Не знаю, но почему-то запомнился этот вроде бы совсем незначительный эпизод. Было это в 1997 году. Я тогда заинтересовался провинциальным инакомыслием, тем, что называют диссидентством. Скажу об этом несколько слов. В годы перестройки, большую часть из которых я провёл в аспирантуре в Москве, о знаменитых московских диссидентах мы знали, многие из них достаточно много публиковались. О них писали все известные газеты и журналы, особенно, конечно, «Огонёк» и «Московские новости». Ореол мученичества, страдания за свои идеи тогда ещё казался чистым. Позднее, после распада страны пришли серьёзные сомнения в отношении и некоторых диссидентов, и целого ряда их идей, но это уже несколько иная тема.
Так вот, мой интерес к провинциальному инакомыслию привёл меня к одному репрессированному писателю, о котором в Омске практически ничего не было известно. Звали его Борис Леонов. Это был ровесник века, человек необычной судьбы. Я кропотливо собирал о нём информацию. Оказалось, что он был дважды репрессирован (в 1944 и 1958 годы за «антисоветскую агитацию»), а позднее, как и многие, реабилитирован. Уйдя из жизни в 1977 году, он оставил немалое количество неопубликованных рукописей.
О Леонове я накропал небольшую статью. Тогда ещё я и не подозревал, что серьёзно увлекусь его судьбой и напишу большую книгу об этом человеке и его творчестве. Но пока это была скромная статья, можно даже сказать, тезисы. Пристраивать их долго не пришлось: замечательный омский литературовед, профессор Эдмунд Шик, пригласил меня на конференцию. Конференция проходила в пединституте (тогда он ещё, кажется, не был педуниверситетом) и носила красивое название: «Художественная индивидуальность писателя и литературный процесс ХХ века». Скажу также, что сам Эдмунд Генрихович был из числа сосланных в Казахстан поволжских немцев. Он в то время заведовал кафедрой русской литературы ХХ века в омском педе [Омский педагогический институт, ныне – университет: ОмГПУ. — Примеч. ред.] и теме репрессированной литературы сочувствовал.
Конференция прошла интересно. Филологи, основные её участники, вполне благосклонно выслушали и мой небольшой доклад исторического характера. О Борисе Леонове они не знали вовсе. В хорошем настроении, небольшой компанией мы шли на остановку по главной и самой красивой улице города – Любинскому проспекту, которую в советское время не преминули переименовать в улицу Ленина. По дороге, понятно, активно общались.
Я разговаривал с одним молодым человеком, который тоже был на конференции, но не выступал. Он представился «учеником» Эдмунда Генриховича. Имя в памяти не сохранилось. Мой новый знакомый был моложе меня лет на десять. Пару лет назад он получил высшее образование на филфаке, а сейчас подумывал о кандидатской диссертации. Молодой человек меня расспрашивал о Леонове, потом как я писал диссертацию. Я охотно отвечал, поскольку не забыл, как сам когда-то набирался ума-разума у своих более опытных коллег.
Помню, что одет молодой филолог был весьма небрежно. На нём был какой-то невзрачный, весьма потёртый полушубок и большая меховая шапка, тоже не первой молодости. В руках у него был старенький портфель. Я и сам не придаю слишком уж большого внимания одежде, но даже на моём фоне выглядел он простовато.
Словно объясняя ситуацию, мой собеседник стал говорить, что приходится жить и работать в довольно сложных условиях. Я его хорошо понимал, поскольку 1990-е годы были весьма непростым временем для многих, в том числе, и для меня. Он был уже женат, имел маленького ребёнка. После вуза в школе работать не захотел, поэтому, как я помню, трудился в какой-то конторе охранником и сторожем. А по ночам писал. И писал ещё не диссертацию, а художественные произведения. Подробности мой собеседник не раскрыл, а я не стал расспрашивать.
Пока всё было достаточно обычно. Потом он сделал небольшую паузу и неожиданно сказал:
— Я вот всё думаю… Почему бы не получить нобелевку по литературе. Ведь это, говорят, большие деньги. Миллион долларов…
Я воспринял это, естественно, как шутку. Да и как можно было отнестись иначе к этим словам? Слегка придержав шаг и повернувшись к моему собеседнику, приготовился вместе посмеяться. Улыбка уже была на моём лице, но юный филолог был совершенно серьёзен и даже сосредоточен. Пришлось совместный хохот быстренько отменять.
— Вы что серьёзно? – спросил я. Мне всё ещё не верилось, что он не шутит.
— Ну, да. Может и получится…
Парень напряжённо смотрел перед собой и, не исключаю, в тот момент видел себя на награждении в Швеции, где эту премию ежегодно вручают. Вполне возможно, он даже мысленно уже пересчитывал деньги. Те самые «большие деньги».
— Но ведь это… Как бы лучше выразиться? Очень непросто, – я старался подбирать слова, чтобы не обидеть человека.
— Но попробовать-то можно, – настаивал потенциальный будущий лауреат.
Нет, он совсем не шутил. Он мучительно искал способ вырваться из нищеты и цеплялся за любую соломинку. При этом он, даже уже закончив филфак, по-моему, совершенно не понимал, насколько это был невероятный, совершенно утопический проект.
Из наших соотечественников, писавших на русском, Нобелевскую премию по литературе получили Иван Бунин (1933), Борис Пастернак (1958), Михаил Шолохов (1965), Александр Солженицын (1970), и Иосиф Бродский (1987, уже как гражданин США). Был ещё гражданин России Генрик Сенкевич, получивший премию в 1905 году, но он писал на польском (Польша была тогда частью Российской империи). Сам выбор кандидатур для этой премии, как признают многие, совершенно необъективен и страшно политизирован. Достаточно сказать, что в своё время не получили этой премии такие гении, как Толстой и Чехов, уж не говорю о других выдающихся русских писателях.
Но, главное, было, разумеется, не в этом. С одной стороны, юность и сильна тем, что может ставить совершенно фантастические цели и отважно к ним идти. Непризнание авторитетов и штампов, поиск новых путей, смелость в реализации поставленных целей – вот в чём сила молодости. С другой стороны, мне было ясно, что человек этот премию не получит никогда. И объяснение этому очень простое. Я не верю, что можно создавать что-то великое в русской литературе только ради больших денег. Не получится! Скорее наоборот, русские люди чаще всего писали, чувствуя в этом свой долг, иногда рискуя свободой и жизнью.
Мне вновь вспомнился Борис Леонов, о котором омские литературоведы ничего не знали. (Да и откуда они могли узнать, если этого литератора и искусствоведа попросту вычеркнули.) Не имея большого литературного таланта, Борис Фёдорович, тем не менее, хорошо владел словом. И очень дорого заплатил за право писать и высказываться: «впаяли» «за литературу» поочерёдно два срока по десять лет. Да, в юности и Леонов мечтал о славе (а кто не мечтал?). Но не могу себе представить, чтобы он, строча свои вирши, думал о материальном эквиваленте нобелевки. И уж совсем не могу вообразить, чтобы он лишь ради этого писал.
Если бы мой собеседник сказал, что задумал великий роман, фантастическую поэму, потрясающую трагедию, и я видел бы, как горят его глаза, несомненно, я бы отнёсся к этому с уважением. И уж потом всё остальное: известность, слава и, может быть, даже деньги. Но если на первое место поставлены деньги, великая литература не получается. То, что годится для предпринимательства, далеко не всегда подходит для более тонких сфер. Да, сегодня можно заработать и на литературе. Есть люди, которые получают средства к существованию с помощью своего пера. И порой неплохо зарабатывают, да и люди, нередко, талантливые. Вот только за «женские романы» и детективы, написанные (по большей части) на удовлетворение весьма непритязательных вкусов публики, не дают нобелевских премий.
Ну а те считанные самородки, кто и сегодня умудряется писать серьёзную прозу и поэзию, настоящую «большую» литературу, не начинали писать только из-за денег. Да и уже начав неплохо зарабатывать, эти литераторы, как я, быть может, несколько наивно полагаю, не поставят деньги выше радости творчества.
Что ещё сказать? Мы расстались с несостоявшимся лауреатом нобелевки на остановке. Я больше никогда не встречал этого филолога.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи