Жизнь любого человека складывается из отдельных эпизодов, нет непрерывного течения времени, память сохраняет из прошлого выборочные картинки. Некоторые так ярки, что видишь в деталях краски, слышишь звуки, можешь снова ощутить живое прикосновение ветерка, запах прогретой солнцем земли. Конечно, история не интересуется такими микроскопическими деталями, как вспомнившийся из далёкого детства запах травы на весеннем пустыре возле дома. Но история, где движутся армии, приходят новые вожди, рождаются и исчезают цивилизации, всё-таки складывается и из этих картинок, из пережитого отдельным маленьким человеком, из его воспоминаний, из его мыслей, из его действий. А та, большая, история создаёт конкретную декорацию, фон, на котором разыгрывается история отдельного человека. Просто декорация большой истории добавляет драматические или трагические, или те и другие, ноты в эту маленькую историю.
Наша семья жила в послевоенные годы в ауле под названием Кенгес в одном из районов Ташкентской области. Собственно мы жили не в самом ауле, а примерно в полукилометре от него, на большом пустыре, где стоял только один наш глинобитный домик. Ещё дальше жила другая корейская семья. Мы все тогда бедствовали. С жителями аула у нас практически никаких отношений не было, но, хотя они нас не трогали, мы их побаивались. Для нас, детей, весь мир – это мы, наша семья, и соседи корейцы, и огромный пустырь, который весной до горизонта покрывался красными полевыми маками, а летом превращался в безжизненное поле с верблюжьими колючками, населённое черепахами и змеями. Но весной всё буйно зеленело и расцветало. Перед домом вырастала необыкновенно высокая лебеда, в которой жили ежи. Всё погружалось в аромат ожившей природы. Мы бегали босиком по тёплой земле, не боясь заноз, пустырь наполнял наши сердца беспричинной радостью, какая возможна только в детстве, наши лёгкие вбирали в себя всю лёгкость, прозрачность и запахи цветущей вокруг нас природы. Но поздней осенью и зимой, когда шли долгие холодные дожди, было нелегко. Не имея обуви, мы были вынуждены сидеть дома, крыша протекала. Всегда хотелось есть. Однажды зимой отец принёс много мяса. Оказалось, это было мясо падших по какой-то причине животных. Родители опасались последствий, но всё окончилось благополучно, никто из нас не заболел, не умер. Но всё-таки Кенгес навсегда останется для меня как самое счастливое место в мире, а в памяти будет полыхать красным маковым цветом расцветающий весенний пустырь.
В сентябре 49-го я впервые пошёл в школу. Школа была русская и находилась в пяти или шести километрах от нашего дома. Поэтому в октябре или в ноябре того же года родители, которые страстно желали, чтобы мы получили образование, купили дом в Чиназе, районном центре. Дом стоял на улице Ахунбабаева, а школа располагалась относительно недалеко от него. В этой школе номер два имени «Правды» я проучился все годы вплоть до её окончания. Обычно осенью, примерно с 15 сентября, все школьники, начиная с четвёртого класса, ходили собирать хлопок в какой-либо колхоз. Старшеклассники выезжали на сбор хлопка вместе с учителями и по месяцу-два жили вдали от дома. Однажды мы приехали в Кенгес. Он изменился неузнаваемо. Пустырь исчез, и на его месте было хлопковое поле с чахлыми кустиками хлопка. Это было время, когда Узбекистан планировал с каждым годом собирать всё больше и больше хлопка. При той агрокультуре, которая существовала в республике, это можно было сделать, только вовлекая всё новые и новые площади для посева этой монокультуры, и мой пустырь тоже оказался вспаханным. Но ещё большим потрясением для меня стало другое. Оказалось, что Кенгес – это местное произношение слова Энгельс, имени одного из самых больших теоретиков коммунизма. Менталитет жителей Центральной Азии, её обычаи, её многовековая, но своя богатая культура напрочь отвергают привнесённый сюда силой чуждый строй мышления. И Кенгес – это не просто переиначивание незнакомого слова, это глубокое, может быть, неосознаваемое отторжение чужого. В этом как раз и проявляется глубинная сила народа, его подспудное желание сохранить свои истоки. Я объясняю это сейчас, а тогда просто ощутил нутром неожиданную для меня истину, открывшуюся в слове Кенгес.
Картинка вторая.
Лунная дорога
В первый класс я пошёл, когда мне было почти восемь лет. Ни в нашем доме, ни у соседей – корейцев, живших в полукилометре от нас, не было часов. Мы ходили в школу вместе, человек семь детей, самым старшим из нас была моя сестра Мария – третьеклассница. И чтобы не опоздать к началу уроков, мы вставали ещё при луне, впереди была длинная дорога. В сентябре того 49-го года над Кенгесом, над нашей дорогой, над всей землёй светила огромная Луна, и пыль на дороге не была холодна. Тот, кто видел ночное азиатское небо не над городом, а в степи, вдали от огней, тот поймёт, тот ощутит безграничность нашей жизни, вселенной и наполнится этой силой, доверием к самой жизни. Вы видели эти мириады звёзд, такие, казалось, близкие от нас? Если вы их видели, то вы счастливый человек.
Идти по просёлочной дороге было приятно, приятно было ощущать босыми ногами шелковистость ещё не остывшей от дневного жара пыли. Луна так старательно освещала наш путь, что в нас не было боязни темноты, ночи. По крайней мере, во мне. Ведь нас было много, и мы, и луна, и звёзды.
В начале дороги была ночная степь. Затем показывались в темноте контуры села, где располагалась школа. Перед входом в село протекал широкий арык, и пройти его нужно было по перекинутой через него узкой доске. В темноте было опасно делать это, и мы оставались возле мостика на этой стороне арыка. Самые младшие засыпали и досматривали недосмотренные дома сны. Луна медленно теряла свои очертания, наступало утро, и при свете переходить через арык было уже не так боязно.
В первый день в школе мне сказали, что на занятия нельзя ходить босиком. Но я, конечно, ничего не понял – ведь не знал ни одного русского слова. Объяснила сестра. У нас не было тетрадок, книг. Но школа стала огромным незнакомым для меня миром, в который я погружался с желанием в нём освоиться, с ощущением какого-то невиданного сказочного счастья. А это и было счастье.
Хлеба в Узбекистане созревают рано, в конце лета. Поскольку пшеница – не поливная культура, то она обычно засевается на землях, неудобных для полива, а лучшие земли всегда отдавались под хлопок. Правда, в 50-60-х годах под хлопок стали отдавать любое неудобье, хлопок стал превращаться в монокультуру. Но тогда в конце 40-х годов пшеницей засевались большие площади. Одно из пшеничных полей располагалось у аула Кенгес. Родители предупреждали, что ходить на это поле нельзя, что там страшно, что там чужие дяди могут побить. Но детское любопытство пересилило, и мы, дети пошли на это поле собирать колоски. Поле скошено и убрано, зерно уже куда-то свезено. Но на стерне остаются отдельные колоски, это добыча для птиц и полевых мышей, поскольку никто их собирать и не помышляет. Имеется в виду, что колхозники из местного аула собирать их не будут. Но не имеет значения – поле принадлежит колхозу. За сбор колосков могли посадить.
Когда мы подошли к полю, оно было безлюдно, редкие копны уходили, превращаясь в точки, к горизонту. Но боязнь оставалась, и мы стали искать колоски у самой кромки поля. Их было немного, но каждая находка приводила нас в восторг, вводила в азарт, каждый старался найти ещё. И мы позабыли об опасности. Спохватились, когда кто-то из нас испуганно вскрикнул. Никогда не забыть ужаса, охватившего нас, когда мы увидели вдали несущегося к нам, размахивая коротким кнутом, всадника. Огромного со страшно выпученными злыми глазами, готового, казалось, втоптать нас в землю. Ноги бешено понесли меня с этого поля. Мы бросились врассыпную и бежали, бежали, бросив на землю найденные колоски. Мы бежали так быстро, что никакой всадник не смог бы нас догнать, но, может, он повернул назад. Я не знаю этого. Но до сих пор помню тот страх, он оставался во мне всю мою жизнь. Со временем он как-то спрессовался внутри меня, на время забывался, но иногда вновь всплывал из глубины детства, накладывая незримую печать грусти на мои годы.
Картинка четвёртая.
Рисовое поле
Школьные летние каникулы мы всегда проводили на рисовом поле. Только однажды, кажется, в классе пятом или шестом, из-за бронхита я провёл часть каникул в противотуберкулёзном диспансере. Отец работал механиком в колхозе, и каждый год брал участок размером в один-полтора гектара для посадки риса. Условия, на которых ему предоставлялся этот участок, были в разные годы разными, всё зависело от председателя колхоза, но принцип оставался неизменным: осенью после сбора урожая арендатор должен был отдать колхозу 6-8 тонн риса с гектара – это всегда составляло большую часть, а иногда в неудачные годы и весь урожай. Но не только от нас самих зависело, сколько риса останется в семье, могли возникнуть проблемы с водой, земля могла оказаться не очень пригодной. Мы, и родители, и дети, делали всё, чтобы урожай был как можно выше. Поскольку отец большую часть времени проводил в колхозе, то прополка (не менее двух, а иногда до трёх раз за лето), срезка травы на палах, охрана от птиц, когда рис начинал созревать, и многое другое ложилось на нас – маму и детей. Прополка. Вы – по колено в воде, впереди – длинное поле, ужасно заросшее сорной травой, конец этого поля виднеется в страшном далеке, зато позади поле – красивое, уже прополотое. Монотонность: руки делают своё привычное дело, а мысли заняты совсем другим, именно поэтому я и сейчас не боюсь монотонной работы, поскольку она в какой-то мере равнозначна для меня внутренней свободе. Сладковатый, нет, сладостный запах зелёных стеблей риса. И до сих пор, если вдруг случайно пахнёт знакомым запахом, – замирает душа и далёкое счастье пронзает меня.
Долго тянется день, но наступает вечер, и темнота быстро спускается на землю. Рисовые поля всегда расположены вблизи рек, и вечерами огромное количество комаров набрасывается на любого, кто появляется незащищённым. У нас от комаров есть надёжная защита – это марлевый полог, который натягивается и развешивается на четырёх, воткнутых в землю палках. Никакие комары не страшны, когда после ужина мы забираемся под полог. Громко квакают лягушки, где-то вдалеке воет шакал, и всё в гармонии со звёздами, с будущей, пока такой непонятной, но непременно счастливой жизнью. И глубокий сон под музыку вселенной, и сладкий запах рисового поля…
Моя мама Ким Ха Он была почти неграмотной женщиной, всю свою жизнь посвятившая детям, поискам своего счастья. В молодости она жила с родителями в северной Манчжурии, социальные потрясения того времени затронули и её. Этот поток понёс и выбросил её в России 30-х годов. Сначала Хабаровск, Владивосток, попытка учиться на рабфаке, затем Комсомольск-на-Амуре. Потом в 37-м она пережила всю трагедию и ужас депортации корейцев с Дальнего Востока. У мамы уже было двое детей, когда она вновь вышла замуж за Пак Ен Сона, имевшего на руках троих детей. Главное было – выжить. Разочаровалась ли она в социальных идеях молодости? Думаю, что нет. Мама не видела другой жизни, кроме той, которой жила, которая была до краёв наполнена работой, заботой о семье и её идеи молодости ассоциировались с самой молодостью, где были цветущие леса возле отчего дома, река необыкновенной красоты, куда она иногда мечтала вернуться хотя бы на часок. И разве молодость у человека бывает плохой? Но в душе всегда сидел испуг перед властью, перед той гигантской силой, которая перемолола и её жизнь, и жизнь её близких. Она потеряла первого мужа, погибшего и похороненного в неизвестном краю. В одночасье пришедшая в движение огромная и жестокая карательная машина, выбросившая её и тысячи других корейцев из насиженных мест в пустынные края Средней Азии.
В середине пятидесятых годов неожиданно встретились мама и её старшая сестра и стали жить рядом через улицу. Они не виделись с середины 20-х годов. Встречаясь по праздникам со своими подругами, мама вместе с ними пела корейские песни, где говорилось о придорожной траве, о счастье отчего дома. Как она хотела, чтобы дети получили образование! Как она была счастлива, когда я, первый из пятерых детей, поступил в институт! Она радовалась жизни, когда вдоволь стало хлеба. Она со всем примирилась, всех простила, уходя в иной мир. И свою тоску, и стоящую перед глазами прекрасную картину отчего дома её молодости она тихо унесла с собой в могилу.
Сеня – мой двоюродный брат. Он был старшим в семье моей тёти и рано умер. Служил в армии, последнее воинское звание – подполковник. В моих глазах он навсегда остался именно старшим братом – заботливым и умным. Он тоже учился в школе имени «Правды», да другого и быть не могло, поскольку в Чиназе была одна русская школа. Он учился в первом выпуске и, начиная с этого выпуска, наша школа в 56-м году приобрела статус средней. Военная карьера Сени началась с того, что незадолго до этого корейцам, жившим в Средней Азии на правах спецпереселенцев (то есть практически без прав), отменили некоторые ограничения: им разрешено было иметь паспорта, они получили свободу передвижения, право голоса, разрешено было служить в армии. Это было такое счастье! Корейцы стали людьми в глазах власти! Во время войны им не положено было доверять оружие, не положено было умирать на поле боя, сражаться с фашистами. Но умирали корейцы тысячами – не на фронте, а на лесоповалах, в шахтах – в трудармии, которая фактически не отличалась от гулага. Считанные единицы вернулись из трудармии домой после войны. Могилы остальных, не вернувшихся, где-то в северных краях останутся навсегда безымянными. Трудармия вслух никогда не обсуждалась, но подспудно она устрашающе давила на сознание корейцев, принижала и ставила их вне закона. Все, конечно, понимали, что статус спецпереселенца и трудармия связаны между собой воедино, одно как бы вытекало из другого и делало корейцев второ-, третьесортными людьми. А тут можно иметь паспорта, служить в армии, свободно передвигаться!
Сеня сразу выбрал высшую, недосягаемую, немыслимую прежде планку – военное училище. Его военная специальность была вначале связана с радиотехникой, но потом он закончил военную академию и занимался политработой. Стал в некотором смысле типичным офицером того времени – манерой поведения, рассуждениями. Он мог много выпить, не пьянея, ко всему относился с той простотой, которая исходит из внутреннего ощущения своей правоты. Но всё-таки, вспоминая, сегодня я вижу в его простоте некоторую браваду, но не ту, которая возникает из куража, а ту, которая берёт начало от полученной возможности перешагнуть черту от бесправия и унижения к свободе и человеческому уважению самого себя. И его ранняя смерть в сорок с небольшим лет тоже берёт начало от этого. Он верил, что стал полноправным человеком, и с этой верой умер, мой старший брат Тен Семён Сегонович.
Наш дом на улице Ахунбабаева, в котором я прожил без малого десять лет – до окончания десяти классов, стоял в окружении домов, где жили только узбеки. В этом нет ничего странного: дом был куплен в своё время у узбекской семьи. Соседи-узбеки с пониманием относились к нам, и со временем у нас сложились с ними спокойные и ровные отношения. Узбеки тоже пережили страшные времена – когда Будённый и Тухачевский огнём и мечом насаждали здесь советскую власть. И наверняка местные жители знали, как корейцы попали на их землю. Справа от нас жила старая узбечка, много на своём веку повидавшая, и потому спокойно относящаяся ко всему на свете. Казалось, только одно выводило её из терпения, когда мы, дети, комками глины или палкой пытались сбить осенью грецкие орехи с высоченной орешни, росшей на её дворе. Ветви этого огромного дерева нависали над нашим двором, и мы считали, что орехи, упавшие ночью на наш двор, по праву принадлежат нам. Но когда мы начинали швырять в орешню комки глины и палки а затем лезли через дувал за сбитыми орехами на её двор, здесь терпению соседки приходил конец, и она громко выражала своё возмущение, пыталась при этом догнать нас. Но мы не боялись её, потому что знали: ничего плохого она нам не сможет сделать.
Весной, когда орешня покрывалась листьями, от неё исходил тонкий непередаваемый аромат. Но особенно было интересно поздней осенью, когда опавшие листья источали свежий запах тлена, и среди груды листьев можно было найти орех. В эту пору огромные вороны срывали с верхних веток орехи и с шумом улетали, держа их в клювах.
Мама быстро нашла со старой узбечкой общий язык. И хотя одна не очень хорошо понимала узбекский язык, а другая ни слова не знала по-корейски, они могли подолгу о чём-то говорить. Соседка потеряла мужа на Гражданской, двух сыновей – на Отечественной. Наверно, глубокая боль, знакомая обеим, объединяла их.
Однажды, когда я сильно заболел, соседка принесла мне в подоле своего длинного старого платья мои любимые грецкие орехи.
И потом, уехав учиться в Томск, я часто в мыслях возвращался под орешню над нашим двором, вспоминал запах её листьев. Мне кажется, что старая узбечка и сейчас живёт под своей огромной орешней.
Чиназ – это крупный посёлок или маленький городок, районный центр. Иногда, правда, этот статус у него отнимался, но потом снова возвращался. По выходным дням здесь открывался огромный базар, сюда съезжались дехкане со всех близлежащих аулов, чтобы одновременно что-то продать и что-то купить. Летом и осенью здесь лежали огромные горы арбузов, дынь, помидоров, яблок, винограда, персиков, орехов и многого другого. Это был типичный восточный базар – шумный, крикливый, пахнущий шашлыком. Здесь можно было поторговаться, чтобы сбить цену. Обиженно отходить, услышав цену, чтобы затем снова, как бы невзначай, вернуться и снова торговаться. Увы, я этого делать не умею – торговаться, зато умела мама.
Яблоки в основном поставляло соседнее село, которое называлось Вревский, а позже – Алмазар. Вревский – это фамилия царского генерала, имевшего в давние времена отношение к строительству местной железной дороги. А название Алмазар происходит от слова алма – яблоко. Алмазар специализировался на яблоках, яблоневые сады занимали там большие площади, и местные яблоки были известны далеко за пределами округи. Году в 55-м или 56-м в здешних краях выдалась ранняя весна, яблони, следуя зову природы, расцвели, но затем ударили свирепые по здешним меркам морозы, и все яблони вымерзли. Старые яблони были выкорчеваны, а на их месте посажены новые, но с тех пор удача покинула Алмазар, и на чиназских базарах яблок стало существенно меньше.
Здесь на базаре можно было купить изумительно вкусные горячие – только с тандыра – плоские лепёшки. И тут же их съесть, заедая арбузом, дыней или помидором. Здешние помидоры, всегда очень дешёвые, вызревают на корню, поэтому несут удивительный аромат, ассоциирующийся у меня со школьными годами, проведёнными в Чиназе. Нигде более нет для меня помидоров вкуснее чиназских.
В нашей школе учились дети со всего Чиназа, и прежде всего – станционные. Они, особенно мальчишки, всегда отличались независимым характером, были хулиганистые, и учёба у большинства из них стояла не на первом месте. Из учителей наибольшее впечатление оставил учитель математики – кореец Владимир Константинович Мун, человек умный, чувствовавший натуру своих учеников, великолепно знавший школьную математику, много лет проработавший в этой школе директором. Он единственный из учителей организовал кружок по математике, где могли заниматься все желающие, правда, таковых оказывалось не более пяти. Этот кружок очень мне помог впоследствии, когда я поступал в институт. Другим запомнившимся учителем была учительница истории Раиса Константиновна Волошина. Я не помню её уроков, скорее всего в них не было того, что будит мысль учеников. Запомнил её совсем по другой причине: она была удивительно красивая женщина. Её лицо и сейчас мне кажется эталоном женской красоты, когда я рассматриваю пожелтевшую фотографию тех времён, посвящённую нашему выпуску.
В 80-м году умер мой отец, его смертельно ударил проходивший поезд, когда он собирал на путях выпавшие из вагонов куски химических удобрений. К этому времени отец уже не работал механиком, просто не мог по состоянию здоровья, и огород был единственным средством существования. Он слишком поздно заметил мчавшийся на него поезд и не успел отскочить. Отец похоронен на холме, полыхающем летом от жары, недалеко от железнодорожной станции Чиназ, где похоронены многие корейцы, родившиеся на далёком Дальнем Востоке. Он – собиратель жень-шеня в молодости, позже – спецпереселенец и механик-самоучка, работавший от зари до зари в МТС и колхозах. У него всегда было в запасе одно-единственное право – умереть.
Будучи студентом, я каждое лето приезжал на каникулы в Чиназ – отогреться на жарком солнце, наесться фруктов, овощей, арбузов и дынь. И каждый раз, уезжая назад в Томск, вынужден был брать с собой огромное количество багажа – арбузов, дынь и ещё много чего, что мне заботливо подсовывала мама. Летний пейзаж в Чиназе – это жара, ещё и ещё раз жара. Потом – пыльные деревья, и вокруг Чиназа – хлопковые поля. С 59-го года Чиназ для меня – это плюс тридцать в тени днём, деревья с бурым налётом на листьях от пыли, серое невыразительное небо и ночи с крупными, с яблоко, звёздами, это местные характерные мелодии по радио, которые слышны в любое время дня. Практически все эти песни написаны, правильнее сказать, сложены на слова великих поэтов-узбеков: Навои, Хамзы. С этого времени не доводилось быть в Чиназе в весенние месяцы.
И мне всегда потом думалось, мечталось, что придёт время, и я приеду в Чиназ весной, когда расцветают акации, когда в воздухе стоит аромат цветущих фруктовых деревьев. В марте на весенних школьных каникулах мы часто почти всей школой ходили пешком на берег Сыр-Дарьи, Боссу. Трава ещё только-только пробивается из земли, но пригретая весенним солнцем земля уже тёплая, и после зимы выползают во множестве черепахи, змеи, в основном ужи, насекомые. И вбегая на какой-нибудь холм, всегда натыкаешься на отползающих змей, греющихся на солнце черепах. А с холма открывается весь мир: река, заросли прошлогоднего камыша у реки, небо, сливающееся недалеко – рукой подать – с землёй, тёплый – можно рукой потрогать – весенний ветерок, нет, не ветерок, а вся голубая сфера воздуха, которая входит в каждую клеточку лёгких, сердца, чтобы остаться в нём навсегда. И через десятки лет я чувствую в сердце ту весеннюю голубую сферу воздуха.
Где-то к концу апреля расцветают акации. Их много в Чиназе – у школы, у райисполкома, вдоль дороги на Русский Чиназ. Их цветением, их ароматом наполняются вечера, ночи, небо, звёзды. Именно в это время цветения акаций одноклассница, на которую ты никогда прежде не обращал внимания, вдруг становится недосягаемой принцессой. И мне кажется иногда: попади я под эти цветущие белые акации, всё вернётся вновь. Но, увы! Те вёсны вспорхнули и улетели навсегда.
Каждую осень, начиная с четвёртого класса, мы – это школьники – ходили собирать хлопок. В четвёртом и пятом классах – после школьных уроков на ближайшие поля, которые близко подступали к школе. В старших классах мы выезжали на месяц, на два в какой-нибудь дальний колхоз, там мы ночевали, там нас кормили очень вкусной кашей, супом, шурпой, там мы с утра до вечера собирали хлопок. Белые пушистые комочки созревшего хлопка весят совсем немного – несколько граммов, а нужно было собирать ежедневно по двадцать, а в старших классах по сорок килограммов. Собирают обычно в фартук – это кусок грубой хлопчатобумажной ткани квадратной формы, два конца которого завязывают узлом на поясе сзади, два других конца вокруг шеи. Собирать хлопок в такой фартук очень удобно: наклонившись, набираешь в обе руки по несколько комочков хлопка и затем через боковые щели просовываешь их в фартук. Когда хлопка набирается полный фартук, то становишься похожим на пузатика. У каждого сборщика хлопка есть мешок, куда складывают собранный хлопок. Чтобы не потерять этот мешок – иногда в поисках хлопка нужно довольно далеко отходить от места, где оставил мешок, – делают маячок в виде того же хлопка на высоком кусте хлопчатника. Этот маячок виден издалека, так что легко вернуться к мешку. Полный мешок хлопка нужно принести на стан, где его взвешивают и ссыпают в высокие белые кучи.
Собирали мы хлопок с четвёртого класса по 10-й, выпускной, класс включительно. В годы, когда в республике было туго с выполнением плана по сбору хлопка, мы работали и весь ноябрь. Так что в школе времени не оставалось даже пройти все положенные школьной программой темы. Я об этом не подозревал и был крайне удивлён перед вступительными экзаменами в институт в Томске, когда по математике пришлось изучать самостоятельно несколько тем. И я с благодарностью вспоминаю книгу Антонова по математике, которую мне посчастливилось купить в книжном магазине на Усовке, по которой я добирал недостающие знания. Я был удивлён, но не обескуражен, поскольку изучать новые темы мне было интересно и легко.
Во второй половине 80-х годов прошлого столетия страна вступила в перестроечную полосу. В одном из номеров, бешено популярного тогда журнала «Огонёк», на первой странице обложки была опубликована фотография: маленький узбекский мальчик, видно школьник младших классов, в фартуке с собранным хлопком и удивлёнными и немного испуганными глазами, смотрит в объектив, видно, только что разогнулся, собирая хлопок, и надпись под фото: хлопкораб (сборщик хлопка – это хлопкороб).
В мои школьные годы собирать хлопок осенью – было для нас школьников само собой разумеющимся делом. Никто не роптал: надо, значит, надо. Пропалывать рисовое поле, пожалуй, труднее, чем собирать хлопок. Среди школьников были рекордсмены по сбору хлопка. На такого сборщика любо-дорого смотреть, как он собирает хлопок: обе руки буквально летают от одной белой коробочки хлопка к другой, от кустика к кустику, затем почти мгновенный промельк одной руки с хлопком в фартук и другой. Так быстро и ловко, как это делал рекордсмен нашего класса Эргаш, никто больше не мог. Да, конечно, сбор хлопка – это монотонное занятие. Но эта работа не тяготила нас, и меня в том числе. Это было привычное, обязательное дело. Никто в нашем классе не отлынивал, мы все были равны и встроены в эту жизнь так, как определяли её общие правила, от нас не зависящие, как бы заданные свыше, а другой жизни мы просто не знали. Была ли эта жизнь рабством? Нет, не была. Я говорю это твёрдо с высоты прожитых мной лет.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи