11. «Собачатина»
Был у меня щенок игреневой масти. Я его от начальника прятал и кормил, чем бог пошлёт. Звали щенка Мистер, а попросту Митя. Серёжка от него был без ума. Как же, считай, одна безгрешная душа во всём лагере, вислоухая такая душа да весёлая.
Идём бывало по цеху – я Серёгу за руку держу, а мужики кричат:
— Он что у тебя слепой, что ты его за руку водишь?..
— А как же, – говорю, – слепой ещё, несмышлёный. Правда, научился уже гробы делать, да плоховато размеры их подгоняет. Все на сорок шестой растоптанный стряпает…
Смеюсь я, а Серёжка сконфузится и к Мистеру наклонится, вроде тот его сконфузил. Потреплет щенка за ухо, а мимоходом я его самого по стриженой макушке ладонью протяну. Ох, Серёжка, да ох, Мистер, – щенки вы мои вислоухие!..
Финк один раз увидел щенка, большой палец выставил и языком чмокнул:
— Ништяк! Под одеколон – лучшая закуска!..
Исчез щенок вскорости.
Ладно.
Переживём… Я это к тому вспомнил, что некоторые и человечину едят, прямо от живого человека ремешки режут и кушают. Говорят, только сластит мясо, а так чистое, диетное.
А щенок – это вроде поросёнка молочного…
И чего только человек не жрёт! Молодец, человек! Вот как только отличишь среди нас человека от Человека – убей не знаю. Все мы в обличье люди, и поставь рядом Пушкина – поэта, Финка, меня, Сережку… Смотри, измеряй уши, нос, голову… Да и просто на улице увидишь: идёт Финк – издали скажешь, что это Пушкин в средние лета. А как нутро отличить, душу чёрную под красивой одеждой узрить – убей не знаю.
…А щенок – это вроде поросёнка. Молочного.
Ладно…
Переживём… Надо бы Финку фиксы поправить, но не пойманный не вор.
Ладно.
12. «Человечина»
В прошлом году совершили побег трое людей и взяли с собой четвёртого. Ладно… Взяли… Через тайгу шли, пищи-то без оружия не добудешь, вот они, трое, и вели с собой живое мясо, он, четвёртый этот, об этом их плане узнал только тогда, когда они его у Синей речки убивать стали, а уж как они его кушали – он не знал. Поймали их ажник в Нарыме, и уже двоих. Третий у них тоже куда-то девался. Правда, мужики-то они жаркие, может, и третьего… Ага…
А того, что они сразу наметили, звали Федя Незабудкин.
Съели Федю Незабудкина.
…А щенок – это вроде поросёнка… Молочного…
13. Серый
Серый этот – хороший человек. У него имя гражданин капитан, он на вахте всегда карточки наши личные своими пухленькими ручками перебирал: того – на работу, этого – в штрафной изолятор… В общем, нужный и крайне занятой человек. Всё он что-то мозгует, губами шевелит, бровями вскидывает, а морда всё равно, как замороженная. Каменная морда. Этак мимоходом рукой махнёт:
— На работу!.. Пошло дело!..
Это у него привычка была такая: пошло дело!
Любил рассказывать, как раньше хорошо в лагерях было. Приезжаю, говорит, в лагерь, выстраиваю восемь тысяч человек и командую:
— Передовики производства, два шага вперёд!..
Выйдут.
— Прогульщики, два шага назад!..
Выйдут.
— Остальных – расстрелять!..
Расстреляют.
Может, и врёт Серый, пугает… А так хороший человек, нужный, а, главное, начальником над нами посажен, хочу – верчу, хочу – кручу, хочу – с маслом скушаю.
Хороший.
14. Финк
Финк сидел в изоляторе. Схлопотал за что-то десять суток и сидит, скучает.
Слышу я на вахте беседу. Серый со товарищи по оружию, с конвоем то есть, беседует:
— Всех отказчиков от работы – ко мне. Я их буду дедовским способом воспитывать: с применением современных средств психиатрического централизма… Иванов вон уже воспитался, как побывал в руках. Позовите его сюда.
И ведут этого беднягу Иванова чуть не под руки, как царя заморского. Он, значит, сам ходить пока что не в состоянии.
— Ну, – говорит Серый, – куда пойдёшь: на работу или опять к Финку, в изолятор?
Иванов слезой омылся, скрипнул зубами и говорит:
— На работу, гад, на работу!..
— Ах, гад?!. Ну-ка ещё его на сутки к Финку!
Это Серый вымолвил и добавил: «Пошло дело!» А сам смеётся:
— Вот Финку подарок от Дедушки Мороза, чтоб не скучал в изоляторе. Вишь, как он разделал Иванова… Страсть у Финка прямо испанская: доберётся до свежего человека – замучит. Вот, Барабанов-Тюльпанов, откажешься мне две нормы дать – быть тебе любовницей Финка. Правда, ты шибко уж костистый да старый… Вы, ребята, мне помоложе нарушителя найдите. Срочно! А то Финк жалобу хочет писать прокурору, не ту натуру, говорит, подсовываете.
Серый это говорит, а сам смеётся. Весёлый капитан. Хороший.
15. Три точки
Недаром Иванов слезой омылся и зубами скрипел. Знает он, что значит стать «господином сто двадцать один». Они, грешные, в бане моются отдельно от массы, этакой своей грустной да пришибленной компанией; в столовой стол для них отдельный есть и даже мелом там постоянно пишут «121». Посуда тоже отдельная.
Друзей у «господ» нету. Ежли раньше и были, то сейчас, когда ты «господин 121», друзья тебя за версту обходят и даже докурить у тебя не возьмут, потому как ты самая низкая на земле живность. Тварь.
И у этих «господинов сто двадцать одинов» есть свои персональные имена. Им кодла их выдумывает и прикладывает к этому старание и фантазию шибко богатую. К примеру, если был человек, то звали его Иван, а если уговорили его или насильно в «господины» произвели, тут уж у него имя становится Иванночка али Ванюня. Чтоб приблизить к дамскому сословию. Фома становится Фимочкой, Алексей – Алёнушкой – и пошло дело!
Опять же многое здесь зависит от того, кто на главной роли стоит. Ежли развратник образованный, то и имя у его «невесты» получится нежное, ласковое, а может, и певучее. Это чтоб лишний раз аппетит вызвать. К примеру, был Егор, а стал Горсточка. И будет потом этот Горсточка всю жизнь маяться, потому как молва о таких «невестах» летит куда быстрее звука. Бывает, что и вешаются люди, и стреляются, и топятся, а молва о них долго ещё в народе шляется.
Был Толя – стал Травинка… Куда уж лучше?!
Свадьбы тоже бывают. Кодла, когда в сильном ударе, – таблеток наркозных обглотаются али чефиру обопьются, – тут её тянет на русский фольклор. Одевают Толю-Травинку в юбочку, косыночку, чулки ажурные сплетут из ниток, сумочку дамскую из сапога сошьют. И вот где-то в тёмном углу – с глаз начальства долой – сидят женихи. Потом, глядишь, «сваха» тащит «невесту». Ежли та сопротивляется, то и «пером» в поясницу подвеселят. Пойдёт!
До того кодла в интерес взойдёт, что даже настоящую резню из-за Травинки устроит.
Перебесятся, а ровно в полночь жених-победитель с Травинкой спать ложится и впоследствии живёт с ним, как с женой законной, до новой свадьбы.
Самым знатным женихом был здесь как раз Финк. Он со всеми «невестами» пожил и каждому «невесте» на вечную память на щеке татуировку сделал: три точки.
Увидишь у кого на щеке три точки голубые, невзначай спроси:
— А ты Финка знаешь?..
Посмотришь, как тот человек от тебя прыжок сделает… А если не испугается человек, то сделай вид, что обознался, извините, мол, и так далее. Не надо человеку такую мерзость о своём подозрении говорить. Может, эти три точки он от рождения носит… Хотя вряд ли, Финк их так ставит, что сразу поймёшь: не природа-матушка здесь работала, а рука твёрдого человека.
Хороший человек Финк. Твёрдый.
16. Иван Горыныч
Шёл снег 1966 года… Погода хорошая, во сне я сегодня Синюткину рощу обкашивал, замучился, но зато на весь день хорошего настроения запас.
И опять же Серёжка при мне, щебечет и ресницами ветерок делает… Красота!..
Шли мы по зоне. Заговорился я с мастером-Фантомастером, что за фальшивую монету сидит, и выпустил Серёгу из поля обозрения. Глядь – а его уже Иван Горыныч за воротник волокёт. Это заместитель Финка по злачным делам.
— Куда?!.
— Не твоё дело…
— Куда!!!
— Не твоё дело!
— Куда!!!
— Порежу!!!
— Режь!..
Рванул я Серёжку к себе, а в тот момент что-то вроде темно мне сделалось и как бы током ударило в поясницу. Горыныч уже уходит этак, не торопясь, а у меня по спине течь пошла, тёплая и даже будто приятная. И что-то мне подобное припомнилось в тот миг, вроде уже было со мной такое…
Где? Когда? По какому поводу?..
В Германии. В сорок пятом. По случаю войны. Вот что мне припомнилось. Только тогда был немецкий штык, а сейчас ножик. Русский. Свой…
Тут, значит, мой трофейный протез оскользнулся на русском снегу и грохнулся я мордой в планету. Загудела она, как бубен…
В глазах мутно, и вижу сквозь туман, как Серёжка мой схватил камень-кирпич и со всего маху Иван Горыныча по башке стукнул. Тот упал, а Серёга стоит над нами обоими, павшими бойцами, и растерялся, губёнка нижняя трясётся…
И тут они подбегают: Серый со товарищи. Больше ничего не помню, обморок от потери крови со мной приключился. Хороший обморок, прямо не обморок, а яма бездонная. Хороший.
17. Смерть?..
Ладно… Лежу я на кушетке, чуть тёплый, дышу мало-мало, и от кровавого дыхания у меня в горле соловьи поют и лягушки булькают.
Весна у меня в горле!
А рядом санитары, из заключённых которые, тихонько меж собою беседуют:
— Старику хана приходит. Ежли к обеду хвоста бросит, мы его суп-диету Чибису отдадим – он махорки обелил.
— Пацана жалко. Серый из него сейчас верёвочек навьёт. Для начала десять суток изолятора кинул, к Финку под крылышко, а там, говорит, дело видно будет. Пошло дело!
— Финк чего хотел, того и добился. Пацан как раз в его вкусе, только шибко нотный – его Барабанов натаскал по-своему, так он сейчас может и Финку глаз выставить. Идейный парнишка!
— Ну, брат, Финк и не таких раскручивал. Это ж развратник высшей пробы, а ежли ещё свою лекцию «пером» сопровождать будет, тут и толковать нечего. Пропал пацан! Пошло дело…
Слушаю я беседу ихнюю, а на душе полное равнодушие к своей персоне. Вроде я уже помер, и уже в предбаннике ада нахожусь, и жду: вот сейчас ржавые ворота заскергечут по-глухариному, откроются, схватят меня черти-дьяволы под руки и поведут смотреть загробную жизнь…
— Ты смотри, живой, старый хрен! – Это санитары опять меня вспомнили. Жалко им упускать мою суп-диету. А что касается жалости людской, то их тоже оправдать можно: насмотрелись они на нашего брата, в кишках наших наковырялись досыта, так что не удивишь их ещё одним мертвецом. Жалко мне их. Жалко.
18. Я не помер!
Не помер! И не помру! Потому как я матерщинник, забулдыга, пьяница последний… Потому что видел я уже всякие страсти-прелести на свете, и всякие люди-нелюди на мне свои зубы пробовали… Шибко туго приходилось, когда я был этаким кудрявым барашком, смотрел по сторонам и рот не захлопывал от удивления и радости… А теперь я матерщинник и ухорез! Вот теперь, жизнь, я тебя не боюсь!
Опять меня мать-природа вырвала у смерти из рук… Спасибо тебе, заступница, не знаю, чем и благодарить буду…
Живой ведь я, живёхонький!..
И тащат меня в больницу лагерную, чтоб там мне одну почку убавить, ножом проткнутую, а вместо её, говорят, вставят резиновый пирожок.
Ладно… Привезли…
Хирург морду себе тряпкой обмотал и стал меня ножом изучать. Отрежет кусок меня, двумя пальцами поднимет над головой и ассистентам рассказывает:
— У этого, – говорит, – человека ножевое ранение в область почек…
Скажет он это, понюхает моё мясо и в таз его бросит. Вот какое дело интересное: вот я, а вот кусок моего мяса. И кто, в конце концов, я? Три таза жёсткого мяса.
А между операциями мы с доктором беседуем.
— Доктор, а сколько во мне крови?
— Семь литров.
— Мать твою за ногу, так это ж и ведра не наберётся!..
— Смотря какое ведро.
— Доктор, а вот от злости да от переживаний кровь как себя ведёт?
— Она реагирует на всё лишь в момент переживания…
— А если всё время переживаешь, то, видно, кровь должна всё время кипеть и этакая чёрная она становится… У некоторых людей видел я чёрную кровь…
— Не болтайте… Причин смертельно переживать у вас нет, а вы, такой сильный человек, и вдруг верите в мистику: чёрная кровь!
Дурак, гражданин доктор! Я эти причины видел, как вот тебя вижу, спал с ними в одном бараке, баланду ел да окопных вшей давил!..
— Вы, больной, слишком близко к сердцу принимаете мелочи житейские. Надо масштабней быть! Ведь вот я не обижаюсь на ваши матерки… По законам человеческого братства иногда не вредно и помолчать, когда видишь несчастье и несправедливость частного порядка, то есть единичную… Она не характерна нашему обществу…
Тактичней надо быть… Природа человека такова, что…
— Доктор, ежли ты в природу ударился, так я тебе скажу, что матушка-природа терпит-терпит, предупреждает нас: хватит грызни, да раздоров, да произвола всякого. А мы вроде оглохли и своё продолжаем гнуть. Тогда природа возмутится и посылает нам засуху, наводнение, землетрясение или другой какой намёк. Помни человек, кто ты такой!
— Вам, Барабанов, надо у психиатра провериться. Вы крайне испорченный человек. По законам человеческого братства…
— Замолчи, тварь белотелая!.. Твои законы человеческого братства пишут умные, образованные люди. Пишут те, кому их надо, эти законы, чтоб иметь себе всё, кроме молока птичьего. А, может, оно и есть. К примеру, сын мой пишет те законы… Бывший сын!..
Тут я поперхнулся: доктор наркозу много дал, операция началась. Сейчас будут, видно, вместо моей почки пирожок резиновый вставлять.
Хороший человек доктор. Образованный, а всё-таки хороший. По чьим-то чужим словам говорит, а сам хмурится. Понимает он меня. И природу понимает, и законы братства человеческого…
Наш ветеринар по такому случаю говорил: ежли кабанчик справный, пшеничку кушал, то его кастрировать легко: чик и нету! А ежли ты только крапиву пареную жрал, то шибко больно тебе будет со своими излишками расставаться: у тебя их и без того мало.
Хороший человек ветеринар. И доктор этот хороший. Образованный, а всё-таки хороший.
19. Сон
Выздоравливать я стал нескоро. Сперва по ночам снилось мне что-то чёрное-чёрное, вроде как тебя одеялом накрыли и собираются тебе «тёмную» играть. Есть такая забава людская: провинился ты в чём-то перед кодлой, она и постановляет: сыграть ему «ах вы сени, мои сени»… Ночью накрывают тебя одеялом вонючим, и – пошло дело!
Весёлая игра! Особенно когда скамейкой бьют. Весёлая.
Так вот, мне всё «тёмная» эта снилась. Среди ночи подпрыгну, как бешеный, и кричу: «За что, сволочи?..»
И Серёжка мой почему-то не идёт. Ну, это ясно: не на воле живём – желаньям своим пупок завяжи да и помалкивай. Медведь хозяин… А всё ж обидно, что Серёга не рвётся ко мне, не просится.
Ладно… «тёмная» так «тёмная», куда денешься.
…Но вот этак к весне, когда почка на берёзах дрогнула и собралась явиться народу в обличье нежного листика – вдруг, слышу во сне, колокольчики звенят и тюльпанами вроде пахнет… И что-то голубое начало проступать сквозь то проклятое одеяло, которым «тёмная» делается.
Ладно, проступай, думаю… Я уж догадался, в чём дело, а всё ещё сам себе не признаюсь, боюсь спугнуть сновидение. Оно ж сейчас пугливое, как заяц, когда линять начинает. Он тогда и боится, и стыдится всех, и сам не свой от радости, что новую одёжу у матушки-природы из ласковых рук принимает…
Вот так и сновидение: сомневается оно, а вдруг я, думает, не понравлюсь своему хозяину, а вдруг он ждал невесту в гости, а тут на тебе – сенокос!..
Ладно… Отзвенел колокольчик, и далеко стало видно вокруг, у самого горизонта стоит лес, и вижу я на нём каждую листвинку и букашку-недотрогу… Вот это лес так лес!.. За десять вёрст своё звание кажет.
Это ещё не всё. Гляжу, Буланый мой хлещет галопом прямо через поле, а за ним жеребёночек, тоже буланой масти, бежит и этак задними ногами по цветам колокольчикам взбрыкивает. Вот, думаю, отчего звон-то стоит!..
И вдруг ревность меня взяла, и сердце защемило от зависти… Где ты, Буланый, себе наследника взял? Ведь не сам же родил… Может, увёл где. Так веди сейчас же, отдай его назад матери, ведь она убиваться будет. Отдашь – и тогда мы снова с тобой душа в душу жить станем, два бобыля неприкаянных. А то ведь неравенство получается – ты против меня в тыщу раз богаче…
Буланый на меня взглянул и улыбнулся, и слово какое-то заржал. Простое слово, а страшное – меня аж холод по шкуре дёрнул. Вроде и слово-то понятное, русское слово, а страх меня берёт.
— Сори-и-и-инка!.. – вот что Буланый ржал. – Сори-и-и-инка!..
А потом он вылетел на твёрдую дорогу и рванул туда, за горизонт, а в моих ушах вроде бы копыта его поют-выпевают: Соринка!.. Соринка!.. Соринка!..
…Стою я среди клеверного поля. Один. Вроде всё прежнее вокруг меня: стог на бугорке, речка синяя внизу…
Стоп!.. Чёрная речка!.. Синяя до черноты, и сквозь эту синь глубокую чьи-то очи проглядывают. Будто женские очи, с той только разницей, что в женских всегда хитрость угадывается, а эти бесхитростные. Детские глаза!.. Ресницы вдруг махнули, и слеза на одном глазу явилась…
Смурно стало на душе, и вроде рядом кто-то мне диктует: езжай в свой барак!., езжай, старый дурак!., езжай в барак… И все быстрее, быстрее этот мой внутренний попугай бормочет… А потом опять Буланкины копыта загремели: Соринка!.. Соринка!.. Соринка!..
…Проснулся я и мигом вертикальное положение беру. По привычке. Вдруг сердце не обманывает, и может, уже моя Смерть под койкой сидит, а Буланка – мой верный друг – предупредил меня об этом.
Взглянул под койку: протез мой лежит на месте, рядом – горелая спичка, а смерти нету!..
Ну и баламут же ты, Буланый! А всё оттого, что мы с тобой долго не видимся. Ладно! Хватит пугаться!.. Скоро выздоровею, в барак свой вернусь, срок заключения к концу подойдёт. Поеду в деревню, к своему Буланому, и вместе с ним будем жить-поживать да гостя поджидать. Мотылька будем поджидать, Серёжку! Отцом ему буду, дедушкой, бабушкой буду, едрия мать! Нас с ним сам чёрт одной верёвочкой повязал…
…Сплю, и краем уха слышу разговор на угловой койке. Там с нашего барака вчера человека притащили. Тиф, говорят, вишь, очухался малость и уже собеседников по ночам своими разговорами мучит. Ладно. Простительно. Человек, может, с того света возвернулся, пусть наговорится вдоволь.
Соринка да соринка у него в разговоре. Гудит, как шмель, вот и мне эта его соринка приснилась… Как ты думаешь, Барабанов?.. Конечно, приснилась!
…Сплю. Теперь уж на моем покосе всё спокойно… Облака. Прямо как живые, над полем идут, Буланый мой пасётся… Один, без жеребёночка. Вот теперь опять вопрос: куда ты, Буланый, жеребёнка девал? Опять же у нас с тобой неравновесие получается: у меня – Серёжка, а у тебя – никого…
Вот так оно и бывает в жизни: нынче – пан, а завтра – пропал. И дай ты человеку всё, прямо самое ВСЁ – ему через день и этого мало будет.
Жадный мы народ. Жадный. Хороший народ. Сами на месте стоять не будем и другим не дадим.
А как же.
20. Еду в барак
На прощанье я доктору-хирургу портсигар деревянный вырезал и на нём Буланого своего изобразил. Доктор молчком взял и сразу от меня отвернулся, вроде стесняется. Ладно, думаю, доктор, не стесняйся и прости меня, дурака старого, за мои грубости. Вслух я ему не сказал ничего, он и так поймёт, на то и доктор.
Со всей палатой попрощался и вижу, что и другие мне в глаза не смотрят, вроде стесняются. Ну, думаю, авторитет хороший заработал, если люди боятся в глаза мне смотреть. Перегнул маленько, когда доктора матюгал…
Когда совсем уходил, то за моей спиной опять шепоток прошелестел: «Соринка…»
Что за чертовщина, думаю, прямо как в кине!.. Да некогда разбираться в разных там соринках… У меня впереди большие дела стоят! Еду. Домой. В барак… Конвойники спрашивают: ну, как, вылечился? А как же, говорю, порядок! Доктор меня лечил самый лучший, специально с Москвы приезжал. Вместо почки мне пирожок резиновый вставил и сказал: сейчас с твоими почками можно не только водку потреблять, а даже кислоту серную. Наука! Пирожок этот во мне сейчас, как соринка плавает, а жить не мешает.
Гляжу, конвойные, молодые ребята, вроде смутились и переглянулись.
Ладно. Приехали.
Серый у ворот стоит… И так я по своему Серёжке соскучился, что даже Серый мне сейчас родным братом кажется! Встал я против него, рукой до плеча его притронулся и этак вежливо говорю:
— На мундире у вас с о р и н к а… Извините, гражданин капитан, соринка висит…
А Серый мне прямо в глаза глядит, как удав. Другие все отворачиваются, а этот прямо в глаза мне глядит. Такие люди большие дела творят…
Хороший человек – Серый. Твёрдый!
21. Соринка
Отдыхаю в своём бараке и Серёжку с работы жду. Гостинцы припас, разложил по разным уголкам, в Серёжкину подушку книгу всобачил. Хорошая книжка, фантастическая. В больнице я её приобрёл.
Ладно.
Идёт.
Не Серёжка…
Немой Сенька-мусорщик идёт.
Сел против меня и сложил свои руки мне на плечи. Немые, они страшно доверчивый народ.
— Соскучился? – говорю. – То-то брат… А как же…
А немой сидел, сидел и вдруг говорит:
— Торинка!..
Ах ты, грех тяжкий, – вишь, какая у него радость: говорить он учится и вот уж как этим доволен!.. Молодец, немтырь, так и действуй!.. А ещё какое слово говоришь? Ну, скажи: Ба-ра-ба-нов…
— Торинка! Торинка!.. – Тут Сенька захлопал крыльями, как косач на току, замычал что-то и тянет меня на улицу.
Иду…
Ночь на дворе…
Серёга, видно, в ночную смену оставлен за то, что норму дневную не дал…
Куда ему без меня!..
Теперь отмучился…
Иду…
Ночь на дворе…
И вдруг, будто кто меня поленом по башке саданул. Встал я, как бык с топорного удара, и к стене мордой приткнулся…
Не могу…
Не могу!..
Не пойду!..
В голове моей каша варится такая, что ни одну крупинку не споймаешь. Крупинку бы хоть одну, с о р и н к у!.. Господи, чего это я говорю?..
Мать моя, заступница!.. Люди, люди, люди!..
Помогите!.. Гибнет во мне последнее, чем жил на свете…
К хренам собачьим людей!.. Вон они бесятся в бараке, аж дым коромыслом!..
Куда ты ведёшь меня, проклятый немтырь?.. Не пойду! Сердце меня не пускает… Мне надо вернуться, ещё раз Серёжкины гостинцы по-другому разложить. Чтоб он не сразу всё нашел, а постепенно: там – конфету, там – книжку, там – носки нейлоновые, что я в больнице на кисет выменял…
Немтырь на барак впереди указывает и говорит:
— Торинка!..
Чудак ты, Семён, некогда мне шляться, надо Серёжкины гостинцы в порядок произвести…
Ладно…
Переживём…
А переживём ли, а, Барабанов?
Вернусь я, некогда мне…
Вернулся…
Конфету – в носок, а носок – в подушку, а подушку… Стоп, а зачем же я подушку прячу?
Ладно… Книжку – в конфету, конфету – в подушку, а подушку – в носок…
Стоп!..
Разговаривают!..
— У Финка опять свадьба. Сам Соринкой натешился, теперь его за Ивана-Тумана замуж отдают. Умора да и только!.. Соринка пьяный, хохочет и «барыню» пляшет. Платье на нём голубое, нейлоновое… И где они, черти, материю берут?..
— Тс-с-с!.. Барабанов сюда глядит… Выйдем на улицу…
Ушли… Правильно… Я ведь гляжу, хотя и ни хрена не вижу.
Умора!.. Вроде сквозь людей смотрю…
А хорошие люди, тактичные, – как наш ветеринар сказывал. Хороший мужик – ветеринар!..
Ладно…
Переживём…
А переживём ли?..
Так… Подушку – в книжку, а книжку – в подушку.
Пошло дело!..
Время что-то тихо катится… Серёжка мой, поди, уморился на работе, вот я ему и гостинчик предложу… Ага!.. Лучше всё-таки подушку в подушку, а носки сверху конфетой придавить… Чтоб Серёжка прямо от порога увидел…
Только, видно, не дождать мне Серёжку…
Что же вы наделали, люди?!.
Что же вы, люди, наделали?!.
Что же вы натворили?!.
Говорит Москва… Всем, всем, всем…
Сегодня… апреля… тысяча девятьсот шестьдесят шестого года… стихийное бедствие… экономические районы Ташкента… разрушения… пожары… человеческие жертвы… помощь организаций, коллективов, отдельных граждан… помощь Красного Креста и Красного Полумесяца… сплотиться под флагом единства и человеческой взаимовыручки…
Всем, всем, всем, небывалое стихийное бедствие… девять баллов… сплотиться… флагом единства…
Вот вам, гады, за всё хорошее!.. Сплачивайтесь теперь под любым флагом!.. А Ташкент подпрыгивает!.. Пляшет ваш Ташкент, барыню пляшет!..
А ну, поддай, Земля, музыки!.. Поддай, Земля, музыки!..
А. Кутилов
Омск, 1966
* Повесть А.Кутилова «Соринка» – одна из правдивых историй о жизни, написанная «с натуры», но рассказанная от лица вымышленного персонажа Барабанова. Поэтому повесть, как и другие истории – рассказы Барабанова, – представлена в разделе публицистики. Вся проза А.П.Кутилова – это сохранившиеся заметки в блокнотах и эссе, а также рассказы и повести, в которых практически репортажные материалы (даже о неприглядных сторонах жизни и самых чудовищных фактах) облечены в форму художественного произведения.
Впервые повесть А.П.Кутилова «Соринка» опубликована Т.Четвериковой в Альманахе «Иртыш», Выпуск 1/2, в 1997 году (г. Омск).
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи
начало статьи