Опыт поэтический и жизненный не всегда совпадают. Похоже, что для Альбины Соляник, человека с достаточным житейским багажом, время между выходом первой книги («Музыка дождя», 1997.г.) и нынешним, третьим по счёту сборником, стало периодом накопления опыта, в первую очередь, поэтического. Живопись, музыка, литература – это воздух, которым, без преувеличения сказать, всегда дышала и дышит её душа. Интенсивная внутренняя жизнь настоятельно требует адекватного выражения. Когда-то пришли стихи – свои. И вот очередная книга, начинающаяся стихотворением, на котором хочется остановиться особо, приведя четверостишье:
Всё переплавится в конце.
Как тяжесть колоса литого
В колючем золотом венце
Меня отягощает слово.
Важна последовательность определений. «Колючий» – боль, сострадание – на первом месте. «Золотой», – как бы ни было дорого всё, что с этим эпитетом связано, – на втором. Кроме всего, в этом состоит организующий принцип построения книги. Это не демонстрация добрых намерений «на публику» (такие «тактические» ходы в поэзии не проходят), это самоощущение человека, живущего по закону совести (прошу прощенья за высокий штиль), ответственного за всё, что происходит в этом мире, поэта слышащего, а может быть, просто чувствующего страстной женскою душой голоса предшественников. «Отягощённое слово» вполне может быть отзвуком «Тяжёлой лиры», не говоря уже о более очевидной параллели с тем же автором, возникающей после прочтения первых строк стихотворения, открывающего книгу: «Я, как проросшее зерно, // Твоим, земля, питаюсь соком». Пастернаковское определение поэзии как губки, прозрачно зашифровано в последующих: «Как колос, впитываю я // И синь небес, и солнца краски». В них же слышится удивительное бунинское: «И цветы, и шмели, и трава, и колосья, // И лазурь, и полуденный зной…».
Насыщенность поэтического текста не может быть случайной, хотя она и не является самоцелью. Это всегда результат работы незаметной, подспудной – от стихотворения к стихотворению, от книги к книге, от слова к Слову. Так наливается зерно, так растёт трава. Любопытно сопоставить в некоторых моментах первые стихотворения всех трёх книг. В «Музыке дождя» первой же строкой заявлена «вечная осень»: нарисован соответствующий пейзаж, включающий «неубранную пшеницу» (характерная деталь, как мы уже догадываемся) и грустную «сороку у полосы». Через четыре года автор, судя даже по названию третьей книги, занял более жизнеутверждающую позицию. Сама энергетика стиха доказывает справедливость сказанного:
Как сыплется в ладонь зерно,
Прольюсь я к жаждущим словами.
И утолю хотя б в одном
Души святую боль и пламя.
Энергетика такова, что не замечаешь некоторые смысловые неточности, а пафос, в некоторых случаях режущий ухо, здесь полностью соответствует искренности высказывания. К тому же «конкретность» пшеничного злака (предыдущая строфа), выхваченного взглядом художника, разрушает самый придирчивый скепсис. Читатель, словно агроном, довольный выращенным урожаем, разминает на ладони тугой шелестящий колос: «Без хлеба не останемся!» Тем более, что «огня» хватит для того, чтобы испечь каравай вот такой! ШИРИНЫ, вот такой! ВЫШИНЫ. Вообще верность огненной стихии впечатляет. Второй поэтический сборник так и называется «Тоска по огню». И снова первая – «обжигающая» строка: «Все подумали – сгорела». Никто и не думал на самом деле. Но для поэта факт своего существования важно доказать прежде всего самому себе, доказать, что НЕ «сгорела», а совсем наоборот: «огонь – моя стихия», «Во мне далёких предков кровь // Хранит языческое пламя» (Это уже (!) «Ещё не осень…»). Даже физически сопутствующий высоким температурам глагол «переплавлю боль в стихи я» перешёл в более позднее стихотворение. Несложный синтез только приведённых «пламенных» строк заставляет вспомнить знаменитое лермонтовское: «Из пламя и света // Рождённое слово», где даже грамматическая неточность практически исчезает, переплавленная энергией поэтической речи.
Нельзя не отметить цикл «Мне Пушкин снился…». Степень приближения к поэту, немыслимая для самого горячего поклонника-мужчины (существуют барьеры), здесь возможна и вполне оправдана:
И от стыда, в глаза его не глядя,
На шее развязала я платок,
И в синей темноте,
С моею светлой прядью
Мешался его жёсткий завиток.
Не зная – веришь. Не возникает сомнения в том, что «завиток» именно «жёсткий». Веришь строчкам, продиктованным любовью. Нет нужды срезать украдкой на память кудри с головы поэта, как это делали современницы на отпевании в Конюшенной церкви. Но, признаюсь, что сильней, чем любовное сближение во сне, меня взволновали строки из стихотворения «Перстень»:
Любимый клюквенный напиток
В то утро он поднёс ко рту.
Над прожитым и пережитым
Подвёл последнюю черту.
Слова, вопреки буквальному прочтению, наполнены не клюквенным соком, а той, таинственного состава, жидкостью, которая, пропитывая ткань стихотворения, превращает его в «живой» организм. К сожалению, в целом «Перстень» остался лишь мастерски изготовленным ювелирным украшением.
Интересна звуковая огранка: «Камень в храме…», «…из светских сплетен свили… И, помня, свой визит к сивилле». Хотя сама «сивилла» в современном тексте уже внушает сомнение своим архаично-серьёзным выражением лица. Похоже, здесь мы подходим к основной проблеме автора: желанию пользоваться на поверхности лежащим словесным материалом, несущим якобы в своей структуре поэтическую природу. На самом деле эту руду уже столько раз перемывали старательные стихотворцы, что обнаружить в ней хоть крупицу золота нереально. Поэтому совершенно равнодушно воспринимаются: «Любовь и нежность, круг друзей // Разлуки, встречи и измены, // Всё происходит в первый раз» (Ой, ли! — О..К.). И далее: «О наших драмах помнят стены – // Хранители банальных фраз». Браво! Не в бровь, а в глаз, как говорится. Не только стены, но и воздух, которым дышим, «помнит» «романтические времена», все эти знаки «нежной дружбы и любви» или по-другому – «вещественные знаки невещественных отношений» из «Обыкновенной истории», за которые их ревностный собиратель и хранитель – Адуев младший был безжалостно высмеян родным дядей. «О любви слова заветные» или наоборот «Бессловесные признанья», «и пламя кожнОГО (! — О..К.) огня» (замаскированное междометие явственно вспухает ожОГОвым пузырём), «и рук опасливая смелость» и т..п. – всё это суть словесные «знаки» всё тех же «невещественных отношений». Не менее точное определение дано самим автором: «…слов незначащих, неверных // Изящных слов пустой поток». По совести, судьба этих слов должна быть аналогична участи «вещественных знаков». Нет, не надо сгоряча выбрасывать «Перстень», просто надо отказываться от дутых украшений, чтобы более значимым полновесным «как тяжесть колоса литого» – именно! – становилось слово, чтобы, вопреки холодному тусклому свету «мёртвого» камня, чувствовалось живое кольцевое биение тёплого пульса стихотворных строк.
И это происходит, к примеру, когда: «…кровит изувеченный бок граната» (мастерски схваченная деталь, оправданная к тому же психологической ситуацией предстоящего развода) или когда:
Со щёк моих смахнув ладонью
Следы берёзовых белил, (! — О. К.)
Ты говорил, что межсезоньем
Весну считал и… не любил.
Или, когда уже совсем пронзительная и пронзающая боль, кажется, не даёт возможности говорить, и слова вырываются, – на вдохе, на выдохе – не важно:
Вот они – трое убитых,
Как большие пятнистые птицы.
С укором в глазах открытых,
Крупным планом в камеру лица.
А где-то несчастные матери,
Заледенев на вдохе,
Сползают, сгребая скатерти,
На пол, стеная и охая…
Самый страшный – материнский терновый венец. Сколько силы и мужества надо иметь, чтобы, не пряча душу, примерить его: «В осознанной обречённости // терновый плету венец»; чтобы в своём сердце переплавить общую боль. Знаменитое стихотворение Вертинского «То, что я должен сказать», положенное на музыку, своеобразным звуковым рефреном сопровождало чтение цикла «Я видела, как плакал камень». То же рвущее душу отчаяние от бессмысленности смерти, от её будничного обличья, несмотря на внешний контраст.
Белая земля,
Чистая.
На снегу тела
Выстыли.
«Закидали их ёлками, замесили их грязью», – у Вертинского. Но суть одна. И чувства одни – непреходящие. К счастью, не только в горе, но и в радости. Полнота последних в стихах Альбины Соляник осязаема, зрима:
Проснуться с птицами,
Спуститься в мокрый сад.
Босой, на ощупь, юной, беспорочной
Пройти тропинкой в райский каплепад
И раствориться в сумерках молочных…
Наверно и это желание осуществимо, если в поэзии и в жизни идти «путём зерна». Пожалуй, самое чистое, тёплое, живое золото «венца» – дети.
Ты ли это, мой мальчик, сын?
Повзрослевший, в костюме строгом.
Сигарета в руке, усы…
«Боже… курит… и очень много».
Вечная забота матери, удивление… Ещё с большей нежностью к дочери:
В джинсах, в тоненькой футболочке,
На плечах аккордеон,
Солнца луч разбит в осколочки,
Догорает в прядях он.
Счастье наше лишь в кругу семьи…
В одном из писем накануне «решённой» женитьбы Пушкин писал: «Счастье бывает только на обычных путях». Не «странное», а скорее радующее, греющее душу сближение. Но то, что «на обычных путях» не удаётся гению, порой доступно «просто» таланту. И у нас есть возможность убедиться в этом – открыв книгу.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи