Мой друг, поэт М., лежал в больнице, когда я принёс ему прочитать часть этого сочинения. (Речь шла об эссе «Всегда со мной», посвящённом Достоевскому, опубликовать которое целиком так и не удалось.) Принёс не случайно – люди мы с ним разные, но Достоевского любим оба. Увидев рукопись, М. обрадовался и обещал прочесть, не откладывая.
Болел мой товарищ «доброй, старой» чахоткой – давней спутницей русского литератора. Болезнь эта, как известно, сейчас вылечивается, но уж очень не скоро! Поэтому М. с самого начала принялся обустраиваться в своём невольном новом доме, что называется, капитально. Понял я это, когда пришёл в больницу в следующий раз.
Я не застал М. в палате, не было его и в больничном саду. Искал я долго. Наконец, мне объяснили, в чём дело. В подвальном этаже лечебного корпуса нашёл дверь с табличкой «Красный уголок». Оказывается, уважаемый медицинским начальством за умение выпускать стенгазету, М. заполучил в полное своё распоряжение ключ от этой двери.
Должно быть, обстановка больницы с её некоторой потусторонностью подействовала на меня, потому что зрелище, представшее в красном уголке, показалось мне несколько ирреальным. Небольшой зал был пуст и полутёмен (свет горел только на сцене), но ряды кресел будто бы ждали, что сейчас их заполнят зрители. А на сцене, ярко освещённой софитами, сидел за большим столом М. Его обычный больничный наряд – застиранные пижамные штаны и такая же куртка – выглядели сейчас как костюм, тщательно продуманный художником-костюмером. И сам он был похож на тонко загримированного характерного актёра – худой, коротко остриженный, небритый, он обложился бумагами и, по всей вероятности, предавался своим поэтическим занятиям. Струйка дыма от забытой сигареты театрально уходила вверх.
— Вот ты где! Привет! – сказал я и, как писалось в старых романах, не узнал своего голоса.
М. встрепенулся, засуетился, стал говорить, чтоб я проходил, чтоб садился. Я прошёл на сцену, мы уселись и принялись болтать о разном – о ходе лечения, об общих знакомых, даже, помнится, о погоде. (Я замечал, что часто люди пишущие избегают говорить о главном в своей жизни, как бы стесняются.) Боковым зрением я ощущал тёмный зал и ловил себя на том, что нет-нет да и пытаюсь говорить как-то поглаже, покрасивее, будто нас в самом деле слушает какой-то незримый режиссер… А потом, когда я засобирался домой, М. как-то неловко и поспешно сунул мне в руки мою рукопись, а наверху было несколько листов, исписанных его каллиграфическим почерком:
— Прочитай, только потом.
И вот сейчас я думаю, нужно ли и можно ли знакомить всех с тем, что было написано для меня одного? С одной стороны – вроде бы нельзя и ни к чему, а с другой – сам предмет разговора (т. е., конечно же, не рукопись моя – Достоевский) настолько значителен, что тут могут быть отклонения от общепринятого, ведь то, о чём идёт речь, всегда не только со мной, но и с М., со всеми нами.
Итак, несколько цитат из этой импровизированной рецензии. То, что критики называют «рецензионным элементом», из неё почти убрано, но по оставшемуся можно судить, каков человек её автор, какое место занимает Достоевский в его незаурядной голове.
«Однажды по пьянке я забрёл в церковь на ул. Тарской. Церковь полна старушек. В уголке, где все обычно ставят иконки и кладут поминальнички‚ я увидел портрет Ф. Достоевского (15х10 см, на розовой бумаге, в коричневой рамке, под стеклом). Кто его туда воткнул среди угодников? Я прицепился к старухе, грозно обвиняя её в том, что они, верующие, всеядны и даже образ великого страдальца используют в своих целях. Старуха, в свою очередь, сварливо заявила, что комсомольцы вообще бессовестный народ: пишут и говорят "святая обязанность", "знамя-святыня", "дух взаимопонимания" и т. д. В общем, пользуются атрибутикой и жаргоном церкви. О Достоевском она не сказала ничего: отняла у меня розовый портретик, который я намерился украсть, потом позвала старосту, и этот бык выгнал меня на улицу».
«Начало фильма "Преступление и наказание" вот какое надо начало! Режиссер Кулиджанов – молодец!»
«Достоевский – уздечка моего Пегаса».
«Зрительный образ Достоевского: коричневый армяк, длинные смазные сапоги, руки назад и подкашливает. Потрясатель Вселенной! – вот вам и смазные сапоги…»
«Я часто выпивал у Тобольских ворот, и мне казалось, что сам Достоевский даёт мне отпущение грехов.
Однажды мне здорово не повезло с утра. Почему? Ах да, я же не побывал у Достоевского! Пошёл к Тобольским воротам, снял кепку и с минуту стоял молча. Ровно через 10 минут – удача: обобрал богатого пьяницу!»
«У Ленина было любимое слово "архи", у Достоевского – "чрезвычайно", а у тебя – "разумеется" и подобные слишком грамотные слова».
«У Тобольских ворот долгое время стояла чугунная доска с надписью о Достоевском. Потом она упала, потом её загадили птицы, потом перевернулась она вниз лицом… А потом я видел на ней надпись: "Позор горисполкому!". Я прислонил доску к стене, чтоб надпись читалась издалека.
Через два дня доска была прочно вделана в стену и умыта».
«Ещё будучи в солдатах, Ф. М. Достоевский написал стихотворение – оду Царствующему дому. Что за компромисс? Высвети этот момент для читателя, а то многие думают, что Ф. М. Достоевский был "и нашим, и вашим", своего рода собака, которая бьющую руку лижет.
А что стихотворение было – это факт!»
«1. В Омской тюрьме есть камера, которую белил Ф. М.
2. Там же есть дворик, где он гулял с дедом Михеем.
З. На Тобольских воротах (слева от входа) есть выемка, куда Ф. М. прятал махорку.
Эти и другие подобные "факты" я распространял, сидя в Омской тюрьме. И ничуть не странно, что многие верили. Им хотелось верить! Они верили, и уже потом я слышал, как они передавали моё вранье».
«Почему ты не ввёл в повествование больше, больше, больше героев-образов? Надо, чтоб исследование было чуточку кошмарным… Ведь не Витьку Ч. исследуешь – Достоевского!»
«Введи такие детали: сюртук Ф. М. всегда лоснился на левом плече, потому что Ф. М. любил подолгу стоять у перил, прислонившись плечом к кафелю.
Это, конечно, вымысел, но кому какое дело? Ты, автор, видишь это и принуди увидеть "это" читателя!»
«Почему не исследуешь его как фантаста? (Конечно, в области духа.)»
«Воспитательница общежития на 8-м кирпичном заводе говорит:
— Вы видели "Наказание и преступление"? Ну, там, в общем, мальчик убил старушку… Ах, какой там изумительный Смоктуновский! Скажет слово, щёчки надует и глазами юлит. Ох, юла этот Смоктуновский! Бабник, наверное… Как фамилия мальчика, что убил? А бог его знает… Автора? Не знаю, да мало ли их сейчас развелось, этих авторов!»
«Художник Дима у тебя получился отменно! Единственный истинно живой мужик в твоей работе. А его Достоевский это – революционная вещь. Надо же додуматься: маленькая решёточка и босой! (Речь шла о барельефе работы скульптора Дмитрия Манжоса, установленном на Литературном музее им. Достоевского – А. Л.)»
«У тебя много фамилий, дат, документов, фактиков… Ты хочешь подавить читателя суммой маленьких деталей… Это – порочная традиция, оставленная Горьким. Он поощрял писателей-перечислителей. Почитай описание характеров у Горького или сцены природы. Везде перечисление и суммирование… А Хемингуэй и наш Леонов берут 1 (один) факт и убивают читателя наповал!»
«"…Но был он красив, когда говорил. Голос тихий, спокойный…" и т. д.
Я, когда краем глаза поймал этот образ, подумал, что это Достоевский. А о ком же ещё может так доверительно говорить Лейфер? Увы, оказывается, в кратком исследовании о Достоевском львиная доля ушла на Сашу Вампилова (200 строк). Такая доля досталась покойному Саше за то, что он любил Достоевского. А вот я люблю Достоевского сильнее, чем любил Вампилов. Лейфер, удели мне 300 строк…»
«В наш литературный салон «13/113» (у В-го) часто является Лёша П., художник с завода им. К. Маркса. Он внешне здорово напоминает Достоевского. Немного воображения – и можно с Лёши писать характер Ф. М. Достоевского. Я, например, уже зримо представляю, как Ф. М. ходил, как сердился и смеялся. Оказывается, Ф. М. любил халву! Ненавидел мягкие стулья! Сидя за столом, прятал руки под столешницу… А как он ненавидел мух! Мог целыми часами преследовать муху, тогда как на столе лежала рукопись, где ещё недозрелый князь Мышкин страдал от невнимания автора».
* * *
Вот такие взаимоотношения у поэта М. с Достоевским.
Тогда врачи выгнали-таки из его тела палочки Коха. Они вырезали у М. треть лёгкого, а уже через несколько дней после операции я опять не нашёл его в палате. Он опять сидел на сцене красного уголка и, не глядя в пустой и тёмный зал, что-то быстро писал.
Пройдёт время, и все мы, возможно, узнаем, что именно он там написал.
Послесловие 1991 года
То, что вы сейчас прочитали, было подготовлено к публикации в середине 70-х. Лет через пять я попытался издать «Всегда со мной», включил в рукопись и вышеприведённый текст, убрав, конечно же, из заметок поэта М. упоминания о пьянке, Ленине, тюремной отсидке, Горьком и т. п. Но, несмотря на купюры, текст этот вызвал особое, скажем так, недоумение издателей: поэт М. (а издатели его, естественно, узнали) был тогда ещё жив, он по-прежнему, как до больницы, «бичевал» и устраивал публичные скандалы. Изредка в молодёжной газете под псевдонимом «Аркадий Магнит» печатались его стихотворные подборки. Пробивались они каждый раз с трудом и не без неприятностей для тех, кто этим пробиванием занимался. Облик полупьяного и немытого поэта плохо вписывался в эпоху развитого социализма, и утверждение о том, что наступит время, когда с его стихами познакомимся «все мы», издателям, разумеется, казалось кощунственным.
Ещё через пять лет его нашли лежащим на улице. Голова мёртвого была в крови, и, возможно, умереть ему кто-то помог. Впрочем, вскрытие показало, что дышать его изъеденным лёгким оставалось и так считанное время. Говорят, патологоанатомы дали ему на десять лет больше, чем было на самом деле: туберкулёз, дрянная выпивка и тоска сделали своё дело. Получилось, как он и говорил:
«Гори неугасимо,
Души моей лампада!
Но жизнь проходит мимо
В сто раз быстрей, чем надо…»
Верно сказано в предисловии к одной из его посмертных публикаций: «Поэт Аркадий Кутилов дрался с Системой всерьёз, насмерть, но достойным оружием – стихами. Система же убивала его трусливо и подло, медленно и долго – всю жизнь».
Где его могила – никто не знает.
Адий Кутилов
Фото Э. Савина. 1984 год
(публикуется впервые)
А вскоре объявили гласность, всем нам разрешили быть смелыми. Те же(!) издатели выпустили довольно большую книгу его стихов, снабжённую восторженным предисловием. Называется она «Провинциальная пристань», и на обложке стоит не псевдоним, а настоящее имя – Аркадий Кутилов. Прочтите её, это лучшее из того, что появлялось в Омске за последние полвека.
«Стихи мои, грехи мои святые,
плодливые, как гибельный микроб…
Учуяв смерти признаки простые,
я для грехов собью особый гроб.
И сей сундук учтиво и галантно
потомок мой достанет из земли…
И вдруг – сквозь жесть
и холод эсперанто –
потомку в сердце
грянут журавли!
И дрогнет мир от этой чистой песни,
и дрогну я в своём покойном сне…
Моя задача выполнена с честью:
потомок плачет.
Может, обо мне…»
Потомки потомками, Аркаша, они тоже, я думаю, разберутся, но твои друзья, твои ровесники читают твою «Пристань» со злыми слезами в душе, опять, в который уж раз подтвердились слова другого поэта: «Они любить умеют только мёртвых».
Это тем более обидно и страшно, что «они» – это, в сущности, и мы тоже.
Послесловие этого года
Всё вышеизложенное я (не без труда) опубликовал в одной из омских газет 9 ноября 1991 года – накануне 170-летия со дня рождения Ф. М. Достоевского.
Фраза, которую я сегодня выделил («Прочтите её… за последние полвека»), была без всякого согласования со мной выброшена. Кого-то до сих пор сильно беспокоит, что Аркадий Кутилов никак не умещается в тесные, но такие привычные и понятные рамки «областного поэта».
А я ещё раз повторяю: за последние почти полвека это единственная омская поэтическая книга, которую можно поставить рядом с Мартыновским «Эрцинским лесом» (Омск, 1945).
И в заключение – просто несколько стихотворений.
* * *
Всем идолам души моей – амнистия!
Шуруйте, держиморды, на покой…
Фонарик моего свободомыслия
включился достоевскою рукой.
Ревизия все догмы с места стронула…
Вперёд, моя фантазия, вперёд!
Раскольников в костюмчике нейлоновом
по Омску неприкаянно бредёт.
Все мысли перетряхиваю заново
и вновь мировоззрение плету.
Фонарик мой, как Неточка Незванова,
тревожит голубую темноту.
Обыватель-72
Дружище-спирт уже не радует,
В башке грохочет порожняк…
Смотрю на улицу косматую –
и всё на улице не так…
Девчонка в юбочке лавсановой –
сама святая чистота, –
как отклик Неточке Незвановой,
легко маячит у моста.
Меня там нет, и, право слово,
там даже пыль ласкает глаз!
Везде красиво и толково, –
везде, везде, где нету нас…
Душа – гадюка подколодная –
ни дать любви, ни взять огня…
Уйду – и комната холодная
теплее станет без меня.
Друзья мои в богатом праве
меня с опаской обходить…
Лишь чёрных слов я им оставил,
чтоб чем-то гроб обколотить…
Сточились когти, мыслей клочья,
и крыльев срезаны углы,
и не клекочут, не клекочут! –
поют отходную орлы…
Но встать! Но выйти! Но ударить!
Кого-нибудь, за что-нибудь…
Когда ж успел я прогитарить,
убить, проспать, пропить свой путь?
Сиди и всхлипывай – под занавес –
своё последнее «прости»…
…К мосту, до Неточки Незвановой
уже, конечно, не дойти…
Зарифмуем моменты
про долги и проценты
Ей приснилась деревня,
голубая вода,
молодые деревья,
молодые года…
Ни рожденья, ни смерти,
ни двора, ни кола…
Тихо звякают серьги
голубого стекла…
И проснулась Алёна
под таинственный звяк…
По квартире влюблённо
пробегает сквозняк.
На столе – сторублёвка,
под кроватью – шкатулка,
в уголочке – обновка:
бескурковая тулка.
(Не хватало полсотни
на златое кольцо –
и бедовый охотник
заложил ружьецо.
Бабка хищно погладит
бескурковку, и вмиг
на охотничьей свадьбе
помрачнеет жених.)
…Все премного довольны:
не бабуся, а банк!
А один малохольный
заложил свой талант.
Деньги надо на спички,
на стаканчик крови…
Деньги – чудо-кирпичики
на фундамент любви…
Деньги! деньги! и деньги!..
На прощальный венок…
…Вновь запели ступеньки…
Осторожный звонок…
Обомлела Алёна
под таинственный звяк…
По квартире влюблённо
пролетает сквозняк…
Что ей снилось под утро?..
Ни двора, ни кола…
Чьи-то чёрные кудри,
да кого-то звала,
да приникла к плечу его
в затемнённом саду…
И Алёна почуяла
за дверями беду…
Рот её треугольником
вдоль по комнате мечется…
…Тихо входит Раскольников –
санитар человечества.
Аркадий Кутилов
Рисунки А. Кутилова
(публикуются впервые)
(И последнее. Как Адька мог догадаться, что Ф. М. ненавидел мягкие стулья?! Именно так и было! Ф. М. с лёгким презрением относился даже к людям, которые, как он говаривал, «любят хорошо покушать и посидеть на мягком». Но ведь сведения об этом содержались в малодоступных тогда записных книжках писателя.)
Александр Лейфер
Омск, 1991; 1996 (ред.)
Впервые опубликовано:
Лейфер А. В больнице // Молодой сибиряк [Омск]. – 1991. – 9 нояб.
Впервые опубликовано в полном объёме:
Лейфер А.Э. В больнице (Публикация) : очерк // «Вокруг Достоевского» и другие очерки / А.Э.Лейфер. – Омск, 1996. – С. 188-199 : портр., ил.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи
начало статьи