Пацан, кусок сибирской плоти
(я имя вам не назову),
на злобно ржущем самолёте
внаполеонился в Москву.
Он покорил Иркутск сначала,
взорвал овации в Чите…
А вот Москва… Москва молчала.
Масштабы, видимо, не те…
Пегас от страсти обезножел,
сарказм прижился на губе…
Я лез из кожи, рвал одёжи,
стихами рожу бил толпе…
По вытрезвителям мотался –
был в них всегда желанный гость…
И вот по пьянке затесался
на тот Ваганьковский погост.
Напиток бешеной коровы,
редиска, лук да каравай…
— Есенин, здравствуй!
— Ну, здорово…
— Давай-ка выпьем!..
— Разливай…
…Стакан в себя, стакан – в могилу, –
земля темнела от вина…
А я шептал:
— Серёжа, милый,
не признаёт меня страна!..
— Не признаёт?.. Знать, любит мало.
Ты брось на зеркало пенять…
Ведь и меня не признавала, –
петля заставила признать…
Я бросил кость эпохе-дуре,
всобачил в памятник грехи…
Но был бы жив, – сейчас бы в МУРе
лежали все мои стихи…
— Ты предлагаешь?..
— Предлагаю…
— И будет слава?..
— Как не быть…
…А ночь зелёная такая,
что дико хочется завыть…
Но встало утро над погостом
во всю ваганьковскую ширь,
и кто-то мне напомнил просто:
— Комедиант, езжай в Сибирь!..
…«Комедиант»… Как верно, верно!
А я-то думал, что поэт…
Оглоблей-истиной по нервам
меня хватил какой-то дед.
Он был не пьян, но чуть с похмелья,
зато величествен, как шах:
— Есенин я… Зовут Емеля…
А здесь я вроде в сторожах…
Гони полтинник за знакомство
да рупь за добрый мой совет:
комедиант, езжай до Омска
и позабудь, что ты – поэт!..
…С бедой, с обидой и с позором,
с душой, как нищенской сумой,
пацан на поезде нескором
тихонько тащится домой…