Юная камеристка благочестивой инфанты знала много тайн, но самой большой тайной стало её собственное имя. Не дворцовые слухи, не беседы дипломата с госпожой, не военные планы, не интриги – просто имя.
Так бывает: художник дарит красавице безымённое бессмертие, а в удачно переданной геометрии её лица спрятан код, не дающий покоя целым поколениям. Глаза, скулы, улыбка, причёска. Минимум украшений и непременно тёмный фон.
Кто она? Как её звали?
В один из первых годов восемнадцатого столетия над Брюсселем встал чёрный столб – пламя пожирало особняк, принадлежавший баронам Бергейк. Говорят, рукописи не горят – может, оно и так, но в том пожаре погиб архив Рубенса. Сохранившиеся письма мастера посвящены в основном дипломатии и расчётам с заказчиками. Возможно, в тот день обратилось в дым, развеялось над миром имя камеристки.
Вот ведь что интересно. Девушку на портрете можно окружить невероятным количеством достоверных фактов, буквально оплести потоками информации. Рассказать про инфанту и художника, дать исчерпывающую характеристику костюмам и украшениям, детально описать ситуацию момента.
Однако её образ не станет понятнее, она по-прежнему останется неосязаемой, неуловимой, недоступной. Улыбается – и ускользает. Мы знаем всё о среде, в которой она находится, но ничего не знаем о ней самой. Сплетя паутину фактов, мы не сможем поймать её.
В 1625-м году, когда, как считается, был написан портрет камеристки, Европа кипела, охваченная пламенем войны, инквизиции и чумы.
Обращались в руины города и деревни, возводились и рушились фортификационные сооружения, флотилии патрулировали выходы из вражеских портов, голодали осаждённые крепости, по разбитым дорогам тяжело шагали армии. Разгоралась эпидемия чумы, которая годом позже заберёт у Рубенса жену, 34-летнюю Изабеллу. «Ствол широкого вяза лозой обвивается гибкой, нежный стебель вверху обнимает тонкие ветки…» – это из свадебного посвящения брата Филиппа. Давнее воспоминание.
Покровительница Рубенса инфанта Изабелла, после потери трёх детей отказавшаяся от продолжения рода и пятый год носящая траур по мужу, разъезжала от гарнизона к гарнизону, воодушевляя войска и раздавая жалованье. Сам Рубенс мотался по городам, составляя дипломатические доклады, визитируя августейших особ и непрерывно рисуя. Они оба были редкими трудоголиками. Мастер вставал в четыре часа утра, а инфанта частенько отправлялась в дальний путь ещё до зари.
Как мог Рубенс в таких условиях, при постоянных переездах и переговорах, при очереди сановитых заказчиков, растянувшейся на километры и годы, найти время, остановиться ненадолго, чтобы написать портрет простой камеристки, дворцовой служанки?
Есть известное предположение, основанное на определённом сходстве в лицах дочери Рубенса, запечатлённой им в 1618 году и скончавшейся в октябре 1623-го, и юной камеристки, позировавшей художнику в 1625-м.
На этой почве выросли чудовищные конструкции «психологических зарисовок», с садистской неспешностью препарирующих каждый миллиметр изображений. В каждый взгляд, в каждую улыбку, в каждый выбившийся локон впечатаны сотни смыслов и чувств. Пласты сентиментального многословия копятся неудержимо.
Ирония судьбы: про «князя живописцев» (как прозвал Рубенса профессор риторики Доминик Баудий) известно многое, но детали именно этого эпизода оказались сокрыты от нас, и, похоже, навсегда. Иногда темнота бывает настолько глубокой, что может впитать самый яркий свет. Здесь – именно такая ситуация.
Дочь художника Клара Серена родилась весной 1611-го – сохранилась запись о её крещении 21 марта в антверпенской церкви Святого Андрея, неподалёку от которой жил Рубенс. Крёстного отца – Филиппа, брата художника – она не помнила: он скоропостижно скончался в августе того же года, за две недели до рождения сына.
Клара была жизнерадостным ребёнком, её детство проходило в просторном красивом доме, обустроенном по проекту Рубенса. Бегала по лестнице, деревянная резьба которой не сохранилась, с галереи второго этажа рассматривала мастерскую отца, где обычно находилось в работе до девяти произведений, гуляла по саду среди фруктовых деревьев, в окружении беседок и павильонов, построенных в итальянском стиле.
Это – то, что известно наверняка. Прочее – домыслы.
Безвременная кончина 12-летней девочки окутана горьким безмолвием, и едва ли уместно добавить что-то к тому, что сказал в февральском письме 1624 года добрый друг Рубенса – известный французский астроном Никола-Клод Фабри де Пейреск: «Я не могу не соболезновать мучениям, которые Вы испытали, утратив единственную маленькую дочку, уже проявлявшую столько достоинств. Мне ясно, что страдания Вашей дражайшей супруги умножили Ваше горе… Вы не из тех, кто нуждается в утешении… Вам следует благодарить Бога, что он столько лет позволял Вам радоваться на неё…».
Предположение, что в портрете камеристки Рубенс попробовал изобразить свою дочь такой, какой она могла бы стать, имеет право на существование. Во-первых, действительно есть сходство (пожалуй, лишь глаза разные), во-вторых, мастер служил инфанте с 1609 года, и она вполне могла не только видеть его дочь, но и, несмотря на возраст, записать в камеристки, пусть и заочно.
Но лично мне ближе другой вариант: Рубенс увидел знакомые черты в лице камеристки инфанты и, поражённый, попросил её позировать. Работал он всегда очень быстро (масштабное «Поклонение волхвов» появилось за шесть дней!), и едва ли на портрет ушло много времени. На подготовительном рисунке, выполненном сангиной, мастер написал на старофламандском: «Камеристка инфанты в Брюсселе». Скорее всего, портрет маслом создавался уже без участия модели.
До сих пор помню, как у меня перехватило дыхание, когда шёл анфиладами Эрмитажа и вдруг увидел девушку, с детства знакомую по репродукциям на открытках и марках. Камеристка! Та самая! Такая светлая, такая живая… Та встреча была настоящим чудом.
Художник сосредоточился на лице, оставив за границами картины платье из чёрного шёлка, которое могло быть расшито бисером и золотыми нитями, и тонкие руки, которые могли держать веер или кошелёк, украшенный жемчугом.
Ничего лишнего. Только лицо, только глаза, только полуулыбка. Только смутное напоминание о том невозвратном, что никогда не забудется в нескончаемой череде поездок: «Я буду путешествовать вместе с самим собою и повсюду носить с собой самого себя».
И не потому ли он оставил портрет без имени, что оно было лишним?
Из цикла «Мы были созвучны…».
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи