Омск прочно вписан в судьбу выдающегося русского поэта Павла Васильева. И неудивительно, что юбилейные васильевские даты здесь широко отмечались литературной общественностью. Впрочем, с датами всегда происходят некоторые заминки. Дело в том, что Павел Николаевич Васильев появился на свет 23 декабря 1909 года. Однако сдвинутое в 1918-м вперёд по григорианскому календарю время сбило в его биографии не только дни и месяцы, но и год: по новому исчислению оказывается, что он родился 5 января 1910 года. Но это – не самый большой парадокс в судьбе поэта, которому было отмерено для жизни и творчества всего 27 лет… ……
Павел Николаевич Васильев, русский поэт.
Дата рождения: 23 декабря 1909 года (05.01.1910).
Убит (расстрелян): 16 июля 1937 года.
“И я, распластав, словно крылья, руки,
“встречаю молодость на заре”
Когда мы обращаемся к 1910-1930-м годам нашей истории, неизменно возникают самые кардинальные определения. И хотя нас, ставших современниками очередных революционных перемен в 1980-1990-е, мало чем удивишь, тем не менее, по отношению к времени с 1917-го по 1937-й мы, не впадая в крайность, применяем слова «лихое», «крутое», «чудовищное», «жуткое», имея в виду, как оно меняло, деформировало, коверкало судьбы людей, возносило одних и растаптывало, уничтожало других.
Павел Васильев – один из ярчайших символов того времени. Если снять пошлый глянец со слова «звезда», можно с уверенностью сказать, что он был звездой своего времени. Звездой по колоссальной энергетической заряженности и световому излучению, исходившему от его таланта и безмерной личностной одарённости. По свидетельствам совершенно разных людей, он производил на окружающих колоссальное впечатление с первых же минут. Не только потому, что был обладателем яркой внешности: кудрявая голова, брови вразлёт, живые, с огоньками, глаза. Наталья Кончаловская вспоминала: «Стоило ему начать читать свои стихи, как весь его облик менялся, в нём словно загорался какой-то внутренний свет. Глубокий, красивого тембра голос завораживал. Читал он обычно стоя и только наизусть, даже только что написанные стихи, выразительно жестикулируя. Лицо его с тонкими трепещущими ноздрями становилось красивым, вдохновенным, артистичным от самой природы. И это был подлинный талант, всепобеждающий, как откровение, как чудо…»
Его поведение никогда нельзя было характеризовать нейтрально обычным: он дерзко знакомился, не умел проявлять скромного почтения, бесконечно сочинял (и не только стихи), на ходу фантазировал, нещадно привирал, совершал порою немыслимые поступки. Молодость била в нём ключом, Павел любил шумные компании, дружеские попойки, умел из любой ситуации сочинять представление, почти театрализованное. То учинял с приятелями разбои в ресторане, то важному лицу в ресторане Центрального Дома литераторов в Москве, произнёсшему по неосторожности фразу «вы меня за нос не проведёте», устроил немыслимое: сжал его нос цепкими пальцами и провёл по залу на глазах у всех посетителей, то подрался с поэтом, позволившем непочтительную фразу в адрес женщины, в которую Павел был влюблён. И таких примеров в биографии Васильева было множество. Отношение к нему мгновенно поляризировалось. Большая часть тех, с кем он общался, приходила от него в восторг, в него по-человечески влюблялись, ему потакали, его обожали женщины. Но было немало и тех, кто его не просто недолюбливал, а по-настоящему ненавидел этого сибирского парня с неуёмным характером и бурным темпераментом. Авторы множества публикаций в прессе давали ему самые резкие характеристики, особенно старались те, кто очевидно уступал ему в таланте.
— Порода такая, васильевская, – признавалась сноха брата Павла Васильева, Виктора Николаевича Васильева. — Задиры, красавцы, море обаяния, смерть женщинам!
И Виктор Николаевич, с которым мне по журналистским и издательским делам довелось общаться, поражал воображение взрывными реакциями, ярким темпераментом. Даже в свои 80 сразу обращал на себя внимание – высокий, худой, с пышной седой шевелюрой, он был очень похож на брата. Когда читал вслух стихи брата, совершенно преображался, и казалось, что-то сместилось во времени и пространстве и выживший, постаревший Павел Васильев здесь, с нами… Сам Виктор Николаевич писал яркую, сочную прозу, сочинял стихи, его книга «Этап на восьмую» была издана региональным министерством культуры в 2004 году и имела большой литературный и общественный резонанс: это была первая постперестроечная омская книга, в основном состоящая из так называемой лагерной прозы, поскольку ему пришлось хлебнуть по полной и за брата, и за отца (он тоже был репрессирован и расстрелян), и за себя (воевал, участвовал в Сталинградском сражении и на Орловско-Курской дуге, по доносу был арестован. В книгу вошли его очерк «О моём брате» и повесть «Детство Павла Васильева».
Сегодняшние энциклопедии любят формулировки с пристрастием. Такие, например: «Павел Николаевич Васильев – русский советский поэт, родоначальник (по определению С..Клычкова) “героического периода” в русской литературе – эпохи побеждающего в человеческой душе коммунизма. Огромная взрывная сила мыслей и образов Павла Васильева основана на страстной вере поэта в то, что увековеченное им в стихах “прекраснейшее, выспренное” будущее страны и мира безусловно будет воплощено в жизнь новыми героями, идущими по его стопам. Дата рождения: 23 декабря 1909 (5 января 1910). Место рождения: Зайсан, Семипалатинская губерния, Российская империя. Дата смерти: 16 июля 1937. Место смерти: Лефортовская тюрьма, Москва, СССР. Похоронен в общей могиле “невостребованных прахов” на новом кладбище Донского монастыря в Москве».
В короткие 27 лет уложилась эта бьющая фонтаном жизни биография. Он родился в городе Зайсане (ныне казахском, а в Павлодаре, где жила семья Васильевых, теперь есть единственный на бывших просторах СССР музей Павла Васильева). С детства был неуёмным. Спокойная, добрая, получившая хорошее воспитание мать удивлялась: и в кого такой? Отец был учителем, к моменту рождения сына заведовал мужским приходским училищем. Павел много, запоем читал. Поражает круг его литературных интересов: Державин, Пушкин, ставший примером в жизни и поэзии, Лермонтов, Некрасов, Гоголь, Лев Толстой, Горький, Жюль Верн, Брэм, Майн Рид, Фенимор Купер, Луи Буссенар… В 16 лет покинул родные степные края, которые бесконечно любил, о которых много оставил живых, чудесных строк.
Родительница степь, прими мою,
Окрашенную сердца жаркой кровью
Степную песнь! Склонившись к изголовью
Всех трав твоих, одну тебя пою!
Из Павлодара он отправился на пароходе в Омск, а потом – далеко, во Владивосток. Его натура жаждала впечатлений, ему нужен был масштаб, события, приключения!
Как написал Сергей Куняев в «Русском беркуте» – первой большой книге о Павле Васльеве – «ветер странствий обдувал шальную кудрявую голову, душа сжималась от предчувствия невероятных приключений… Жизнь оказалась куда более насыщенной, жестокой и драматичной, чем самые захватывающие сюжеты Фенимора Купера и Майн Рида».
Во Владивостоке Павел зарабатывал себе на жизнь грузчиком в порту и юнгой на торгово-промысловом судне. В газете «Красный молодняк» состоялась первая публикация шестнадцатилетнего поэта – стихотворение «Октябрь», начинавшееся строчкой «Сегодня осень выглядит весною». И с тех пор он много работал, не особо заботясь о сохранности своих стихов. По воспоминанием его близкого товарища Николая Титова, однажды Павел забыл чемодан с рукописями в одной из гостиниц и не пожелал возвращаться, уезжая: «Ничего, новые напишем!» Во Владивостоке он познакомился с Рюриком Ивневым – поэтом есенинского круга. А Есенин для Павла всегда был особым поэтом, он знал почти наизусть четырёхтомник знаменитого рязанца, хотя не раз потом в писательской среде отстаивал свою автономность, когда его причисляли к последователям Есенина.
Начиная с владивостокского периода, он сочинял запоем, каждый день, не зная отдыха. Печатался в газетах. Возможно, какие-то стихи пропали, какие-то остались незаписанными, но «упоение хмелем бытия» было безмерным. Ему всё было интересно, всё хотелось испытать. И он был уверен в себе. Одному из своих товарищей, Донату Мечику, говорил: «Я – талант, и ты, Донат, это знаешь. Мне немного осталось, чтобы до конца утвердиться в Сибири. А потом я завоюю Москву и стану первым поэтом страны. Не веришь? Увидишь!» После Владивостока были Хабаровск, Новосибирск, где он стал печататься в журнале «Сибирские огни», затем Омск и потом опять Павлодар, но уже совсем ненадолго.
Нам пути весёлые найдутся,
Не резон нам отвращаться их,
Здесь, в краю берёз и революций,
В облаках, в знамёнах боевых!
Он рвался в Москву, но на пути оказался Омск, который тогда, в 1925-м, после Павлодара, был первым новым местом, откуда он стартанул в свою лихую жизнь.
“Вновь старый Омск
“нам кажется знакомым…”
В Омске Павел Васильев быстро сошёлся с местными литераторами и оказался вполне своим в «сорокинском салоне».
В конце 1920-х Антон Сорокин был убеждён, что «Только свободная страна Сибирь даст силу и мощь одряхлевшей России», хотя до крайностей «областничества» не доходил. Это влияние он в какой-то мере оказывал и на Павла Васильева, сочинившего тогда такие стихи:
Сибирь, настанет ли такое,
Придёт ли день и год, когда
Вдруг зашумят, уставши от покоя,
В бетон наряженные города?
Я уж давно и навсегда бродяга,
Но верю крепко: повернётся жизнь,
И средь тайги сибирские Чикаго
До облаков поднимут этажи.
Писатель Сергей Марков в очерке «Омская сага» вспоминал: «В «годы бедной юности моей» меня, как и многих других молодых писателей, неожиданно обласкал и приблизил к себе не кто иной, как знаменитый Антон Сорокин – «король сибирских писателей», кандидат на премию Нобеля, корреспондент властителя Сиама, и прочая, и прочая… Антон Сорокин имел огромное влияние на писателей Сибири».
В этом кругу были также Николай Анов, Евгений Забелин, Леонид Мартынов, Лев Черноморцев. Позже, в 1932 году, все эти имена окажутся в одном списке, сформированном ГПУ…
Павел Васильев был мечтателем, отчаянным фантазёром, увлекался легко, сочинял беспрерывно, порою вопреки здравому смыслу и инстинкту самосохранения. Когда пошла волна раскулачиваний, Павел вдруг в пику всему этому объявил себя сыном казачьего есаула. Узнав об этом, отец схватился за сердце. А одной из первых написанных им поэм, начавшей в Москве ходить по рукам ещё не опубликованной, стала «Песня о гибели казачьего войска», принёсшая Васильеву немало горьких минут.
Не гордись, кулацкий сын, сапогами новыми,
Ой, напрасно кулачьё бьёт песок подковами:
«Што за нова власть така – раздела и разула,
Ещё живы пока в станицах есаулы!» …
Впервые упоминание об этой поэме промелькнуло в омской газете «Рабочий путь» в 1928 году: «Очередное собрание сибирского союза писателей было посвящено выступлениям местных поэтов. Выступали П..Васильев, В..Грязнов и Шухман. П..Васильев прочитал стихи о “Джоне”, об “Азиате” и поэму “Прииртышье”». (Так первоначально называлась она.)
Позже, вырывая строки из контекста, в московском фельетоне «Богема идёт» «доброжелатели» писали, в духе времени передёргивая факты и расставляя «нужные» акценты: «Краткая справка: Васильев – сын богатого казака из прииртышских станиц. Поэтому он так враждебно настроен к советской власти. Из его стихотворений смотрит лицо классового врага».
Но в Омске тогда иначе была оценена эта поэма. В том же «Рабочем пути» отмечалось: «Стихи Васильева, чрезвычайно экспрессивные, остросюжетные и мелодичные, в мастерском чтении автора оставили у слушателей прекрасное впечатление. Совершенно исключительный успех имела поэма “Прииртышье” о казачестве, написанная в форме казачьих запевок».
Прииртышье, Иртыш, Черлак и другие омские названия появляются во множестве васильевских произведений. Об Омске, в котором он бывал нередко, потому что сюда перебралась его семья, он написал несколько поэтических строк. Он приезжал сюда и отсюда рвался в Москву.
Ты прощай, прощай, любезный,
Непутёвый город Омск,
Через реку мост железный,
На горе высокий дом…
Загорелись без причины
Бакены на Иртыше…
Разводи, пары, машина, –
Легче будет на душе!..
Среди «омских завоеваний» Павла Васильева была Галина Анучина, они встретились в редакции газеты «Рабочий путь». Она влюбилась в него сразу, стала потом его женой и матерью его дочери. Он посвятил ей несколько пронзительных лирических стихотворений. Вот одно:
Так мы с тобой идём и балагурим.
Любимая! Легка твоя рука!
С покатых крыш церквей, казарм и тюрем
Слетают голуби и облака.
Они теперь шумят над каждым домом,
И воздух весь черёмухой пропах.
Вновь старый Омск нам кажется знакомым,
Как старый друг, затерянный в степях.
Сквозь свет и свежесть улиц этих длинных
Былого стёртых не ищи следов, –
Нас встретит благовестью листьев тополиных
Окраинная троица садов.
Закат плывёт в повечеревших водах,
И самой лучшей из моих находок
Не ты ль была? Тебя ли я нашёл,
Как звонкую подкову на дороге,
Поруку счастья? Грохотали дроги,
Устали звёзды говорить о боге,
И девушки играли в волейбол.
«Старый Омск» – это был и своеобразный «привет» Леониду Мартынову, который девятью годами раньше написал стихотворение с таким названием, Леониду Мартынову, с которым у Васильева резко разошлись пути после 1932 года.
“Я вглядываюсь в мир
“без страха”
В желанную Москву Павел отправился осенью 1929 года из Омска вместе с Евгением Забелиным. К тому времени в столице уже осела большая часть «сибирской бригады».
«Пишу из Москвы, которая шумит, звенит и совершенно не похожа на наш тихий, спокойный Омск… Сейчас масса дел, целый день – в редакциях и Доме Герцена (так тогда назывался Центральный Дом литераторов, знаменитый ЦДЛ. — Л..Т.)… Отдыхаю только к ночи, в Кунцево, маленьком городке около Москвы, где временно имею квартиру», – писал Евгений Забелин своей омской подруге. В той же кунцевской квартире жил и Васильев, похоже, и редакционно-цэдээловские пути были у них во многом общие.
Николай Анов вспоминал: «Порой им приходилось нелегко. Печатались много, но платили им, как начинающим, скупо. Вскоре Павлу Васильеву удалось устроиться в газету «Голос рыбака». Он покорил редактора своими стихами». Но Москву с ходу взять даже такому уверенному в себе, беспечному и яркому парню не удалось. Прошло довольно много для его короткой жизни времени, прежде чем столица признала его как поэта.
За десять лет до самых массовых и кровавых репрессий, выкосивших значительную часть интеллигенции, молодой Леонид Мартынов шутливо написал:
Ведь Гепеу – наш вдумчивый биограф –
И тот не в силах уследить за всем.
«Увы, этот “вдумчивый биограф” оказался гораздо более вдумчивым, чем полагал поэт, и был в состоянии уследить даже за тем, о чём и думать не думали вольнолюбивые стихотворцы, чьи стихи, анекдоты и дружеские разговоры становились материалом для уголовных дел, – так парировал сибиряку Сергей Куняев в своей книге “Русский беркут”. — После научного и религиозного погрома настал черёд писателей. Первое коллективное “дело” в среде литераторов было заведено именно на “сибиряков”, и первый ордер на арест был выписан на имя Павла Васильева. За ним пришли 4 марта 1932 года».
По делу так называемой «Сибирской бригады» были арестованы шесть человек: Павел Васильев, Николай Анов, Евгений Забелин, Сергей Марков, Леонид Мартынов и Лев Черноморцев. Васильева допрашивали первым, и именно его показания должны были послужить основанием для дальнейшего построения «дела». Васильев был ошарашен, ему не дали опомниться и сразу взяли в оборот. Он со свойственной ему буйной фантазией, перемешавшей быль и небыль, и стремлением покаяться наплёл такого, что до конца жизни ему не простили «подельники». Всё закончилось тем, что поэтов обвинили в «пропаганде и агитации, содержащих призыв к свержению, подрыву и ослаблению Советской власти». Анова, Забелина, Маркова и Мартынова отправили в Архангельск в распоряжение ПГ.ОГПУ Северного края сроком на три года. Приговор Васильеву и Черноморцеву было предписано «считать условным, из-под стражи освободить».
Тогда, в 1932-м, они все действительно считали, что Васильев вышел «сухим из воды» и не простили этого ему и спустя годы, даже вспоминать о нём не хотели. Хотя судьбы их, в отличие от васильевской, имели более длительное продолжение. Сергей Марков умер в 1979 году, Леонид Мартынов и Николай Анов – в 1980-м. Евгений Забелин был вторично арестован в 1937-м и умер на Колыме в 1943 году.
В писательском окружении отношение к Васильеву ещё более поляризировалось. Его печатали, о нём писали, его покровителем стал Иван Михайлович Гронский – общественный деятель, журналист, в 1920-1930-е годы ответственный редактор газеты «Известия ВЦИК», журнала «Новый мир». Это был влиятельный человек, в 1930-е годы – ближайшее доверенное лицо Сталина, председатель Оргкомитета Союза советских писателей (до 1933.г.). Судьба его тоже не была простой. Летом 1938-го, несмотря на близость и личную преданность Сталину, арестован, 16 лет провёл в лагерях и ссылке. После смерти Сталина освобождён, полностью реабилитирован, однако к журналистской и редакторской работе его не допустили. По свидетельствам знавших его людей, Гронский, даже пройдя тюрьмы и лагеря, остался верным сторонником Сталина. Тем не менее, после ХХ съезда КПСС именно он, вразрез с мнением Союза писателей СССР, начал хлопотать о реабилитации репрессированных в сталинские годы писателей. Ни одно из его ходатайств о реабилитации не осталось неудовлетворённым. В числе «возвращённых» им имён – имя поэта Павла Васильева.
С Гронским Васильева связывали и родственные отношения. Расставшись с Галиной Анучиной, Павел стал мужем Елены Вяловой, сестры жены Гронского.
Портрет Васильева тех сложных лет проступает в стихах его близкого знакомого, поэта Александра Гатова:
Всё тот же и всегда иной,
Пусть очаровывает снова
Твой голос бархатный степной,
Звуча то нежно, то громово.
Свой дух буслаевский смирив,
Не отвечая на злоречье,
Явись – умён, кудряв, красив –
На поэтическое вече.
Но, как свидетельствуют биографы, «буслаевский дух» смирять он не желал и «не отвечать на злоречье» не умел. И отвечал, и давал сдачи, и отстаивал себя, и мог при этом утопить своего друга и одновременно протянуть руку другому, свой, чужой – для него не суть. Главное – он должен выйти победителем.
“Да, этот мир
“настоян на огне…”
В 1930-е он по-прежнему, или даже более прежнего, яростно работал. Сочиняя поэму «Кулаки», он на обороте листов набрасывал потрясающе пронзительные стихи:
Шла за мной, не плача и не споря,
Под небом стояла, как в избе.
Тёплую, тяжёлую от горя,
Золотую притянул к себе…
Звёзды Семиречья шли над нами,
Ты стояла долго, может быть,
Девушка со строгими бровями,
Навсегда готовая простить.
Прощание с любимой переходит в прощание с родным краем, расставанье личное приводит к мысли о вечной разлуке:
… Только рядом долго и тягуче
Кто-то тихим голосом поёт.
Он поёт, чуть прикрывая веки,
О метелях, сбившихся с пути,
О друзьях, оставленных навеки,
Тех, которых больше не найти.
И ещё он тихо запевает,
Холод расставанья, не тая,
О тебе, печальная, живая,
Полная разлук и встреч земля!
В 1933-м - начале 1934 года Павел Васильев пожинал плоды литературной славы. Он вошёл в московское литературное сообщество с ясным осознанием своих сил и со шлейфом слухов, домыслов, сплетен, с закреплённой за ним славой талантливого, но неуправляемого провинциала. Злой иронией обернулось отношение к нему Максима Горького, который обещал сибирским литераторам покровительство и поддержку. В 1934 году, в преддверии I.съезда Союза писателей, напечатал статью «Литературные забавы», в которой он считал «нужным поговорить о литературных нравах». А «нравы у нас, мягко говоря, плохие». Далее – конкретно: «Жалуются, что Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин… А те, кто восхищаются талантом П..Васильева, не делают никаких попыток, чтобы перевоспитать его… Хотя от хулиганства до фашизма расстояние “короче воробьиного носа”… Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Васильева) – это враг».
На Васильева буквально обрушился шквал осуждений. Первым откликнулся Лев Никулин в «Правде»: «…Ни в какой связи с хулиганствующими и антисемитствующими литераторами типа Павла Васильева не состоял и не состою и отношусь глубоко отрицательно не только к ним, но и к тем, кто в порядке меценатства и “перевоспитания” им благоволит». В журнале «РОСТ» было опубликовано обсуждение статьи Горького: «Тов. Рабинович говорит, что в литературе классовая бдительность нередко притупляется в угоду талантливости. Так, П..Васильев в присутствии писателей-партийцев позволял себе безобразные вылазки, и партийцы только улыбались, они смотрели на это как на своеобразное литературное молодчество».
Васильеву досталось по первое число на Первом съезде писателей, благо он в нём не участвовал, а был в гостях у родителей в Омске, потом отправился в поездку по родному Иртышу.
В 1934 году в обширном любовном кругу Васильева появилась красавица Наталья Кончаловская и на время затмила всех. «Мне был тогда 31 год, я только что вернулась из Америки, где пробыла шесть лет со своим первым мужем. По возвращении нам пришлось развестись, я осталась одна, была ещё молода, свободна, привлекательна». С первой же встречи Павел не мог отвести от неё глаз. Он посвятил ей много обжигающих страстью строк:
Опять вдвоём,
Но неужели,
Чужих речей вином пьяна,
Ты любишь взрытые постели,
Моя монгольская княжна!
Он оставил поразительный портрет этой неординарной женщины, ставшей позже женой Сергея Михалкова. Васильев поэтически запечатлел её образ в деталях – лицо, улыбку, тело, походку. «Стихи в честь Натальи» не только тогда, но и много позже завороженно цитировали другие поэты:
Я люблю твой телесный избыток,
От бровей широких и сердитых
До ступни, до ноготков люблю,
За ночь обескрылевшие плечи,
Взор и рассудительные речи,
И походку важную твою.
… «По стране красавица идёт».
Так идёт, что ветви зеленеют,
Так идёт, что соловьи чумеют,
Так идёт, что облака стоят.
Так идёт, пшеничная от света,
Больше всех любовью разогрета,
В солнце вся от макушки до пят.
Именно эта красавица стала причиной типично мужского выяснения отношений с применением силы между поэтом Джеком Алтаузеном и Павлом Васильевым, который мгновенно «отреагировал» на его непристойные намёки вперемежку с цитатами из стихов, обращённых к Наталье. Однако этот случай и ещё ряд инцидентов стали поводом для того, чтобы Васильевым вновь заинтересовался «вдумчивый биограф Гепеу». В 1935 году в результате окололитературных провокаций и доносов Васильев был осужден за «злостное хулиганство» и этапирован в исправительно-трудовую колонию. Потом была московская «Таганка», а затем – рязанская тюрьма, где не в самых, мягко говоря, подходящих условиях, как ни странно, были написаны, по мнению исследователей его творчества, самые жизнерадостные, переливающиеся юмором поэмы «Принц Фома» и «Женихи».
Весной 1936 года Павел Васильев был освобождён. В конце лета он был последний раз в Омске. Мать не могла на него наглядеться. Отец впервые за последние годы был к нему благосклонен (он всё ещё припоминал сыну «казачьего есаула»). Павел в тот раз долго читал родителям стихи, отец и мать удостоверились, что их непутёвого сына не зря называют известным поэтом.
Он продолжал работать, Гронский ежемесячно до конца года печатал его в «Новом мире», но волна, накрывшая уже многих, подступала вплотную.
Елена Кузьмина, московская знакомая Павла Васильева, оставила в своём дневнике довольно легкомысленную запись, но она – о последней встрече с ним: «Мы были молоды, веселы, в меру глупы и вполне счастливы. Всё делалось во имя великого будущего… А время шло. Стали вдруг по ночам исчезать знакомые, о которых мы никак не могли подумать плохо. Но после государственной проверки эти знакомые оказывались плохими людьми… Как-то домой ввалился муж и привёл с собой Павла Васильева, оба были сильно навеселе… Так, втроём, мы сидели и молчали. Застывшее лицо Павла медленно изменялось, принимая страдальческое выражение. Вдруг он выдохнул: “Не могу, ребятушки!.. Тяжко мне…” Уронил кудрявую голову на руки и стал читать стихи… Он читал одно стихотворение за другим. Нежные. Жестокие. Страстные. Наполненные такой силой и человеческой болью, что у нас слёзы кипели в горле. Читал он долго. На дворе забрезжило. Тогда он замолк. Долго сидели молча. Затем Васильев поднялся: “Ну, пойду. Прощевайте. Не увидимся больше… Расстреляют гады. Не простят…”»
Ещё в ноябре 1936 года был арестован писатель Михаил Карпов, на основании его показаний на допросах в зону внимания ГПУ попали другие литераторы, которых обвинили ни много ни мало в покушение на Сталина, а непосредственным исполнителем террористического акта был назван Павел Васильев. Почему он? Потому что имел репутацию отъявлено беспечного, потому что на первое лицо государство покусился если не первый, то один из самых талантливых, потому что его стихи, экспромтом сочинённые им несколько лет назад в шутку однажды в кабинете редактора журнала «Красная новь» Николая Анова, у которого на стене висели «шесть условий товарища Сталина», наизусть знала вся тогда ещё не тронутая арестами «сибирская бригада»:
Ныне, о муза, воспой Джугашвили,
сукина сына,
Упорство осла и хитрость лисы
совместил он умело.
Нарезавши тысячи тысяч петель,
насилием к власти пробрался…
Васильева арестовали не ночью, что было обычной практикой, а утром 6 февраля 1937 года прямо на улице. Торопились, даже ордер на арест и обыск был оформлен задним числом, 8 февраля. При обыске изъяли два мешка рукописей и несколько фотографий. Страшно читать опубликованные протоколы допросов. Все говорили и наговаривали на себя столько, что ужас берёт. Из протокола допроса Павла Васильева от 30 июня 1937 года: «Однажды летом 1936 года мы с Макаровым сидели за столиком в ресторане. Он прямо спросил меня: “Пашка, ты не струсишь пойти на совершение террористического акта против Сталина?” Я подленько и с готовностью ответил: “Я вообще никогда ничего не трушу, у меня духу хватит”. Я тогда не понял, что за этим разговором Макарова, так же, как за всеми его контрреволюционными произведениями, скрывались не просто контрреволюционные настроения, а лишь внешние проявления законченного террориста. Теперь я с ужасом вижу, что был на краю гибели и своим морально-бытовым и политическим разложением сделался хорошей приманкой для врагов, примеривавшихся толкнуть меня на подлое дело – убийство наших вождей»…
Как, почему это происходило? Имели ли под собой такие признания хоть какое-то основание? По одному из свидетельств прошедшего тюрьму тех лет Сергея Маркова, «враньё всё это, чекистское враньё… Но били так, что нам самим верилось в это враньё». По другим свидетельствам, измывались нещадно, перемалывали так, что на расстрел несли на носилках…
15 июля состоялось закрытое судебное заседание, длившееся 20 минут. Павел Васильев признал себя виновным, подтвердил все свои показания. Приговор: к расстрелу с конфискацией имущества. Павел Васильев был расстрелян 16 июля, в один день с Михаилом Карповым, Иваном Макаровым и Иваном Васильевым…
Трагическая участь постигла и его родных. Отец был арестован по обвинению в антисоветской агитации, расстрелян в 1941 году. Брат Борис умер от туберкулёза. Другой брат погиб на фронте в первые дни войны. Виктор, прошедший фронт, в 1943 был арестован контрразведкой «Смерш» и 10 лет отбыл в лагерях Северного Урала. 20 лет провела в тюрьмах и лагерях Елена Вялова…
В 1956 году Павел Николаевич Васильев был посмертно реабилитирован.
В русской литературе Павел Васильев остался автором одиннадцати поэм и множества стихотворений. Неповторимым именем, трагической судьбой, фантастическим талантом.
Книга с таким названием была издана в Омске к 90-летию со дня рождения поэта. В ней собраны фрагменты воспоминаний, стихотворные посвящения, высказывания разных людей о личности и о творчестве Павла Васильева. Среди цитируемых авторов этого сборника – Андрей Алдан-Семёнов, Виктор Боков, Евгений Евтушенко, Евгений Забелин, Сергей Залыгин, Рюрик Ивнев, Николай Клюев, Наталья Кончаловская, Владимир Солоухин, Олжас Сулейменов и другие.
Борис Пастернак признавался: «В начале тридцатых годов Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как в своё время, раньше, при первом знакомстве с ними, Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара, и безмерно много обещал, потому что, в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого я уже не встречал ни у кого за истекшие после его смерти годы».
Очень образно отозвался о поэте Расул Гамзатов: «Я человек непостоянный, но в отношении к Павлу Васильеву я ни разу не изменился. Это сакля, отдельный аул во всей литературе. Он не подходит ни к группам, ни к поколениям… Он живёт как паспорт, как удостоверение личности русской национальной поэзии».
В тот сборник не вошло высказывание Осипа Мандельштама, которого в 1938 году постигла также трагическая участь. Сегодня эта фраза широко цитируется: «В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и Павел Васильев».
В те юбилейные дни, зимой 1999 года, в Омске была открыта памятная доска на здании, где в 1920-1930-е годы размещалась редакция газеты «Рабочий путь» (угловой дом на пересечении улиц Ленина и Бударина), в которой бывал Васильев. На страницах этой газеты печатались его стихи. Торжества по случаю юбилея проходили обстоятельно, был литературный вечер, открылась большая выставка в Омской государственной областной научной библиотеке имени А..С..Пушкина, состоялась научно-практическая конференция «Васильевские чтения», в которой принимали участие писали и учёные из Москвы, Калининграда, Павлодара, Петропавловска (Казахстан), Усть-Каменогорска, Омска. И впервые была присуждена Всероссийская литературная премия имени Павла Васильева. Её лауреатом стал московский исследователь Сергей Куняев, автор книги «Русский беркут», цитаты из которой включены в данную публикацию.
Особенностью того юбилея стало участие в нём брата поэта, Виктора Николаевича Васильева. Это придавало всем событиям элемент сакральности и абсолютной подлинности.
Варлам Шаламов, познакомившийся с Павлом Васильевым в Москве в 1933 году, записал свои впечатления о нём: «В Васильеве поражало одно обстоятельство. Это был высокий хрупкий человек с матово-жёлтой кожей, с тонкими, длинными музыкальными пальцами, ясными голубыми глазами. Во внешнем обличье не было ничего от сибирского хлебороба, от потомственного плугаря. Гибкая фигура очень хорошо одетого человека, радующегося своей новой одежде, своему новому имени. Гронский уже начал печатать Васильева везде, и любая слава казалась доступной Павлу Васильеву. Слава Есенина. Слава Клюева. Скандалист или апостол – род славы ещё не был определён».
Прошло, наверно, достаточное время, чтобы сказать, что род славы Васильева определился: скандалист и апостол, талант, отразивший яростное время и сгинувший в том времени, став одной из его знаковых фигур.
Из цикла «Время и судьбы».
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи