «Рабочем пути» итоговую заметку, которую заканчивал так: «На смену “Искусству” возник литературно-художественный и политико-просветительный журнал “Сибирские огни”. Сотрудники “Искусства” приглашены работать в “Сибирских огнях”. Пожелаем новому журналу существования более прочного и длительного»*14.
Так доброжелательно и приветливо отнеслись омичи к созданию нового журнала. Они не просто пожелали ему многих лет жизни, но и сами активно включились в дело его укрепления.
Что же касается «Сибирских огней», то они, выдержав более чем полувековое испытание временем, став ныне старейшим толстым журналом страны, остаются для омских литераторов родным домом.
Очерк Ефима Исааковича Беленького «Временник “Искусство”» опубликован в его авторском сборнике «Из сибирской тетради. Очерки и портреты» (Новосибирск, 1978. — С. 66-80)*.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи