Его без сомнения можно отнести к многочисленным авторам так называемой «задержанной» советской литературы, открытыми социальной перестройкой в нашей стране. Кутилов не мог надеяться обрести читателя в свои 60-70-е годы. Он не захотел тогда приспосабливаться: «Я не желаю строить ваш социализм». Лишь в конце 1998 года, много лет спустя после смерти поэта (1985 г.), Омским книжным издательством была выпущена большая, в 400 страниц, книга поэзии и прозы «Скелет звезды» [4], которая стала открытием для широкого круга читателей и критиков.
Об уникальности личности и судьбы Кутилова сказано и написано уже немало. На вкусовом уровне или публицистически омские любители поэзии и некоторые столичные мэтры (в частности, Евгений Евтушенко) безоговорочно признали в Аркадии Кутилове талант крупного художника, сравнивая его, по крайней мере, с Леонидом Мартыновым, тоже омичом по рождению, и даже называли его гением, «одним из ярчайших российских поэтов ХХ столетия» [4, с.4]. Но есть ли действительно в творчестве нашего земляка черты настоящего художника или Кутилов остался всё же талантливым беллетристом, прорывающимся в своих лучших произведениях, вопреки всем обстоятельствам его внешней жизни, к истинному искусству слова ? Сложный, необычный мир писателя, живописца, яркого журналиста и рассказчика ещё ждёт внимательного изучения.
Задача моей статьи постановочная: во-первых, попытаться найти в Кутилове свойства настоящего художника, а во-вторых, попробовать рассмотреть в единстве формы и содержания, то есть целостно его отдельное стихотворение. Выдержит ли оно такой анализ, что может быть свидетельством принадлежности поэтического текста именно к сфере искусства, а не беллетристики.
* * *
Первым важнейшим признаком и принципом искусства является внутренняя свобода творца. Омский критик и журналист Марк Мудрик справедливо утверждает: «Свобода – совершенно обязательная доминанта поэзии Аркадия Кутилова… Писал то, что думал, что хотел. Поступал так, как считал нужным. Его никто не мог запугать, притормозить, заставить свернуть в другую сторону. Ниже той пропасти, в какую он опустился, где его постоянно сопровождали бездомье, психушки, тюрьмы, – ниже этого постоянного ужаса была только смерть» [5, с.21]. Добавлю к этому: Кутилов во внутренней свободе видел эталон нравственности как таковой:
Рождённый в пекле горна,
железа высших проб, –
он гнулся так упорно,
когда вгоняли в гроб…
Как будто знал отлично
Покойничий «уют»…
Гвоздю небезразлично,
куда его вобьют.
[4, с.115]
Здесь безусловно просматривается ассоциация между гвоздём и тем винтиком, каким мы сознавали себя в советские годы. Только нам умели успешно внушить философию бессловесного, не сознающего в себе человека винтика, исправно приспособленного как необходимая деталь общественной системы, а Кутилов в числе не столь уж и многих наших соотечественников (Высоцкий, Галич, Окуджава…) – ситуацию понял и правду высказал!
Он также мог органично и уверенно спародировать лермонтовскую балладу («Пластмассовая сказка»), повторив дерзость Некрасова в преемственности лермонтовской традиции («Колыбельная песня»). Фантастический и вместе очень реальный и обаятельный сюжет стихотворения Кутилова «Хвалю запев в любом рассказе» соединяет в одной воинской казарме на Парнасе чуть ли не всю русскую классическую поэзию, изображая каждого своего героя без привычного пиетета, но человечно и уважительно, а Пушкина – даже трогательно. Приём Кутилова здесь похож на метод нашумевшей в своё время и даже показавшейся многим скандальной книги А.Д.Синявского «Прогулки с Пушкиным». Но и там, и в стихах омского поэта нет никакого фанфаронства или неэтичного «переступания границ». В такой свободе обращения с классиками – стремление к нетривиальному приближению к великому и святому. Возможно, поэтому у Кутилова, как в самой жизни, рядом, вместе возвышенное и обыденное, смешное и драматичное, высокое и грубовато-просторечное:
Я люблю! ослеплённо и гордо!
От любви перекошена морда,
От любви перехвачено горло,
От любви не хватает дыха…
[4, с.58]
Кутилов сознавал в себе поэта, знал подобно Марине Цветаевой ещё в юности, что его стихам «настанет свой черёд». И вместе с тем относился ко всему написанному им с беспощадной требовательностью, понимая истинную цену поэтического слова:
Я не поэт. Стихи – святое дело,
В них так воздушно, нежно и светло…
Мне ж дай предмет, чтоб тронул – и запело,
Или хотя бы пальцы обожгло.
[4, с.224]
Обратимся теперь к другой сфере – к масштабности личности поэта, что всегда является источником настоящего искусства, позволяющим отграничить художника от беллетриста. Сошлёмся на мнение В.Г.Белинского, который первым сформулировал эту мысль в русской критике и эстетике в статье «Стихотворения М.Лермонтова»: «Преобладание внутреннего (субъективного) элемента в поэтах обыкновенных есть признак ограниченности таланта… Истинный поэт, говоря о себе самом, о своём я, говорит об общем – о человечестве, ибо в его натуре лежит всё, чем живёт человечество». [1, с.253-254]
Всё волновало и Аркадия Кутилова: история и апокалипсическая жизнь современного общества, мир природы и экологические проблемы, космос и быт. Кажется, он обладал свойством, которое когда-то метко определил Герцен, – как уменье «жить во все стороны сразу».
Я знаю всё! Ничуть не меньше.
Я свой в космических краях.
На Марсе – явно нету женщин.
А наше Солнце – в лишаях.
Рисую знаки Зодиака…
(И вдруг подумаю о том,
Куда
бежит
вон та
собака –
с таким торжественным хвостом ?!).
[4, с.117]
Потому и способен был Кутилов соединять в стихах индивидуальное, личное и всеобщее, «я» и «мы»:
До срока мы все негасимы, –
Страдаем, встаём под ружьё…
Бесценные вёсны и зимы –
Зловещее время моё!
[4, с.153]
Высокой мерой нравственного отчёта для поэта становится понимание того, что богатство жизни всеобщей заключено не вне личностного человека, а в его собственном мире:
Ты ради истин
Прёшь сквозь зной и дождь,
Из шкуры лезешь,
Мечешься по свету…
Вернись в себя!
Т а м если не найдёшь,
то для тебя
на свете истин нету.
[4, с.150]
Во всех областях и гранях жизни поэт ищет «незаконную связь», подобно Тютчеву ощущая единство первородного мира, взаимопроницаемость всех его явлений. Не в этом ли один из источников оригинальности образного мышления Кутилова, философской цельности мира и человека в его стихах, несмотря на трагедийность мироощущения:
Мы жарких пушкинских кровей,
для нас – семь пятниц на неделе,
для нас – январский соловей,
а летом – музыка с метелью.
[4, с.122]
Правда, мы не знаем, а лишь догадываемся об эволюции его творчества – в рукописях и публикациях стихотворений нет помет о времени их создания. Когда в нём утвердился, например безнадёжный скептицизм в понимании человеческой природы?
Твердолобость жаканов,
злая нежность сетей,
вероломство капканов –
всё от нас, от людей…
Я – капкан. Коль не верится,
не ищи торных троп,
наступи мне на сердце, –
ребра звякнут и – хлоп!
Вот такие мы – люди.
Исключения – нет.
И такими же будем
Через тысячу лет.
[«Люди» – 4, с.93]
Наконец скажем о том, что на фоне низкого уровня образованности в нашем обществе поражает энциклопедизм контекста культуры в стихах Кутилова. Мировая, русская литература и история, изобразительное искусство, наука, театр, философия, кино образами, аллюзиями, цитатами то иронически, то всерьёз, но постоянно и необходимо входят в состав его стихотворений.
И ещё одна черта художника – богатство и органичность его поэтики, новизна и содержательность приёма. Здесь придётся прибегнуть к констатации, перечислению наиболее частотных, излюбленных поэтических средств Аркадия Кутилова.
Это разнообразие жанрового репертуара его лирики: баллада, частушка, элегия, поэма, пародия, медитативные стихи, хотя мы понимаем, что это скорее память о жанре, а не строгая дифференциация лирического вида (жанра).
Это оригинальность разработки сюжета, дерзкие «перевёртыши» Кутилова, пародирование ситуаций, характеров, типов, известных мотивов, лиро-эпические парадоксы.
Это многочисленные эксперименты с ритмом, содержательность ритмических перебоев, крепость и незаёмность рифмовки.
Это афористичность и лаконизм высказывания, пластичность точно найденной детали.
Это богатство словаря, звуковых образов, их плодотворная связь с фольклором, народными истоками; увлечённость каламбуром, иронической игрой словом. Это создание оригинального тропа, мастерство развёрнутой метафоры.
Это энергетика поэтического синтаксиса. И ещё многое другое…
* * *
А теперь обратимся к анализу стихотворения Аркадия Кутилова, чтобы проверить, выдерживает ли текст целостный анализ – в единстве формы и содержания, – что является, как известно, необходимым признаком искусства. Напомню известную формулу Гегеля о том, что форма есть не что иное, как переход содержания в форму, постоянное обогащение формой содержания, и это наиболее общая внутренняя закономерность лирики. Содержание, по Гегелю, «лишь благодаря тому существует, что оно содержит в себе развитую форму» [3, с.224]. Правда, стремясь к объективности постановки темы, замечу, что мне пришлось перебрать немало текстов Кутилова для возможного анализа, прежде чем я смог сделать свой выбор.
* * *
Раскидистый клён, расфуфыренный в прах,
Ветвями бессмысленно машет…
На синей скамейке с ребёнком в руках
сидит молодая мамаша.
На сына глядит, как татарин на дань –
любовно, зверино и слепо…
Мадам, посмотрите немножечко вдаль,
лет этак на двадцать с прицепом.
Мадам, посмотрите немного вперёд, –
вдали возникает картина:
вот с факелом кто-то в тумане снуёт,
стреляют обрезы, хохочет народ…
Мадам, приглядитесь, ведь это идёт
облава на вашего сына.
Настигли! А что там за сахарный хруст?..
По черепу чем-то с разбега!..
И тянут у сына из сахарных уст
мучительный крик человека!..
Не надо пугаться… Трезвее, мадам!..
Не пойте ему колыбельной…
Облава идёт по горячим следам, –
вы сына спасти не успели…
Чтоб сын ваш не плакал лет двадцать спустя,
не ждал ни поблажку, ни жалость,
мадам! разрешите мне ваше дитя!..
Мы с ним побеседуем малость…
Душистый пацан, голосистый пацан,
четыре кило обаянья…
Учись защищаться без маменьки, сам!
Расти в пулемётном сияньи!
Облава настигнет – гримасу сострой,
чтоб бдительность снизить облавью,
затвор передёрни, глушитель открой –
хвала пулемётному лаю!
Срывайтесь, глаза, из орбит к небесам!
Кишки, разрывайтесь на клочья!..
Резвее, пацан! Наслаждайся, пацан,
кровавой облавною ночью!
Вот это – за сахарный хруст головы!..
Вот это – за крик человека!..
Вот это – за всё, что задумали вы
в условиях хамского века!..
Пусть носится эхо из хижин в дворцы
и тризну злодейскую славит!..
И пусть по-звериному воют отцы
убитых на этой облаве!
[4, с.236-237]
Экспрессивное, насыщенное энергией, трагическое стихотворение о страшном, апокалипсическом времени советского периода: вот клён, «расфуфыренный в прах, ветвями бессмысленно машет»; вот молодая «мамаша» смотрит на крохотного сына – «как татарин на дань – любовно, зверино и слепо»; вот под хохот народа и выстрелы бандитских обрезов идёт облава на ребёнка. Мелодраматический приём, бьющий по чувствам, по сердцу, – через слезинку замученного ребёнка, явно вызывающий аллюзию ситуации в последнем романе Достоевского, должен обобщённо закрепить в сознании читателя представление о «хамском веке» в России ХХ века. Но в «Братьях Карамазовых» ребёнка убили на глазах матери, и этому нет оправдания. «Расстрелять мучителя!» – не раздумывая и не сомневаясь, дрожа от гнева и почти инстинктивно восклицает Алёша Карамазов. А здесь, у Кутилова, решается иная задача – модальная: что делать в такой ситуации, если… В воображаемых обстоятельствах автор соединяет ужас с иронией. Так, разговорно-доброжелательное «мамаша» у поэта превращается в иронически чужеродное «мадам». Пять раз его лирический субъект обращается к ней таким образом. И картина расправы с ребёнком оказывается – слава Богу – только предполагаемой. Оказавшись «внутри» сюжетной ситуации, лирический субъект Кутилова воссоздаёт свой монолог, обращённый к «мамаше», а после и к её маленькому сыну. Понятна разговорная основа стилистики стихотворения: немножечко вдаль, снуёт, побеседуем малость, четыре кило обаянья, гримасу сострой… Но Кутилов ещё и обильно «перчит» разговорную речь просторечием, грубоватостью, сленгом, сообщая иронической игре слов напряжённость, остроту, необходимые для сюжета страшной антиутопии стихотворения.
Резкость трагической сцены в нём, таким образом, не снимается – энергетика накапливается беспощадными метафорами: «на сына глядит, как татарин на дань – любовно, зверино и слепо»; «настигли! А что там за сахарный хруст?.. По черепу чем-то с разбега! И тянут у сына из сахарных уст мучительный крик человека!» Энергия усиливается множественностью глагольных императивов, риторическими вопрошениями и восклицаниями, повторами слов и синтаксических структур, анафорами. Основные, частотные знаки препинания в стихотворении – восклицательные и многоточия. Они часто следуют друг за другом, чтобы «собеседник», лирический субъект мог перевести дух и чуть-чуть унять волнение своего экспрессивного, напряжённого монолога.
Цель стихотворения Кутилова не в том, чтобы только воссоздать картину апокалипсической эпохи – стихи на эту тему, на мой взгляд, более всего удавались поэту. Но в этом тексте, выдержанном в традициях просветительства, высокой риторики, автор хочет спасти маленького человека и в разговоре, «беседе» с ним научить его, как выжить в этом хамском, безумном мире. Что делать? Как нестыдно существовать в мире, который – увы! – изменить нельзя? Об этом едва ли не первым задумался в нашей культуре Пушкин в середине 1820-х годов (см. его «Стихи, сочинённые во время бессонницы»: «Жизни мышья беготня, // Что тревожишь ты меня, // От меня чего ты хочешь? // Ты зовёшь или пророчишь? // Я понять тебя хочу // Смысла я в тебе ищу»). Таким образом, по убеждению Пушкина, надо понять законы этой ужасной жизни и научиться жить в ней достойно.
Некрасов в «Железной дороге» предлагает другой вариант решения проблемы. Он хочет открыть молодому своему попутчику, подростку глаза на правду трагической жизни, чтобы тот после сам выбирал, как жить дальше. Современный поэт, потерявший веру в гармонию бытия, предлагает совершенно другое, альтернативное решение. В апокалипсическом мире надо научить ребёнка – даже самого малого – защищаться от зла самостоятельно, чтобы без маменьки вырасти среди пулемётного лая (ср. у Маяковского: мы идём сквозь револьверный лай), облав и зверства. Лирический субъект Кутилова убеждённо предлагает своему маленькому «слушателю» жить по звериным законам, чтоб воздать своё каждому, кто породил и взлелеял этот бесчеловечный век.
Пусть носится эхо из хижин в дворцы
и тризну злодейскую славит!
И пусть по-звериному воют отцы
убитых на этой облаве!
Этот финал стихотворения, охватывающий всю национальную вертикаль от хижин до дворцов и «взволнованный» двойной анафорой, не содержит никакой коррекции, идущей от автора. Похоже, что поэт, как и его герой, потеряли веру в возможность справедливости и гармонии в этом мире.
Из проделанного анализа можно сделать следующие выводы:
1. Нет сомнения в том, что по типу сознания, масштабу личности, богатству нравственных и эстетических возможностей Аркадий Кутилов был подлинным поэтом-самородком, в очередной раз отразившим в своей судьбе и творчестве глубину и разнообразие народно-национальных потенций.
2. Целостный анализ явно талантливого стихотворения Кутилова «Раскидистый клён, расфуфыренный в прах» свидетельствует, во-первых – увы! – об утрате веры автора в гармонию мира и человека, что является косвенным свидетельством разрыва поэта последней трети ХХ века с традицией русской классики, а во-вторых, о том, что целостный анализ только одного стихотворения, хотя и обнадёживает, но всё же недостаточен для решения вопроса об уровне художественного дарования Аркадия Кутилова. Действительно ли мы имеем в нём настоящего художника или он был всё же лишь талантливым беллетристом?
Нужно продолжать аналитическую работу.
В. М. Физиков
Омск, 2010
Литература:
1. Белинский В.Г. Собрание сочинений : В 9 т. Т.3. – М. : Худ. литература, 1976. – 616 с.
2. Великосельский Геннадий. Опознан, но не востребован // Кутилов Аркадий. Скелет звезды : Стихи, поэмы, проза. Илл. автора. – Омск : Омское книжное издательство, 1998. – 400 с.
3. Гегель Г.-В.-Ф. Наука логики : Т.1. – М.; Л., 1930. – 648 с.
4. Кутилов Аркадий. Скелет звезды : Стихи, поэмы, проза. Илл.автора. – Омск : Омское книжное издательство, 1998. – 400 с.
5. Мудрик Марк. Послесловие к любви // Московский комсомолец в Омске. 2004. 28 апреля - 5 мая. – С. 21.
6. Физиков Вадим. «Моя босая муза…» // Новое омское слово. 1999. 11 февраля. – С.10.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи
начало статьи