На годовщину Смоленска – 1150-летие – отпущены были большие деньги, миллионы. Планов было громадьё: возвести новые объекты, починить старые, такие, как башни и прясла стены, возведённой Фёдором Конём в сложное время начинающейся смуты. Ну, вышло как обычно, об этом уже много говорили, писали: что-то построили, кого-то хотят посадить, но никак не могут найти, кто-то из нерадивых строителей крутит дальше свой бизнес за пределами родины, в Австрии, стена и башни разрушаются, дорогущая бетонная набережная в три яруса на глазах ветшает, а её архитектурный облик был затхло-ветх ещё в проекте, пресса сообщала о расследовании по поводу хищения семи миллионов рублей, происшедшего на строительстве травматического комплекса клинической больницы скорой помощи, двадцати трёх миллионов рублей при строительстве другого объекта, и т..д. и т. п.
Но всё-таки кое-что получилось, хотя об этом не все смоляне, а тем более жители других городов, и ведают. Один «объект» удалось возвести. Его можно сравнить с башней или даже с небольшой картинной галереей. Продолжая архитектурную метафору, так и хочется сказать, что это сооружение многооконное, – впрочем, лучше так: многоокое, – и в шесть ярусов…
Называется это творение – ПЕРО ГАМАЮНА.
Речь о книге-альбоме. Выпустило книгу издательство «Свиток» на мелованной бумаге, с ослепительными цветными иллюстрациями. Идея пришла в голову поэту В. Макаренкову.
«“Живопись – молчащая поэзия, а поэзия – звучащая живопись”, – говорил один из лучших лириков древней Эллады Симонид Кеосский», – так начинают эту книгу авторы, и юбилейные торжества нерадивости, воровства, лени, все эти подрядчики и субподрядчики с лоснящимися так называемыми лицами, в белых рубашках и элегантных пиджаках, плесневелый старый дом-памятник без удобств, жителей которого и обещали расселить к славной дате древнего Смоленска, башни, превращённые в помойки, брошенные стройки посреди раскорчёванных рощ – весь этот рок-бардак сразу как-то бледнеет, глохнет…
«Завладеть пером Гамаюна» мечтают авторы. Гамаюн – волшебная птица с герба Смоленска, в виде огненного пламени-фитиля она сидит на пушке. Это наша Жар-птица, короче говоря.
…И ассоциации у меня, читателя, тут и начинаются. Однажды давно приснилось. Как пушкинский рыбак, закинул невод, тащу: есть рыба! Но невод потерялся… Вдруг из моря – птица, странная, красно-рыжая, пегая, длиннохвостая. Слежу за ней. Птица куда-то быстро, быстро идёт. Идёт, идёт – побежала. Я – за ней. Ах, ты! Раз! – хватаю перо. И тут-то понимаю озарённо: Жар-птица! Гонюсь за ней дальше…
Так и с книгой этой было. Перелистываешь страницу – как будто гоньбу ту продолжаешь. Только здесь пространство поэзии и живописи, впрочем, явление тоже близкое, по сути, к сновидению.
Распахнул благодатных энергий отвес
Богородицы град, Богородицы дом –
Словно вылили золото с древних Небес,
И застыло оно над днепровским холмом…
(Н. Егорова. Одигитрия Смоленская)
Первая строфа этого пространства сразу охватывает нас действительно какими-то «энергиями». А город так и открывается взору путника, едущего или идущего… ну, это уже анахронизм, кто сейчас перемещается, по слову Григория Сковороды, философским образом – пешком? Да вот всё же здесь, в пространстве этой книги, лучше таким образом и перемещаться. И если даже читатель-пешеход сходу проскочит стихотворные строчки, то его непременно остановят краски цветных иллюстраций и наоборот – скользнув по живописной работе, замедлишься при чтении строф. Но вообще-то лучше вникать и в то и в другое, оно того стоит. Так что – не гоньба всё-таки, а вдумчивое хождение.
Соседство первого же стихотворения и цветной иллюстрации с изображением крутой улицы Большой Советской, падающей с машинами к Успенскому собору, порождает необходимый резонанс. Строфы тягучи, как эти краски. И краски звучат стихотворно. Вдруг замечаешь, что в живописи тоже есть рифма цветовых пятен, рифма линий, рифма пустот. А осенние тёмно-кровавые кроны вокруг собора перекликаются со строчками: «Над всемирною сечей в кровавой пыли // Все страданья умолкли по Воле Твоей…».
Да, там, в звёздных высях, наверное, и вправду нет страданий. И символом этого утверждения восходит на картине собор. Космический масштаб собору живописному всё-таки задаёт собор поэтический. И стихотворные строки помогают как раз выявить ту же метафоричность цветных пятен листвы вокруг собора.
«Снег в очи летел. Брёл к Гибели Наполеон» – строка следующего стихотворения как будто и обесцветила соседнюю иллюстрацию. Да и в фотографии я замечал этот же эффект: именно монохромное изображение больше соответствует старому времени, точнее, нашему представлению о давних событиях.
Стихотворение это предваряет эпиграф из Фёдора Глинки, поэта, офицера: «…по ночам кажется, что развалины воют». Если не ошибаюсь, эти развалины – разрушенный Наполеоном Смоленск. И сей вой продолжает звучать в смоленском сердце: «И воют развалины в сердце бессонном моём».
Прогулки в историческом пространстве готовят не только восхищение деяниями предков, проникновение в историю даётся не столь просто.
Нас сквозь дебри смертей и рождений вели
Знаки войн и горящих планет.
Это – глубже меня, это – дольше земли,
Это знанье древнее, чем свет.
(Н. Егорова. «Заревёт ли медведь, зазвенит ли рассвет…»)
Нет, тут даже не хочешь, а станешь неторопливым пешеходом в духе Сковороды. Начальное пространство этой книги осязаемо густо. Здесь не только, так сказать, времена исторические открываются, но и более глубинные:
Там, на просеке, чёрные тени лежат,
Гривы сосен от ветра дрожат,
И медведица-матерь ревёт на закат
И выводит к Днепру медвежат.
(Н. Егорова. «Заревёт ли медведь, зазвенит ли рассвет…»)
И в самих этих строфах есть эта некая медвежья неторопливость, основательность, может быть, только и неких глубинных позабытых древних слов не хватает или даже просто междометий – вдохов и выдохов, хруста сучьев, плеска воды в пасти, – всего того, чему учил поэтическую братию древнерусский речной и лесной и небесный Хлебников.
Впрочем, поэт в начале этого стихотворения и остерегает себя: «Не напейся из следа болотной воды // И медведицей лютой не стань». Но отождествление с медведицей всё же неизбежно, и к Днепру-то как будто и выходят строфы-медвежата. Так стоило ли остерегаться? Хлебников и советовал писать не о лесе, например, а писать сам лес. То есть и становиться этим лесом. Поэт – во многом актёр. И он играет – мироздание. Или – город.
В него мы и возвращаемся. Узнаём легенды Смоленска. Например, о том, что в основание крепости был положен череп коня от некоего гроба святого. А зодчего-то звали Конь. И с тех пор в башне одной в случае опасности ржёт «вмурованный конь»:
Он ржёт над рекой со звериной тоской
И ржанием камень крушит вековой.
И гневно, пугая щебечущих птиц,
Цветёт зверобой из оживших глазниц.
(Н. Егорова. Легенда о башне Веселухе)
Эту легенду мне приходится слышать впервые, скорее всего, это личная мифология автора – и довольно удачная. Жертва строительная известна в практике зодчих средних и древних веков, обычно это была человеческая жертва. Но у зодчего по имени Конь – другая.
Мифологическими кажутся и улицы-ручьи Зелёный, Красный. Но на самом деле в Смоленске есть эти улицы. Поэт показывает их весною:
Лишь о Победе поют всё сильней
В майских ночах соловьи.
…«Красный ручей» и «Зелёный ручей».
Улицы – тоже ручьи…
(Н. Егорова. «Флюгер на башне, в кармане репей…»)
И символ войны здесь – Красный ручей, символ Победы – Зелёный, а между ними и главное средоточие этих символов – живой человек: «…Нищ тот солдат, перешедший за Рейн – // Старый седой инвалид…».
Вообще память о войне с гитлеровцами иногда столь остра, что кажется, будто поэты этой книги сами её видели, ну, или родились на свет в победные салюты, хотя это не так. Из зодчих этой книги лишь живописец Владимир Ельчанинов родился до войны, в Гжатске.
Но павшие в этой войне «Глазами, полными печали, // Глядят из прошлого на нас. // Глаза в глаза. Аж сердце стынет…» И поэт смятенно вопрошает: «Земля, а наша в чём вина?!» Вроде бы ни в чём, а сердце гложет мысль: «Победу в славе не встречали, // Лишь приближали в смертный час» (В..Макаренков. Реквием).
Как говорил Твардовский: «И всё же, всё же…»
Где-то в городе вечный огонь
Лижет грани звезды обгоревшей…
А в деревне Волоковая «в старой печи поднимается Вечный огонь» (Н..Егорова. Волоковая).
И звёзды пламенеют над миром Гамаюна-Смоленска этими же огнями. А в снежном мороке чудится «роковое горенье катюш» (Н..Егорова. Феникс).
И когда поэт называет стихотворение «25 сентября 1943 года» и пишет:
И может быть, намного проще
Оставить свой сожжённый кров,
Где только ветер пыль полощет
И сушит пролитую кровь…
– кажется, что перед нами свидетельство очевидца. Но вторая строфа этого стихотворения всё-таки всё расставляет по местам:
Но кровь не сохнет. И как пламень,
Доныне нам ладони жжёт
Здесь пропитавший каждый камень
Тысячелетний едкий пот.
(В. Суханова. 25 сентября 1943 года)
Пииты – чуткие регистраторы времени. Для них ничего не прошло, но всё снова и снова происходит. И вдруг наносит покаянно раскалённый голос князя, вожделевшего к княгине Иулиании вяземской. Будучи отвергнутым князь зарубил на пиру её мужа, а потом зверски расправился и с нею: отрубил руки-ноги и велел бросить в реку. И в этом пространстве слышен его голос:
Скитаясь, буйствуя, молясь,
Я зло творил. И это ведал.
Последний, обречённый князь,
Кому Всевышний правды нè дал.
(В. Суханова. Последний князь)
Этот князь был последним удельным князем Смоленска. Зло своё он свершил в начале пятнадцатого века. И потом скитался, как Каин, жил в Орде, в русских землях, каялся…
В его монологе слышны вопросы не такие простые. Последний князь так рисует свою жизнь:
Между Литвою и Москвой
Затёрта отчина, как льдами.
За боем – беспощадный бой.
С врагами. Братьями. Врагами.
Надо принимать во внимание положение Смоленска – порубежной земли. В этой войне князь «землю кровушкой залил, // Губил, кто прав был и виновен». Меч войны кажется мудрым только читателям сентиментальных рыцарских романов. На настоящей войне как раз и легко: губя других, себя погубить. И в этом князь раскаивается:
И, не посмев души сберечь,
Служил слепому правосудью.
Но тут же вопрошает:
Что, если я – всего лишь меч,
В руках Всевышнего – орудье?
Карающим мечом высшей воли почитал себя и душегубец Грозный, который, впрочем, так и не прозрел. А смоленскому князю Юрию Святославичу свет был дан:
И он карал рукой моей,
А нынче этой пытке предал,
Чтоб я прозрел на склоне дней
Ту правду, что Господь мне нè дал?..
Страшный грех князя, что он пьянел от «любимой крови»… Быть мечом карающим, но остаться человеком – как? Этот вопрос вечен для всех воинов.
Голос последнего князя словно бы блуждает ветерком ледяным между башнями…
Бродят тут и тени других солдат:
Правит смерть безумный карнавал,
Пали в снег измученные кони,
У солдат на месте лиц – провал,
Как в окладе, сорванном с иконы.
Этот город с нами погребён…
(В. Суханова. Разорение. Смоленск в 1812 году)
Но город-то жив. И если перелистнуть назад несколько страниц, то в глаза ударит мирный свет:
Рассвет поймал на солнечную леску
Погожий день в заливе синевы,
Разлилась радость жизни по Смоленску,
Смеющемуся зеленью листвы.
(В. Макаренков. «Рассвет поймал на солнечную леску…»)
Среди его руин и башен, домов и парков ходят обычные люди, а не только тени, и можно увидеть «много ясных добрых лиц». У поэта здесь много маршрутов:
Всё кажется, еду в небесной маршрутке,
О чём-то терзаясь с утра допоздна.
Душа как бы здесь и не здесь, в промежутке…
В иллюзиях мира, в реальности сна.
(В. Макаренков. «Хотя и привиделся мир мне пустыней…»)
И следовать за проводниками по этим маршрутам интересно. Тут уместно, кстати, вспомнить одну мою любимую восточную притчу. Некий ученик, услышав радостные восклицания наставника после прогулки в городе: «Это чудесно! Восхитительно!» – решил тут же отправиться на прогулку. Но вернулся он злой и мрачный, растерянный. «Как же так? – спросил он у наставника. – В городе столько мерзости, всюду разруха, грязь…» На что наставник ему ответил: «Мой мальчик, ты шёл не в том ритме».
Какой ритм задают нам наши проводники?
Его можно назвать ритмом памяти и любви. Маршруты эти уходят и далеко от города, вот – на родину Твардовского, например, где нас встречает смотритель музейный с клюкой, бывший учитель… В школе-то уже почти никого и нет.
Вам и радость, вам и горе, –
На весах – добро и зло:
Восстановлено Загорье,
Да развалено село.
(В. Макаренков. «Вперемешку лес да поле…»)
В двух последних строчках – диагноз нашему времени. Восстановлены церкви, порушены сельские клубы, в том же Загорье: Дом культуры, построенный на деньги от премии Твардовского, сгорел наполовину, да так и стоит, – дождётся ли мецената? Эй, меценат, купи не яхту себе, не футбольный клуб, а построй этот дом для соотечественников… Церковь процветает, деревня гибнет. Попы, бизнесмены, чиновники, депутаты на лимузинах, бывшие хлеборобы – на костылях или велосипедах. А ведь наши крестьяне тоже ветераны? Вечных битв за урожай.
Знаешь ты, край Смоленский,
Злые годы и беды.
«Горек хлеб деревенский», –
Помню присказку деда.
(В. Суханова. Родина)
Битвы позади, шальные деньги от нефти обогатили кого-то, но только не крестьянина. И вот современный сельский пейзаж:
Здесь на примученной землице
Лишь одичалый самосев,
И, от кручины онемев,
Над полем зависают птицы.
Сюда небесный Хлебороб
Не бросил золотое семя,
И вчуже путается Время
Средь новых промахов и проб.
(В. Суханова. Смоленская деревня)
Это и есть смоленская деревня. Храмы встают, а у жителей чувство оставленности, отчаяния и тоски. «Скудные эти места, не отвыкнут никак от озноба», – как это горько и точно сказано! Озноб истории здесь чувствуется как нигде. Поделюсь одним наблюдением. Исследователи отмечают, что средний крестьянский смоленский двор в начале XVII века имел – тут покрепче держитесь за подлокотники – 4-6 и даже 9-10 лошадей, не менее 5-6 коров, до десятка овец, по 20-30 кур.
Смоленская деревня процветала. Потом началась смута. Потом пришёл Наполеон. И всё, больше смоленская деревня уже подняться так и не смогла. Когда в Смоленск прибыл вновь назначенный губернатор Хмельницкий – через двадцать лет после Наполеона – он пришёл в крайнее удивление: Смоленск прозябал, прозябали в каких-то лачугах его героические защитники, прозябали крестьяне, – все прозябали.
И прозябают. Жириновский кричит о назначении своего подопечного Островского губернатором, что, мол, это же самая убитая область. Точно, убитая Наполеоном, фашистами, да так и не ожившая вполне.
Хмельницкий тоже почти крик отправил государю, дескать, это ужасно, нельзя ли пожаловать сумму? Николай Первый что-то прислал… Капля в море. Одичалый самосев и всходит теперь. Поэты его и поют…
А деревни Старой достоянье –
Три старухи да облезлый кот.
За труды и беды воздаянье –
Похоронки спрятаны в киот.
(В. Суханова. Деревня Старая)
Но, постойте, кажется, и мы уподобились не мудрецу из притчи, а как раз ученику? И в нашем путешествии всё спотыкаемся о колдобины и скорбим?..
Восточная притча в наших осинах приобретает горьковатый привкус. И тем ярче здесь озарения, как и в последней строфе того же стихотворения про деревню Старую:
Ключиком позвякивай, синица,
Золотые двери отпирай!
Может быть, проговорятся птицы,
Где он – вырий, где он – русский рай?..
Ответ, может, знает та нищенка, что была увидена на соборном дворе. Её облепили голуби… Кто она? Как жила?
Эта нищая жизнь пролгала, пропила,
В блуд ушла, в проходимца влюбилась.
Нагулявшись, бог весть от кого родила.
Нарожавшись, от горя топилась.
(Н. Егорова. Нищенка с голубями)
А примерно такую историю я там и услышал однажды – на соборном дворе от женщины средних лет, нищенки со следами былой красоты на лице. Она ещё вспоминала жизнь в деревне, цветущее поле, то, как рисовала это поле и деревья и всё, что видела. Приходилось видеть и облепленную голубями женскую фигуру возле собора…
И чем же обернулась судьба бесшабашная? Тут лучше спросить, не чем, а куда?
Вот и нищенка – вольно крылами шумит,
Недоступна мольбам и укорам.
С голубями в зенит поднялась – и летит
Прямо в рай над высоким собором!
Поистине, эти прогулки и проходят «в иллюзиях мира, в реальности сна» (В..Макаренков. «Хотя и привиделся мир мне пустыней…»). И часто эти проводники требуют от нас, пешеходов, навыков высокого зрения.
Вообще, этим и отличается зрение обывателя от зрения поэта. Глаз поэта так устроен, что черты обыденности складываются в образ. Это и есть высокое зрение.
Вот – Смоленская дорога. Сколько уже о ней писали. Но лучшую дорогу я обнаружил здесь:
До Судного чертога
Доводит от земли
Смоленская дорога,
Дорога на крови.
А вдоль – курганы-знаки
Дорогу сторожат.
В них гордые поляки
С литовцами лежат.
И немцы, и французы…
Несчётно пало их;
И мальчиков безусых,
И воинов седых.
Весенний Днепр глубоко
Скрывает берега.
Смоленская дорога
Бездонна для врага.
(В. Макаренков. Смоленская дорога)
Чтобы увидеть эту дорогу так и надобно то самое высокое зрение. Что дарит его, это высокое зрение? Тут лучше ответить метафорой этой книги: обладание пером Гамаюна. Оно и возносит сердце поэта. Им они и манят нас в путешествие по этой книге. Три поэта – Наталья Егорова, Вера Суханова, Владимир Макаренков, и три художника – Вера Самарина, Евгений Дроздов и Владимир Ельчанинов. О работах последних трёх, конечно, говорить труднее, тут лучше один раз увидеть.
Увидеть «Золотой Смоленск» Е..Дроздова, как будто пейзаж для трактата «Город солнца»; его же «Мостик» – хлипкий мостик над осенней рекой или прудом, уходящий к сумрачному лесу; «Первый снег», со всей его нежданной бодростью и ещё радостными красками осени; сумрачно-яростный «Вечерний звон» с накренившейся рдяной колокольней; «Старые башни», явившиеся не из прошлого, а сами и являющие прошлое, век, скорее всего 17-й; великолепный «Снежок выпал» с Большой Советской, падающей к стопам бледно-голубого, нежного, как видение, собора Успения Богоматери; дерзкий раскалённый «Морозный вечер» с двумя домиками в отгорающих осенних лесах и навалившихся снегах.
Евгений Дроздов.
«Морозный вечер».
2012 г.
холст ; масло
Увидеть работы В..Ельчанинова: сновидческую «В ожидании гуманоидов», синюю, с радугами, домом, белой и золотистой лошадями, букетов цветов и загорелым до красноты босоногим золотоголовым парнем; кубо-футуристский «Сенокос»; эскиз картины «Земляки», с летящим над деревней и бабами мужиком в красной рубахе и красных портах; дивную «Ностальгию» (на мой вкус, нежно-дымчатый пейзаж с пятном солнца, рекой, стогами и лошадьми, домиками и собором вдалеке, вдруг напомнившем собор Венеции Камиля Коро, – пейзаж этот только выиграл бы без фигуры ангела на переднем плане… хотя, – и проиграл бы: фигура эта заставляет думать, думать… но и мешает, – парадоксальный эффект); и увидеть чудесного «Травника», белоголового босоногого мужика в залатанной рубахе возле золотых нестеровских берёзок и хаты бедняцкой на берегу обморочного озерка.
Владимир Ельчанинов.
«В ожидании гуманоидов».
1991 г.
холст ; масло
Увидеть яркие работы В..Самариной: «Громовую башню» морозным днём, да – и с пером в углу; и «Последнее колесо деревни Ярцево» посреди двора, перед открытой дверью сеновала, с петухами и курами и – снова с пером в небе (картины созданы задолго до выхода этой книги); фантастические, летящие прямо на зрителя, спелые яблоки с яблонь «Осени»; и выпеченный «Хлеб» на доске и рушнике, с горочкой соли и поминальным стаканом, прикрытым корявой горбушкой; свежие пасхальные куличи с тонкими свечками; холодную синеву «Вербного воскресенья» с иконой, деревьями за окном, графином с чистой водой и чистой водой в стакане и вербными ветками в банке.
Вера Самарина.
«Громовая башня».
1995 г.
цветная гравюра
…Ну, вы поняли, во что надо вкладывать деньги прежде всего, готовясь ко всякого рода юбилеям? Только такие книги и спасают наши юбилеи и не дают впасть в окончательное уныние. А тот мудрец восточный, получив в дар «Перо Гамаюна», мог бы посоветовать своему ученику вникнуть и в этот ритм слов и красок: пусть они зачастую печальны, но точно – чисты. А это – главное.
Эссе Олега Николаевича Ермакова «За пером Гамаюна» опубликовано в газете «Литературная Россия» №'2016/44 от 16 декабря 2016 года.
Литературно-художественный сборник «Перо Гамаюна» (Смоленск, 2013) представлен в открытом библиографическом собрании НООБИБЛИОН (текст в библиофонде NB).
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
см. релиз / текст в библиофонде
начало статьи