Да не увидьте, уважаемый читатель, некий литературный изыск в формулировке жанра этого материала. Всё объясняется достаточно просто (даже проще «простой истории», поведанной в очень непростом спектакле «До последнего мужчины»): уже на первых минутах действия во мне действительно «начали звучать» стихи омского поэта Аркадия Кутилова (творчество которого ныне широко известно, но стало известным, увы, только спустя годы после трагической смерти поэта). И эти мысленно вспоминающиеся (параллельно с действием) кутиловские строчки аукались-перекликались со спектаклем до такой степени пронзительно, что, казалось, «рецензировали»-комментировали само действие. И я как зритель начинал испытывать двойной восторг: не только от «созерцания» талантливой работы режиссёра и актёров, но и от чувства «адекватности» увиденному.
Я придремнул, башку держа на лапах
и овеваем крыльями совы.
И вдруг мой нюх рванул знакомый запах,
и закричал петух без головы…
…Всё логично. Режиссёрские ассоциации рождают ассоциации в мыслях зрителей, а уж особенно если речь идёт о таком притчевом спектакле, как «До последнего мужчины» (попутно замечу: совершенно напрасно, на мой взгляд, вместо предложенного автором пьесы жанра «русская притча» на афишах и в программках обозначено «трагикомедия»). Довелось прочесть «в первоисточнике» пьесу-притчу Елены Ерпылёвой, пьесу, признанную лучшей на конкурсе, который проходил в рамках Омской Лаборатории современной драматургии Сибири, Урала и Дальнего Востока (и, напомню, в соответствии с условиями конкурса, на постановку спектакля по пьесе-лауреату был выделен Грант Министерства культуры Омской области). И вот после прочтения пьесы, признаюсь, грядущий спектакль стал для меня долгожданным. Почему? Во-первых, даже представить не мог, какой «угол зрения» на пьесу выберет режиссёр, и вообще – КАК эту пьесу поставить, чтобы одновременно и «приподняться над бытом», и этот «быт» сохранить (то есть – КАК не только режиссёрски-постановочно придумать, но и актёрам КАК это сыграть)? А во-вторых, сам по себе огромный интерес вызывало то, что над спектаклем работает именно Анна Бабанова, поставившая три года назад в нашей драме – и тоже на Камерной сцене им. Т. Ожиговой – искромётную, озорную комедию «Сердешные мечтанья Авдотьи Максимовны» по пьесе Островского «Не в свои сани не садись». В этих «Мечтаньях», напомню, не только оригинальными, но и счастливыми находками режиссёра стали «Видения» героини и перенос действия из традиционных душных «островских» комнат на заснеженную улицу (и зрителям словно предлагалось продышать «окошечки» в заиндевелых окнах домиков уездного городка, дабы взглядом заинтересованным к ним припасть). То, что Бабанова и на сей раз станет «соавтором» драматурга, – сомнений не было. Интригу вызывал тот самый уже упомянутый «угол зрения». И она нашла его! И Аркадий Кутилов, увидь он этот спектакль, – сказал бы после финала:
На сцену падал бутафорский снег…
С фальшивой болью всхлипнула валторна…
На сцене грубо «умер» человек,
А в зале кто-то плакал непритворно.
…Истоком главной и концептуальной находки режиссёра, как мне представляется, стал фрагмент одного из монологов главного героя Гришуни: «В детстве меня тётка повезла в город. В театр. И там я смотрел один спектакль. Я во всю жизнь один этот спектакль и помню. По каким-то там легендам. Не то хантов, не то мансов, не то якутов, в общем, северных каких-то народов. Красивый спектакль, только страшный. Было там, к примеру, «Царство жуткой стороны». Просто жутчайшее… И были там слова. Я их запомнил. Их говорили всем героям перед тем, как каждый из них попадал в это царство. Им говорили: «Царство жуткой стороны» есть и в тебе. И ты хочешь - не хочешь, а увидишь, чем бывает безобразен человек…». И вот выяснив, что драматург Елена Ерпылёва упоминает в монологе Гришуни свою собственную сказку-пьесу «Кожица-из-бедра-журавля», написанную по мотивам легенд народов манси, – Бабанова вместе с художником Олегом Головко «идёт ва-банк»: она изменяет композиционную структуру пьесы и добавляет в неё… кукольный театр, в котором (чередуясь с «живым планом») разыгрывается сказка Ерпылёвой (как бы тот спектакль, который видел Гришуня в детстве и запомнил на всю жизнь). В «кукольный ряд» переводится и «живой персонаж» из пьесы, который постоянно снится главному герою – Дива (или Шаманка).
Сценограф выстраивает композицию Пространства: слева, по вертикали, – четырёх(!)ъярусные полки общего вагона поезда; по центру – тамбур; справа – кукольная сцена-экран: так же, как и тамбур, – как будто с «продышанным окошечком» (см. «Сердешные мечтанья…»). Что всё это даёт? Да-да, то самое – угол зрения на происходящее! Общий вагон поезда, где происходит действие, начинает восприниматься как «зримое подсознание» главного героя, в которое проникает зритель; пассажиры, лежащие в поезде на полках, – это люди из воспоминаний Гришуни (о, как эти ярусные полки почему-то напоминают ночлежку из горьковского «На дне»!). А на «экране» кукольного театра (иначе – в больном подсознании главного героя) разыгрывается легенда-сказка, притча о смысле жизни. Композиция Времени… Надбытийность состыковалась с бытом. Время и Пространство сконцентрировались в сиюминутном – «поездном» – подсознании Гришуни…
Я ухожу в разгул галлюцинаций.
Мне так нужны сраженья да бои.
Уходит «я», и мне уж не угнаться.
Но вспомнит «я» все «прелести» мои!..
…Нет, лучше – другие строчки (тем более что начинается спектакль с выхода-монолога Гришуни):
Я пьяный взгляд сквозь всех гостей низринул,
и он меня, как дикий конь, понёс…
…И – понеслось! И – помчался поезд! Нет, не поезд Барнаул – Москва. Поезд Подсознания Гришуни помчался! Гришуни, давно потерявшего смысл жизни и лихорадочно барахтающегося в обрывках полупьяных воспоминаний и галлюцинаций, ведя за поллитровками диалоги с попутчиком Вованом. Эти два персонажа – центр и нерв спектакля. Причём – буквально: Александр Гончарук (Гришуня) – центр, а Владимир Майзингер (Вован) – нерв. Актёрский дуэт – замечателен! Две неустроенные и неухоженные судьбы, два пьющих российских мужика, цепляющиеся друг за друга в поисках обретения и себя, и потерянного смысла жизни, то утешающие один другого, то в «философские споры» вступающие…
Он пьяным флагом надо мною реял,
а я подумал: «Холодно ему!..
Простым теплом попробую скорее
разрушить в сердце чёрную тюрьму…»
А Гришуня про сказку, в детстве увиденную, дальше рассказывает. И притчевость спектаклю задаётся уже даже этим, в изначалии: «…Увидишь, чем бывает безобразен человек. И если ты, мол, хочешь стать «человеком сказки», «человеком песни», то возьмёшь и изживёшь это в себе, и уж тогда, как изживёшь, будешь жить до последнего мужчины». По-человечески, в смысле. А самый главный из всех, как-то так получилось, не сумел стать «человеком сказки», «человеком песни». Чёрт знает, кем он стал и зачем? И за это его превратили в камень…» Своеобразный Пролог, органично задающий тональность спектаклю, а впоследствии – эффектно и трагично «кольцующийся» с эпилогом! Впрочем, «кольцующийся» и с философскими посылами Вована, который скажет Гришуне в одном из эпизодов: «Выпьем, Гришунь! Чтоб последний из нас никогда не издох. До последнего мужика чтоб, значит, жили и вперёд себя продвигали. Прямо по линии жизни, по начертанной судьбе идущего вперёд поезда!..» И водки в стаканы плеснули. И выпили снова: Вован, верящий (истово, хоть и пьяно), что «до последнего мужика доживёт, и Гришуня, у которого давно в глазах обречённость…
Дружище-спирт уже не радует,
в башке грохочет порожняк…
И в душе – такой же порожняк. И в судьбе. И только Поезд Подсознания пока ещё не порожняк. Пока ещё… И на верхних полках поезда «пробуждаются» Библиотекарша (Елизавета Романенко), безутешно пытающаяся сеять «разумное, доброе, вечное» в деревне, где живёт Гришуня, его первая жена (Анна Ходюн), по дурости и глупости оставленная им – с двумя детьми – семнадцать лет назад, и его вторая жена с тем же именем (Стюрка вторая, Лариса Свиркова). Актрисы, право же, великолепно справились с задачей, которая – наитруднейшая: не только в коротких монологах характеры своих героинь обозначить, но и стать в определённом смысле рассказчиками, «комментаторами» фрагментов рушащейся беспросветной судьбы главного героя (и страстно чтобы, и беспристрастно одновременно)…
Июль прошёл, и в самом деле
мы стали сами не свои…
Отгрохотали, отгудели,
отвыли наши соловьи.
…О перекликах с «кукольным действием», идущим параллельно с «живым планом», сказать хочу лишь одно: хорошо, что сделаны они не «в лоб», а на уровне ассоциаций. Сказка-легенда о Тарыге, которому стало скучно жить на земле и он стал искать путь на небо, чтобы взять в жёны Дочь Бога, оставив при этом на земле любящую его Миснэ, – развивается по своему сюжету, привнося в историю Гришуни, в сам спектакль «До последнего мужчины» и метафоричность, и щемящую ноту трагедийности («Но помни, на землю не возвращайся, никто не будет тебя здесь ждать!» – этот крик Миснэ, как и рассказ героя об увиденной в детстве сказке, тоже во многом задаёт тональность спектаклю).
Под утро «я» вернётся из похода,
на час, на два зароется в тряпьё…
…В такой «борьбе», мельчая год от года,
бредёт существование моё.
Плюс ко всему, особый смысловой оттенок «перекликам» придаёт то, что голоса кукольных сказочных персонажей озвучены «живыми героями» спектакля. И вот здесь надо отдать должное актёрам Элеоноре Кремель, Юлии Пелевиной и Владимиру Авраменко, которые – после «кукловодческих» репетиций с ними актёра театра «Арлекин» Владимира Кузнецова – работают с куклами столь эффектно, профессионально и чётко (а чёткость эта так важна, когда работа идёт под фонограмму!), что… как бы не переманил «Арлекин» к себе новоиспечённых актёров-кукловодов театра драмы!..
И ещё об одной счастливой режиссёрско-сценографической находке: по-над сценой, над тамбуром, пробегает много раз в течение действия «вокзальная» бегущая строка. Но если это сначала сугубо «бытовые» сообщения («Пассажирский поезд Барнаул – Москва проследует со всеми остановками…»), то потом строчки начнут являть собой подсознательно звучащее в голове Гришуни (а как иначе может быть в Поезде Подсознания?!), из сказки «кукольного театра». Строчки-предостережения, строчки-вопросы, строчки-ауканья с состоянием героя: «Я дал ей совет, как нечистую силу накормить, чтобы от неё избавиться, да не учёл того, что нечистая сила в нас самих сидит»; «А вот где ты мечту свою потерял?..»; «Если он не хочет видеть всё глазами живущего, пусть сверху посмотрит на всё глазами умершего»… Скоро, уже скоро посмотрит Гришуня «сверху»…
Петух красиво лёг на плаху,
допев своё «кукареку»…
И каплю крови на рубаху
брезгливо бросил мужику.
…Но появляется надежда. Последняя. «Мадам». Она возникает в полумраке, в тамбуре, загадочная и таинственная, в эффектной шляпке «блоковской» Прекрасной Незнакомки. Не в подсознании – наяву появляется. И взбодрился Гришуня, ощутив, что в ней – «вся жизнь впереди, весь свет жизни», и заснул счастливым пьяным сном, не зная ещё, что, когда проснётся, окажется его «мадам», мечта его – обыкновенной уставшей от жизни пьющей бабой Танюхой, «без определённого возраста», зацикленной на бесконечной проблеме с огородом и картошкой и ненавидящей «проблему» эту («мы картохи в этом году насадили пропасть. Куда её всю, картоху-то, её разве пожрёшь за год? Столь картохи никто никогда не пожрёт… Ни в жизнь, всю-то…»). И – к вопросу о жанре – думается, именно сцены с участием этого персонажа, сыгранного Татьяной Прокопьевой на высшем психологически-«визуальном» пилотаже (от «мадам» до пьяной плачущей бабы), являются трагикомедийными.
Пусть жизнь и выпита до дна,
до адских мук совсем немножко,
товарищ, верь! Взойдёт она –
твоя грядущая картошка!..
Для Гришуни «картошка» не взойдёт. Впереди – зияющая пустота. И полки вагонные пусты – давно промелькнули за тамбурными стеклом и Стюрки, и Библиотекарша. И Танюха, мечта обманная… И зовёт Гришуню к себе Дива-Шаман. Из пространства «кукольного театра» зовёт. Не пускает его Вован, драка завязывается. И захватывает дух оттого, как блистательно решена эта сцена в спектакле. «Живой план» неожиданно переходит в «кукольный»: мы слышим крики и шум драки из тёмного провала вагона, а сама драка – в «окне» кукольного театра: дерутся кукла-Вован и кукла-Гришуня. Трагический финал. «Конец ядерной зимы», если вспомнить слова Вована, которыми он пытался втолковать-объяснить Гришуне – что с тем происходит: «Прошлая жизнь уже протопала мимо, то есть – нет её. Совсем нет. Так, Гришунь? Так. А будущее никак к тебе не идёт, застряло где-то в промежутке. Ты ждёшь, а его нет. Тогда ты за прошлое хвать, а его как уже тоже нет. Ты опять хвать, а нету, нет. Вот в чём ужас. Это, может, и есть самая настоящая ядерная зима, когда время как бы остановилось, заморозилось что ли…». Время заморозилось буквально. Финал. «Смерть Гришуни».
Но встать! Но выйти! Но ударить!..
Кого-нибудь, за что-нибудь…
Когда ж успел я прогитарить,
убить, проспать, пропить свой путь?..
…Вагон без Гришуни. Только плачущий Вован и успокаивающая его Проводница. Надбытийно-бытийный персонаж, с которым мы знакомились несколько раз на протяжении действия, когда Проводница пыталась «угомонить» не в меру разгорячённых спиртным Вована и Гришуню. Почему по отношению к этому образу, созданному Мариной Кройтор, я применил понятие «надбытийный»? Поначалу – ощущение некой тайны, стоящей за образом. Ну а уж в финальной сцене, когда поезд вдруг стал похож на лодку, плывущую до врат Аида, Проводница поезда не могла не «аукнуться» с образом Харона. Да и слова произносятся актрисой ой как небытово! «Каждый уходит когда ему надо… Я, каждый раз как выходят – боялась раньше… А теперь уж привыкла. Сколь повыходило-то!.. И ты выйдешь, придёт время и выйдешь…»
…Мчится в тёмном «экране» кукольного театра крохотный поезд со светящимися вагончиками. Точно последний всплеск подсознания Гришуни. Всё дальше, дальше, вот уже и не видно его… Всё. Темнота. Как Тарыг из легенды, Гришуня превращается в камень.
…Никогда не выстрелит царь-пушка
для острастки вражеских держав…
Догорает в памяти избушка,
курьи ножки
судорожно
сжав…
P.S. …Аплодисменты после долгой, пронзительной тишины. Свет в зрительном зале. И в стеклянных оконцах тамбура и кукольного театра (так же, как и перед началом спектакля) отражаются зрительный зал и сидящие в нём мы, человеки: «человеки сказки» и «человеки песни», которым – продолжать жить «до последнего мужчины» (по-человечески, в смысле)…
Заря не зря, и я не зря, и зверь!..
Не зря стволы пустеют в два оконца…
И, как прозренье в маленькую дверь,
через глаза
в меня
входило солнце!
Сергей Денисенко,
при участии
Аркадия Кутилова (1940–1985)
Материал для публикации в проекте КУТИЛОВ-А-МАГНИТ
предоставлен редакцией журнала «Литературный Омск».
Данные об издании также опубликованы:
«Мой триумфальный день настанет…» : биобиблиогр. указ. за 1965-2010 гг. / Ом. гос. обл. науч. б-ка им. А. С. Пушкина; сост. Е. И. Каткова. – Омск, 2010. – 74 с.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи
начало статьи