Начальное стихотворение в новой книге Олега Клишина стоит особняком. От него веет древностью почти первоначальной: его лирический герой переносится в палеозой, представив себя навек запечатлённой «мухой в янтаре, // в немыслимых слоях известняка и зноя». Мелькает в нём, строфой выше, «ветхозаветный прах тридцатого колена», «ахейские мужи, прекрасная Елена». Как если бы темой стихотворения было посетившее автора чувство соприсутствия эпох, вплоть до «хрономиражей», как сейчас модно выражаться. Слово «календарь» по отношению к указанным эпохам приземляет ожидаемую патетику, как и ироническая строка: «Чуть-чуть бы и застал Троянского коня». Но другое слово «ракушка» возвращает серьёзность, ибо она – «та самая крупица, // невиданных эпох невероятный стык».
Эта ракушка – гость уже из другой эпохи, Осипа Мандельштама. Хотя в его первой книге столетней давности «раковина» вместо «ракушки». Но строй стиха, тон, ритмика, перепады настроений, от «одического» до комического – оттуда, из «Камня». Вернее, всё из той же «Раковины», как хотел назвать свою первую книгу О..Мандельштам, но Н..Гумилёв, как говорят, настоял на «Камне». Наверное, потому, что сам О..Мандельштам избрал в своей статье «Утро акмеизма» метафору камня для обоснования «голоса материи» в обновлённом акмеистическом слове. Он, этот камень, не статичный, косный, а «возжаждал иного бытия», обнаружил способ-ность динамики. Поэт-акмеист поэтому – «обуянный духом строительства». Есть в этом, однако, и «партийный» дух, «направленческий», воинствующий: надо было чем-то ответить враждебной «партии» символистов, и Н..Гумилёв, возглавлявший акмеизм, и убедил, видимо, сменить название. Так «партийный» «Камень» вытеснил «природную» «Раковину». Однако в своей рецензии на книгу он пишет о поэзии О..Мандельштама как о «раковинной», а не «каменной», потому что она шире, демократичней: «…Он открыл двери в свою поэзию для всех явлений жизни, живущих во времени, а не только в вечности или мгновении», от «казино на дюнах» до «похорон лютеранина». «Каменные», – и лишь через запятую в этом ряду. Да и сам О..Мандельштам в стихотворении «Раковина» подтверждает: «И хрупкой раковины стены, – // Как нежилого сердца дом, – // Наполнишь (обращение к ночи и морю. — В..Я.) шёпотами пены, // Туманом, ветром и дождём».
Нет, мы не забыли о «Вычитаемом веке» (Третья книга стихов. Омск, 2015) О..Клишина. А позволили себе столь большое «мандельштамовское» отступление из-за весьма заметных совпадений. Ведь и у омского поэта раковина-ракушка служит тем образом, который «открывает двери в свою поэзию для всех явлений жизни». Именно открывает, является центром стихотворения, открывающего книгу. Далее в ней не будет ни палеозоя с Ветхим Заветом, ни ахейцев с Еленой. Дальше будут «обычный дом среди других, // таких же блочно-типовых, пятиэтажных» (стихотворение «Возвращение»), «петля из прозрачной лески» для ловли голубей, «с белой кисточкой, с пятнышком белым» котёнок, «крупные полосатые ягоды» – арбуз, «телефон, похожий на “Победу”» – послевоенное авто». И ещё Гагарин, фикус с комодом, музей, дельфинарий, «лет девяноста с хвостиком старуха», «яблочный спас». И ещё то, что не включишь в перечень через запятую, но что объединяет все эти вещи и «явления». Это личная нота и личная жизнь поэта: его детство, родной дом, отец, который хотел, чтобы сын наследовал его плотницкое ремесло, прадед, раскулаченный в сталинские времена. Все стихи здесь оказываются глубоко личными. Читая их, словно подглядываешь в чей-то дневник, для этого не предназначенный, или листаешь семейный альбом с пожелтевшими фото. А там – «жесть “мухомора”» «и «песочные дворцы» детского сада, «двубортное пальто, воротник каракулевый, гладкий» отца и он же, «покуривающий втихаря».
Всё в этих стихах зримо, вещественно, предметно, как у акмеистов. Но и согрето ностальгией, как бывает со стихами, не озабоченными «культурологией» или мифологией, ожесточено публицистикой или политикой. По-домашнему как-то, с уютом. А дом для О..Клишина – понятие конкретное, унаследованное от отца, который и был, так сказать, настоящим «акмеистом». Он был «прав, – пишет автор, – в доверии своём // к вещам конкретным – молотку, стамеске – // к добротной тяжести полезного труда», испытал настоящее «блаженство созиданья!». Как тут не вспомнить мандельштамовские дома – «Notre Dame»: «с тростинкой рядом – дуб, и всюду царь – отвес» и «Адмиралтейство»: «Красота – не прихоть полубога, // А хищный глазомер простого столяра». Сын избрал поэзию, за что просит у отца прощения, хотя ведь и в поэзии можно быть строителем, как это было с О. Мандельштамом.
И всё-таки трудно поверить, при всей опасности прямых сравнений, что эта книга обошлась без влияния знаменитого поэта, мастера петербургской «каменной» поэзии. Мы выберем осторожное слово «совпадение», отметив, что мандельштамовская «Раковина» у О..Клишина не случайно превратилась в «ракушку». Омский поэт не покушается на большие масштабы, размашистые метафоры, яркие образы. Он не начнёт стихотворение строкой «Поговорим о Риме…» (есть у него, правда, стихотворение «Я не поеду в Рим на похороны Папы…», но с ним другая история), не споёт оду Бетховену, не будет сожалеть, что не увидит «знаменитой «Федры» в старинном многоярусном театре». Ему достаточно речной ракушки, которая могла, конечно, быть свидетелем взятия Фермопил, но уже явно устала от череды времён и эпох и только тоскует по уюту, что в ней «когда-то был и стол и дом, // слепое счастье было в доме». И весь этот цикл «На берегу», куда входит стихотворение «Ракýшка, рáкушка…», овеян усталостью: «Всё, что вчера // волновало, сегодня не в счёт», – так шепчет поэту «тихая заводь» в третьем стихе цикла. «Лунный серп, чуть левее звезда…», там существует «только время», текущее «сквозь пальцы» всякой вещественности и предметности, «превращаясь в века».
Время и дом, неизбежность течения и ракушка, которая когда-то была раковиной, распахнутой всем явлениям мира, а теперь хочет остаться скромным жилищем поэта – вот что мы видим и ощущаем. Да и сам поэт разве не такая с «двояковыгнутым объёмом» ракушка, то открывающаяся навстречу «большому» времени, то закрывающаяся от него, переходя на «малое», домашнее, «ракушечное» время своих воспоминаний, ретроспектив, иногда и перспектив?
Время – вот что главное для двоякодышащего лирического героя книги О..Клишина. И тут мы вновь вспоминаем «Камень» О..Мандельштама, точнее, отзыв на него Н..Гумилёва. А именно ту цитату о том, что поэт «открыл двери в свою поэзию для всех явлений жизни…». Тогда мы утаили, в связи с чем это было сказано. А теперь восстановим контекст. Оказывается, поводом для такого умозаключения Н..Гумилёву послужила строка О..Мандельштама: «Нет, не луна, а светлый циферблат сияет мне…». Ну, как опять тут изумлённо не воскликнуть: второй раздел книги О..Клишина называется «Не отменяя циферблата»! У автора «Камня»-«Раковины» его стихотворение говорило о переводе стрелки его литературного времени с «вечности» на «осязаемое», конкретное время. Он теперь «точно определяет объекты» своей «мысли, любви или ненависти», – пишет Н..Гумилёв, а образы ему нужны «лишь затем, чтобы как можно полнее выявить (свою) душу» «поэта современного города».
И вновь приметы сходства, диалектика интра- и экстравертности, которая и придаёт поэтам своё лицо, свой почерк. Например, очень тонкое осязание, за которое О..Мандельштам словно извиняется: «Чем я виноват, // что слабых звёзд я осязаю млечность?». Та же тактильная чувствительность волнует и лирического героя О..Клишина. Раненная уколом затаившегося в сумраке шиповника его ладонь «с дымящейся пульсирующей влагой» наводит поэта на мысли о своём последнем часе, минуте, миге: «Погаснет или разгорится пламя?» Так что и осенние дни приходится сравнивать с шагреневой кожей. Правда, стихотворение о другом подобном случае с порезанной рукой – «острым ножичком… по пальцу», наполнено иным светом – любви. Добавленная к рифме «любовь – кровь» ещё и «морковь», при чистке которой и произошёл инцидент, превращает стихотворение в шутку, чеховскую (упомянута фамилия писателя) юмореску. Такие стихи-юморески появляются в книге с периодичной регулярностью. Но общего драматического, на грани с трагическим содержания не колеблют, напоминая шекспировские трагедии с интермедиями между актами.
Кстати, имя Шекспира тоже звучит в стихотворении «гамлетовского» толка («В какой-то день поймёшь…»), где герой, страдающий бессонницей, понимает, что «на многое не хватит // ни времени, ни сил». Зато хватает, чтобы поставить вопрос ребром: «Так быть или не быть?» Стрелки часов идут, их метроном отмеривает время стуком дождевой капели. А герой вдруг вспоминает мандельштамовский стих, слегка его переиначивая: «Бессонница, Шекспир…» И весьма кстати: для его «гамлетовского» состояния оно как лекарство. Ибо оно о любви как движущей силе всего на свете: «И море, и Гомер – всё движется любовью». И, значит, есть ещё надежда, потому что «тот датчанин свой монолог твердит // …живее всех живых». Это стихотворение, может быть, ключевое для этого раздела книги или даже для всего «Вычитаемого века». Потому что, как его, этот век, не вычитай, не убавляй время своё и мировое, кругозор поэта, сидящего, как правило, в своей квартире панельного дома, не уменьшается, жизнь не прекращается. Правда, всегда с оглядкой на непрерывный ход стрелок по циферблату, на заднюю мысль и своём финале.
Вот очередное имя – Жан-Поль Сартр и его «экзистенциальная мура», которую лирический герой увязывает с одной экзотической рыбкой «меньше комара». Настолько уж очевидна и наглядна абсолютная замкнутость её жизни на саму себя. Сравнение с ней, этой козявкой, себя, в роли «подпольного», «достоевского» героя, прямо-таки напрашивается. Но он иронически отмахивается от неё «мурой» и гротескно звучащими в сопоставлении с ней Туром Хейердалом и Кусто. Насколько этот стойкий мотив сравнивания себя с ничтожными тварями мира сего важен для поэта, насколько беспокоит, показывает другое стихотворение – «Муха». До сартровских абсурдных мух или кафкианского «превращения» оно не дорастает. Наверное, всё тот же О..Мандельштам не позволяет. Правда, «каменный», дореволюционный. К 30-м годам он уже готов к превращению по Ламарку, как в одноименном стихотворении: «Роговую мантию надену, // от горячей крови откажусь, // обрасту присосками и в пену // океана завитком вопьюсь». Наш же поэт-домосед как-то слишком уж пристально наблюдает за мухой, боясь, что своими «сухими лапками вот-вот // открутит голову. Ведь шея // не толще нити». Эту «насекомую» жизнь можно прибить «одним хлопком», как и самого обитателя этой «бетонной клетки», который ничем не лучше мухи со своей «потасканной свободой духа». И ещё одна параллель, вроде бы безобидная, но не для поэта – со сверчком, «забившимся в щель у порога»: «Какое уж там песнопенье! – // пиликанье парочки нот».
Поэт, словно нарочно, с навязчивостью мании, колет себя, как шиповником, такими неутешительными сопоставлениями. Впору и читателю ждать от каждого стихотворения книги таких уколов, от которых и самому поэту невесело. Но он их не избегает, а наоборот, будто бы ищет. Шаги соседа по площадке провоцируют целое стихотворение с красноречивым названием «Утро интроверта», где даже «дверные глазки» «залиты волчьей кровью». А реплика «А у нас свой поэт есть!» вызывает саморефлективные стихи, заканчивающиеся самодиагнозом: «Я просто стал чужим среди своих» из-за Музы, т..е. поэзии. И вновь, удивляемся мы уже в который раз, появляется отзвук Мандельштама-акмеиста в том же отрицательном контексте: в этой реплике-эпиграфе к стихотворению поэту слышится обидный «предметно-вещевой оттенок», попахивающий «ролью крепостного». Видимо, и тут угадал Н..Гумилёв, если примерить его слова к стихам О..Клишина о том, что «ни один образ не имеет самостоятельного значения, и нужен лишь затем, чтобы как можно полнее выявить душу поэта».
А она, эта душа поэта, находится уже, к середине книги, «на линии отрыва». Точнее, «По линии отрыва», как называется третий раздел книги. Каждое стихотворение тут отмечено смертью, мглистым колоритом гибели свершившейся или чаемой. Будь то похороны Папы Римского, жертвы «Трояра», попавшая под машину собака, сдохшая крыса и прочие приметы упадка, неблагополучия, тихого вырождения. Сам же поэт томится уже не в «коробке» квартиры, а где-то в казармах конвоиров, за колючей проволокой или забором, по ту или по эту её сторону – «не всё ли едино». Тюремная или просто вынужденно ограниченная жизнь, только более концентрированно и явно, обозначает суть жизни человека, несвободного по собственной воле – в силу профессии, предрассудков, ради «свободы духа» или просто лицом к лицу со своей экзистенцией. Вопрос поистине философский, для одиночек. Именно в этом стихотворении («Не всё ли едино – по ту ли, по эту…») мы находим словосочетание, давшее название книге и обстоятельства его появления со всем спектром возможных толкований. «Отпущенный срок, вычитаемый век – // всё разом смешалось, как жребий с судьбой», – это срок и зэка, и, получается, его охранника (О..Клишин «более двадцати лет проработал в пенитенциарной системе», – информирует нас текст на внутренней стороне обложки книги), и фатум («жребий»), который хорошо бы «вычесть» из жизни, да невозможно. Потому что это отпущенный судьбой и Богом срок.
Этот «вычитаемый век» и есть, по сути, сама жизнь. Не зря веку придано не просто прилагательное, а страдательное причастие несовершенного вида: процесс не закончен, он идёт – жизнь то ли продолжается, то ли вычитается. Можно ведь процесс и переиначить, обернуть вычитание прибавлением. Но в заключительном четвёртом разделе книги поэт продолжает «вычитать», перечисляя ушедших из жизни друзей, знакомых, даже соседа. «Памяти артиста», «Памяти Владимира Макарова», «Памяти Альбины Соляник», «Памяти друга». Дойдёт очередь и до него, провожающего взглядом выносимый из подъезда гроб соседа: так когда-нибудь «из тех же дверей // тебя… из того же подъезда». Мысль кажется «нелепой», но поэт только о том и думает и совсем не таит свои думы, не сдерживает мыслей, длит траурную ноту, испытывая читателя на его лояльность к смерти: утрата она или освобождение. «Как скоро?», «Что там за гранью мироздания?», «Всё будет, как и быть должно: // две даты на могильном мраморе // или граните – всё равно», «Камень, дерево, крайние даты, // из которых одна до поры // неизвестна» – то и дело вопрошает (или искушает?) поэт судьбу. И как бы ни противоречило это ожиданиям и пожеланиям читателя, надеющегося на проблески света, может, и на катарсис, это не просто гнетущие, навязчивые мысли, а подчёркнутый мотив «вычитания» себя из жизни.
Ибо это не просто сборник, а книга стихов, предполагающая свой сюжет и композицию. Достаточно сверить название этого раздела со строкой из первого, вступительного стихотворения, которой поначалу не придаёшь значения, как всё станет ясно. «Грядущим янтарём» (название четвёртого раздела) это отсылка к той самой «мухе в янтаре», палеозойской, с которой, казалось бы, иронично сравнил себя поэт, перебирая древние эпохи: «В плену палеозоя // остаться мог навек, как муха в янтаре». Теперь этот «палеозой» близится и поэт не может противостоять уготованному. Он словно под влиянием какой-то инерции, под наркозом невзначай явленного образа. Как О..Мандельштам всё никак не мог освободиться от «образа» Сталина, написав о нём в 1936-37 годах сразу несколько одических стихов, открещиваясь от того, рокового: «Мы живём, под собою не чуя страны», – это ли не навязчивое состояние?
И всё-таки эта условная муха застывает не где-нибудь, а в янтаре – благородном, ярком, солнечно-морском веществе, со смертью не ассоциирующемся. Скорее, с летом и праздником, берегом моря и пляжем. И как тут не вспомнить «крымского» О..Мандельштама, античного, морского, золотого, медового: «Золотистого мёда струя из бутылки текла», «золотых десятин благородные, ржавые грядки», «золотое руно, где же ты, золотое руно?»; «возьми на радость из моих ладоней // немного солнца и немного мёда», «невзрачное, сухое ожерелье // из мёртвых пчёл, мёд превративших в солнце». Чем-то напоминают эти пчёлы в меду и солнце муху в янтаре, но ещё больше подчеркивают разницу между ними. О..Мандельштаму важнее видеть кристаллографию поэзии, гениальное проявление которой – «кристаллографическая фигура», «единое тело» «Божественной комедии» Данте. Камень остаётся метафорой, символом, сутью поэзии О..Мандельштама. Таким оказывается и великий поэт 13-го века. «Минералогическая коллекция – прекраснейший органический комментарий к Данте», – констатирует он. «Черноморские камушки» внесли в его понимание камня новые, дополнительные смыслы: «Камень – импрессионистический дневник погоды, накопленный миллионами лихолетий; но он не только прошлое, он и будущее: в нём есть периодичность. Он алладинова лампа, проницающая геологический сумрак времени», – провозглашает он во всё той же работе «Разговор с Данте».
И хоть, строго говоря, янтарь не камень, но разве не справедливо всё это по отношению к О..Клишину? Ибо не только о прошлом говорит его книга-«ракушка», но и о будущем. У него осенний куст, подобно герою мифа, возродится на следующий год, а написанная строка стихотворения воскресит ушедшего поэта, где бы и когда он не жил. Как та пачка сливочного масла из Елабуги на полке омского магазина, мгновенно воскресившая для поэта М..Цветаеву, пусть это и было местом её самоубийства. «Живой смолой – грядущим янтарём, // сокровищем елабужского бора» скреплён этот приговор судьбы. Но жизнь продолжается, небосвод над головой «высок, безоблачен», М..Цветаева так же высока и безоблачна в своей немеркнущей славе. Янтарь – застывшая смола – символ не столько смерти, сколько длящейся в камне жизни.
И всё же янтарнее других, ближе, роднее О..Клишину оказывается Александр Блок, к которому его младшие современники О..Мандельштам и М..Цветаева, по большому счёту, восходят. А..Блок – это «Пушкин» Серебряного века. Его музыка, дар тайновидения и жизни сразу в двух мирах, «верхнем», идеальном, и «нижнем», реальном, магия и пластика слова вошли в плоть и кровь всех без исключения постблоковских поэтов. И именно здесь, в теме непрерывного «вычитания» из жизни друзей и знакомых, вплоть до самого себя, А..Блок О..Клишину и оказался созвучен. И нужен – своей способностью жить в «страшном мире» и «притворяться непогибшим», служить Музе, которая в своих «напевах» несёт «роковую о гибели весть», которая не столько «чудо», сколько «мученье и ад». Век назад («вычитаемый век»!) это стало привычной, особенно для людей творческих, атмосферой накануне революции, к чему для А..Блока добавилось крушение личной жизни и враждебность соратников по цеху.
Сейчас и атмосфера не столь грозовая, да и ощущения притупились – «спасибо» дурману СМИ, интернетовской вольнице и прочим гаджетам (характерное для русского слуха слово!) как средствам расслабления тела и разжижения мозгов. Но тревога существует, чувство гибели и мора, исходящего от равнодушного государства ли, уклада «панельной» жизни, собственных ли промахов неудачника-«лоха», растёт. Так растёт тревога к ночи», сказал бы А..Блок. Как тревожит, вызывая блоковские ассоциации, например, описанное О..Клишиным кладбище около спального района, или «усыпального», как поправил себя поэт. И тут же вспомнил «О доблестях, о подвигах, о славе…», думая о лежащих здесь, кто уже отжил и отмечтался. Но вместо блоковского надрывного томления по «лицу в простой оправе», по былому счастью, у О..Клишина «близняшки-белки», словно души умерших, прыгают, радуясь закату солнца. Не надрыв, а усталая грусть, не тоска по былому, а констатирование: «Здесь земной завершён переход // тяжким танцем совковой лопаты». Но разве от этого легче?
Читатели современной прозы знают, что «чернуха» тем действенней, чем безэмоциональней. И как тут обойтись с фатально «вычитательным» настроением без не менее знаменитого «Ночь, улица, фонарь, аптека…»? Поэт созерцает кварталы родного города, вспоминает ушедших: «Валера, Костя, Игорь, Коля», и начинает думать и писать по-блоковски: «И я когда-нибудь, покончив навсегда с делами, // в неведомый отправлюсь путь», с которым резонируют следующие строки: «За окном, // как прежде: ночь, фонарь, аптека // на Заозёрной за углом». Отметим, кстати, что это стихотворение А..Блока входит в цикл с «подходящим» названием «Пляски смерти», персонажи которого – живые мертвецы, скелеты в плащах, призраки и тени, давно потерявшие и плоть и душу. Так что цитирующий строки про «ночь, фонарь» и т..д. должен знать, какие тени и откуда тем самым вызывает, помимо сакраментального «и повторится всё, как встарь».
Так и О..Клишин, создавая цикл «На смерть соседа», жутковатый в своей обыденности и внешней бесстрастности, вызывает «тень» другого блоковского цикла – «Жизнь моего приятеля». Там, в третьем стихотворении, мнимо весёлым приплясывающим хореем рассказывается о страшном событии: «Долго жалобно болела (голова. — В..Я.), // Тело тихо холодело, // Пробудился; тридцать лет. // Хвать-похвать, – а сердца нет». О..Клишин не столь контрастно публицистичен, как А..Блок «Страшного мира», «Ямбов» и «Родины», но и его слегка ироничное «вот ещё одна песенка спета» о только что умершем встроено в контекст блоковской поэтики. Финальные строки второго стихотворения цикла чеканят: «Этот дом на бетонных опорах // неужели для вечно живых?» А мы почти автоматически цитируем «Унижение» А..Блока: «Разве дом этот – дом в самом деле? // Разве так суждено меж людьми?» А..Блок, его музыка, склад, дух, словарь, тон, торжественно чеканящий, как набат, отзывается в этом разделе чуть не в каждом стихотворении: «Чередованье: крик – молчанье. // И непонятно, что страшней. // Давно пора прийти в отчаянье // от заживо сгоревших дней» («Крик»). «Так случается. Нет виноватых. // На обычный вопрос: как дела? // – Слышишь голос в ответ глуховатый // После паузы… вот… умерла…» («Так случается»). И в отдельных фразах: «горят миры, надежды рушатся»; «что там за гранью мирозданья» («Вначале имя, после отчество…»); «есть странная игра – всё начинать сначала», «есть ли смысл стоять на этом рубеже» («Последнюю черту…»); «Так вот, как вершится, о Боже! – твой суд» («Дорожка рассыпанной соли…»).
Впрочем, сам О..Клишин ранее, в стихотворении «В книжном» второго раздела своей книги, признался в своём пристрастии к А..Блоку: хотел бы купить «зелёный шеститомник Блока», да дорого, «зуб неймёт». И воображение вызывает к жизни, как наяву, Прекрасную Даму, Незнакомку, Любовь Дмитриевну Блок, разумеется, с калекой и слепым «между строк». У самого О..Клишина наоборот: «страшный мир» явлен в самих строках, в лоб, одномирно, т..е. без мистики, а дам и женщин нет. Как нет любовной лирики – «вычитается» вместе с веком и женская любовь. Книга от этого выглядит аскетичнее, суше, бесстрастней – действительно, «камень». Кстати, возвращаясь к О..Мандельштаму, сравним: в его «Камне» нет темы любви, она «была старательно элиминирована» (О..Лекманов). Тогда как поэт переживал в то время увлечение А..Зельмановой-Чудовской, и отзвук этой любви оставил в чисто блоковских «ты», «твоё», «твоя». У О..Клишина наиболее очевидные «женские» стихи посвящены «Анне» и «Алине» и как-то слишком туманны и невнятны, особенно второе, для этой в целом очень ясной книги.
Таков уж этот «Вычитаемый век», созижденный на «Камне», как христианская церковь на апостоле Петре-«камне». Или на «Раковине», т..е. «ракушке». Точнее, ракушках, украшающих обложку книги и каждый из её разделов. Всё разных конфигураций: круглая, улитковидная, спиралевидная, пластинчатая – их чёрно-белые репродукции вдобавок ещё взяты из книги 1753 года.(!) издания, с нерусской фамилией автора и с длиннющим названием на латыни, непереводимом для «обычного» читателя. В нашем понимании, сам Клишин-поэт предстаёт в образе такой раковины, «двоякодышащей» – то сосредоточенный на себе и в себе, то распахнутый миру, каждый раз с неожиданной стороны. Отсюда, наверное, и для каждого раздела – своя ракушка, и О..Клишин тут тоже разный, но почвы, земли под ногами не теряющий. Отсюда и очень простые, вплоть до «газетных» стихи о мобильниковой телефономании – «орудии пыток», современной пошлости; о бегущей строке с рекламой «целителей», спекулирующих «на горе человечьем». Отсюда и стихи разной степени сложности, «лабиринтности» (как спиральные ракушки!), неопонятности. Например, «Своего коня отыскал и я…»: за намёком на пушкинского «вещего Олега» следует крестьянские Серко и Сивка, потом «Ой, мороз», потом «по грибы» и, наконец, «вехи своей судьбы» и «свой Царьград». Или заключительное стихотворение книги о реке жизни, где венчающая эту жизнь строка «облака, листопад, река» должна «согревать осени светлый дом». Что же это за дом: последний приют покинувшего жизнь, осень в образе-метафоре дома, осень как осень жизни в пожилом её возрасте?
О..Мандельштам, в сопровождении которого мы читали эту книгу О..Клишина, был мастером таких загадочных стихов, и доныне полностью не разгаданных. Хрестоматийный пример – «Грифельная ода», где он, кстати, назвал себя «двурушником, с двойной душой», «ночи другом, дня застрельщиком», а камень «учеником воды проточной». Писал он её, отталкиваясь от последнего стихотворения Г..Державина, нацарапанного на грифельной доске, стихотворения предсмертного, безрадостного, не оставляющего человеку, поэту ни дома, ни строчки, как у О..Клишина: «А если что и остаётся, // Чрез звуки лиры и трубы, // То вечности жерлом пожрётся // И общей не уйдёт судьбы». О..Клишин выбрал эпиграфом к своей книге строку Г..Державина, но – и в этом вся многозначительность выбора! – не из этого стихотворения, казалось бы, уместного здесь. Это уже значит, что «страшный мир» в книге только отзвук А..Блока, а не его опора, это только один из «шумов мира», наравне с другими. Поэт предварил «Вычитаемый век» строкой из громокипящей оды «Бог» Г..Державина, где самоуничижение переходит в гордыню. Но и не это, расхожее: «Я царь – я раб – я червь – я Бог!» он сделал эпиграфом, а предпоследнюю строку оды: «В безмерной разности теряться…». В контексте державинского «Бога» это значит – «теряться» перед Богом в своей несопоставимости с Ним. В контексте этой книги – «теряться», значит, искать и не находить пока меру отношения к миру и к себе: резонировать ему, соизмеряться с ним, или затеряться, раствориться в нём, уйти из него, или, вопреки всему, идти от собственного «Я», лишь «ребячески» корреспондируя с ним.
Впрочем, О..Клишин поэт далеко не юный. Скорее, наши параллели с классиком отечественной поэзии, экскурсы в неё, цитаты и есть, наверное, настоящее «ребячество» на фоне сдержанной и уравновешенной поэзии О..Клишина, склонной к серьёзности вполне взрослого отношения к миру и к жизни. Фото поэта, большое, во всю страницу – портрет человека, умудрённого жизнью, почти сурового, доказывает это. Чем-то он похож на Ф..Достоевского, который отдал Омску четыре тяжких тюремных года и которому О..Клишин посвятил стихотворение с красноречивым названием «К портрету». В нём почти ода сибирской каторге, по сути, создавшей его, писателя мирового значения, и внутренне и внешне: «Из песка, из просёлочной тверди, // из гранитных торцов – изнутри – // цепкий взгляд, говорящий, что смерти // не бывает».
Отчасти, видимо, это портрет и самого О..Клишина, которого мы также пытались показать в «безмерной разности» потенциалов его поэзии. По самому большому счёту, при помощи О..Мандельштама и А..Блока (а есть ещё и А..Пушкин, и В..Шекспир, и А..Несмелов, отмеченные в книге). Возможно, мы преувеличили, подыграв О..Клишину, были больше, чем следовало, комплиментарны по отношению к его стихам, достаточно традиционным, хотя и без упрощённости. Пусть это будет авансом: ведь «Вычитаемый век» – только третья книга стихов. Поэт ещё не сказал последнего слова, не написал свой «Прибавляемый век».
Третья книга стихов Олега Николаевича Клишина «Вычитаемый век» представлена в открытом библиографическом собрании НООБИБЛИОН (см. релиз / текст).
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
см. текст в библиофонде
начало статьи