В хорошей серьёзной классической музыке в самом начале произведения, почти в первом звуке, всегда заключён финал. Это слышно у очень крупных мастеров. В этом её непостижимая загадка и величие, и тайна, которая тебе открывается, но при этом остаётся тайной. Как это может быть – уже в первом вступлении ты слышишь всю драматическую историю, которая разовьётся и которая так высоко закончится и оборвётся? Володя в самом начале, с нашей первой встречи, сразу отпечатался в моём сознании в своём главном содержательном моменте – в творческом.
Первый раз я увидел его на сцене. Это была весна 1974 года, незабываемые гастроли иркутского ТЮЗ’а в Омске. Володя играл в «Дурочке» Лопе де Вега, играл героя. В дневнике, помню, о нём написал: «жёлтый ангел». Я ещё не знал, что мы познакомимся. А потом мы познакомились и, удивительно, появилась какая-то связь и ощущение, что давно знаешь человека. И расставаться не хочется. Так было здорово, что мы встретились. И совсем скоро по театру пошло: Гуркин приезжает. Но тогда, конечно, о нём говорили только как об артисте. Это очень важно сказать: он был не просто хорошим артистом, он был прекрасным артистом, просто потрясающим. Весь летящий, пружинистый, эмоции через край! И золотые кудри! Очень выразительный. А потом оказалось, такой глубины и пронзительности – писатель.
Когда он переехал в Омск, когда он окреп, у него были потрясающие роли. Если бы он не стал великим русским писателем, он стал бы большим русским артистом. Так, как он играл в пьесе «Не боюсь Вирджинии Вульф» – это было грандиозно. Я таких спектаклей в жизни видел всего два, такого класса это была игра. Он много сыграл в Омске. Это, конечно, «Фантазии Фарятьева», где он блестяще работал. В том спектакле всё соединилось: и какая-то странная пьеса для того времени, и какой-то инфернальный язык. Была у нас такая «Борзая» (сокращение от «Бюро Организации Рабочего Зрителя»). У них были связи с предприятиями, с профсоюзными организациями. Короче, это были люди особого склада, мягко говоря. И театр они понимали по-своему – они же продавали билеты. И вот эта Валя «Борзая» пришла на спектакль «Фантазии Фарятьева». Она посмотрела первый акт, пошла в буфет, взяла себе коньячку, бутербродик с икрой, опрокинула рюмочку и сказала, вздохнув: «Котится театр, котится…». Спектакль был совершенно не в стиле её представлений об устоявшемся театре.
Николай Чиндяйкин и Владимир Гуркин.
Омск. 2004 год.
С Володей мы играли вместе в «Солёной пади». Залыгин ведь очень серьёзный автор. Я считаю, что в сибирском крае он занимает место Шолохова. Территория огромная, Сибирь. Сейчас же многим родины хватает до третьего кольца и люди даже не стесняются об этом говорить. И не интересно. А по мне так, хоть я и не родился в Сибири, но много лет там прожил, человек, который ни разу не был там, за Уралом, он не вполне русский человек. Он не вполне понимает, где он живёт, в какой стране. Я говорю это осторожно и не хочу никого обидеть. Когда судьба, театр, дал мне такую возможность погостить и поработать – в Иркутске, Хабаровске, Владивостоке, Южно-Сахалинске, Красноярске – всё-таки ты как-то всё иначе понимаешь. Для Володиной судьбы это огромное крыло, огромный горизонт жизни. В «Солёной пади» его персонаж был, по-моему, Жгун. И вот этот Жгун, небольшая роль, но он меня там как артист просто покорял, это был настолько точный человек! У Достоевского есть такое определение: человек со всеми его почёсываниями. У Гурика это было. Эти очки, какое-то сумасшествие всего вокруг в нём отражалось, и его собственное сумасшествие проецировалось на окружающую действительность. И было видно: ну какой он солдат?! И в то же время внутри он был абсолютный солдат, будучи при этом совершенно невоенным. Это такое филигранное изделие актёрское, это дорогого стоит. «Не боюсь Вирджинии Вульф» была сильнейшая, классная работа. Но там объём другой, сама литература и флёр вокруг этой литературы. А в таком человечке раскрыть образ гораздо труднее, но зато и ценнее. Это мощно.
Володя не скрывал, что он пишет. Частенько что-то зачитывал в гримёрке. Мы же буквально жили в театре. В столике лежала у него тетрадка. Володя читал отрывки из пьесы «Андрюша, или Зажигаю днём свечу». «Зажигаю днём свечу» – это строка из нашего любимого Евгения Бачурина. Спектакль был поставлен, прошёл всего тринадцать раз и в итоге заклёван. Отличный спектакль был. Володя сказал мне, что персонаж, которого я там играл, это Вампилов. Володе нравилась одна моя песенка и он попросил, если можно, исполнить её на сцене. Я с радостью согласился. Сегодня, когда Володи не стало, эта незатейливая песенка, сочинённая много лет назад, вдруг приобрела особенное звучание и смысл:
Ты попробуй прожить без меня,
без моих ошалелых тревог,
Ни костра вдали, ни огня,
только искорки таящих слов.
Догорающих слов угольки
будут тлеть до последнего дня.
Без руки моей, без тоски,
ты попробуй прожить без меня.
Как написано нам на роду,
так и милуют нас, и казнят.
Я тревоги твои уведу,
но попробуй прожить без меня.
Что-то сбудется в новом году,
так хрустально бокалы звенят.
Ах, как снежно в твоём саду,
но попробуй прожить без меня.
Позитивную роль сыграл главный режиссёр театра Артур Хайкин. До него этот текст дошёл, и он его в художественном смысле воспринял позитивно и правильно. Но он не захотел делать это сам, и тогда всплыла фамилия режиссёра Симоновского. Это и Володина была инициатива. К нему иркутяне относились с доверием. Рождался спектакль с болями, с муками, серьёзно. Вовка много переделывал, дописывал, выбрасывал. И сразу стало понятно, с первых спектаклей, со сдачи, что актёры, игравшие там, прониклись этим материалом, для них это было важно, ценно и в художественном смысле интересно. Сразу было понятно, что для руководства города это – если не зубная боль, но напряжение от неясности. Им ведь должно быть всё ясно: не был, не участвовал, не состоял. А здесь всё по-другому. Потом мы напоролись на очередную антиалкогольную кампанию. Почему-то решили, что спектакль чуть ли не пропагандирует нетрезвый образ жизни. Это ещё больше сцепляло. Омский театр был избалован зрительским вниманием, любовью. Но были какие-то вещи, которые проявлялись. Был давний спектакль «На дне» Артура Хайкина, кажется, 1973 года. Единственный спектакль, на котором не было аншлага, но актёры его очень любили. Замечательный был спектакль. Существовал, несмотря на холодность зрителя, реакцию «борзых» и т..д. Вот примерно такая же история была с «Андрюшей». Прошёл тринадцать раз, и каждый спектакль был на счету у каждого исполнителя. Для театра это был очень важный момент и для Володи. Ему как писателю нужно было пострадать. Он пострадал на этой истории. И это его закалило. Молодой человек почувствовал на себе такой груз, такой пресс, такую выволочку. Это же не шутки, это – партийные органы, партийные газеты…
В это время, когда его угнетали и этот спектакль, он однажды вошёл в гримёрку, Валерка Алексеев ещё с нами был, и говорит, давайте я вам почитаю, не пьесу, а просто так. И он прочитал монолог про сумасшедшего, Володю-дурачка, которого хоронили, у которого рубашечка была исклёвана голубями. И все как-то замерли. Мы ещё не знали тогда, что из этого небольшого рассказа родится. Родилась большая русская литература в форме пьесы. И ещё помню про название. Володя говорит, придумайте название. Мы напридумывали что-то. Длилось это соревнование довольно долго. Володя слушал: нет, не так, не так. Названий было много. И он говорит: пьеса должна называться, как хороший индийский фильм. И потом, когда он сказал, что называться будет «Любовь и голуби», все сказали: ой, ну это самое худшее, что можно было придумать. Но я понял потом, что он был всё-таки прав.
Помню, как в Омск где-то на неделю приехал Меньшов и они с Володей работали. А вечерами приходили в наш Дом актёра. Мы, все друзья, Вовкой гордились невероятно. Это была искренняя гордость за своего товарища. Далеко не всегда бывает такое, уметь радоваться за своего товарища. Это было искренне и по-настоящему в Омском театре. При том, что мы ревниво относились к нашему спектаклю «Любовь и голуби». И, в общем, заслуженно. Это был блестящий спектакль по всем параметрам. Это такое счастье, и редкое. Местный автор – было такое выражение в советское время. Была раньше такая обязаловка – поставить вещь «местного автора». Коммунистическая, производственная драма или что-то в этом роде. А это сразу же – полёт, настоящая театральная литература. Откуда это берётся? Загадка. Господь так распоряжается. Дарование рассказать, увидеть жизнь, этого мало – надо ещё овладеть внутренней театральной технологией. Драматургия – это технология, понимание театральности. Что этот диалог хорош для того, чтобы звучать. И как ощутить динамику. Ведь это только театральный писатель может делать.
Телеграмма от 23 июня 2010 года
Потрясён, безмерно опечален известием о кончине Володи Гуркина. Дружбой с ним дорожу и горжусь почти сорок лет. В сердце моём навсегда Володя нашей юности – светлый, радостный, летящий, подаривший всем нам столько надежды. Большой русский писатель, сумевший пропеть свою ни на кого не похожую мелодию. Голуби улетели – любовь осталась навсегда. Спасибо, Володя. Спи спокойно. Ты с нами. Твой Коля Чиндяйкин.
•
Николай Чиндяйкин.
Опубликовано в сборнике «Владимир Гуркин. Любовь и голуби. Пьесы. Воспоминания о драматурге» (Москва, 2014)*.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи