Пена колосистая.
Пена волновалась.
Возмущённые колосья словно шатались, склоняясь, то чернея, то золотея.
И вдоль нивы бежали теневые пятна, производя волнение.
Точно на ниву бросили золотую порфиру, испещрённую пятнами, и вот она мчалась к горизонту.
Солнце – чаша, наполненная золотом, – тихо опрокинулось в безвременье.
И разлились времена волнами опьянённых колосьев.
Налетали – пролетали: о межу разбивались многопенным шелестом.
И неслись, и неслись.
Когда убежало солнце, небо стало большим зеркалом.
Когда убежало солнце, бледно-сияющие кружева тучек засинели и перестали сквозить.
Когда убежало солнце, вдали запевали:
«Паа-жаа-лей, дуу-шаа заа-аа-зноо-бушка маа-лаа-аа…»
Низкие пурпуровые басы гармоника окаймила бахромой золотою.
А высокий звонкий тенорок взлетал над огнём и золотом высоко закинутой, узкой, лазурной стрелой.
Рыдающий полковник пролетел где-то вдали, вдали, словно склоняясь, то темнея, то сверкая слезами.
И вдоль нивы бежало его теневое пятно.
И нёсся… и нёсся…
Низкие пурпуровые струи заката заливали небо, окаймлённые золотой бахромою туч.
А высокий, звонкий лазурный пролёт разрезал кружево туч острой, холодной стрелой.
Вдали замирало:
«Раа-спряя-миись ты-ии, роо-жь выы-соо-каа-ая…
Таай-нуу свяяя-таа саа-храании…»
Воздушно-мировые объятия бестрепетно распахнулись.
Ветерок пронёс парчовые ризы всех вещей.
Всадник мчался, и крикнул перепел, пойманный тенью, летящей на шатких колосьях.
Наша жизнь – улетающая тень.
Вот, как чёрная птица, несётся над морем колосьев.
Вместе с нами летит, неизменная.
Так, качаясь, летит образ мира сего… на родину, на неизвестную родину.
Вдруг лошадь споткнулась о камень многодробный, и полковник нырнул в бушующую рожь.
Зеленоватые, узловатые стебли струились вокруг него, и косые лучи заката, дробимые колосом, плескались над его головой, точно солнечные колонны золота над усмирённым утопленником.
Когда убежало солнце, небо стало большим зеркалом.
Когда убежало солнце, бледно-сияющие кружева туч засинели и перестали сквозить.
Когда убежало солнце, ветерок пронёс в свисте парчовые ризы всех вещей:
«Дни текут. Времена накопляются. Надвигается незакатное, бессрочное».
«Просится: пора мне в этот старый мир».
«Пора сдёрнуть покровы. Развить пелены. Пора открыть им глаза. Налететь ветром. Засвистать в уши о довременном».
На высоком верху многогребенном показался старец, точно весь сотканный из воздуха.
Это был лучезарный слепец с открытыми, синими глазами.
Он стоял с протянутой рукой на песчаном холму многогребенном.
Спина его была выгнута. Седина низко опущена.
Странно было видеть это безмолвное видение с протянутыми руками в золотом воздухе.
Он молился: «О, если б прозрели, о, если б увидели свет. Преходит образ мира сего».
Нива волновалась.
Опьянённые колосья словно шатались, склоняясь, то чернея, то золотея.
И вдоль нивы бежали теневые пятна, производя волнение, точно на ниву бросили порфиру, испещрённую пятнами, – и вот они бежали к горизонту.
Закат становился бледно-грустен и золотисто-атласен.
Золотое, пролитое вино гасло, точно его разводили водой.
Вечный покой.
Было холодно и ясно.
Многотечные ветры омывали их лица.
Они шли в одеждах послушников, и котомки их болтались за плечами.
Они шли вдоль равнин. Ничто их не касалось, и никто их не задерживал.
Стояла осень. Лазурное небо заплакало вдали.
Лучезарный странник пригорюнился, сказав: «Скончалась. Преставилась».
Подпёр руку под подбородок и уставился в землю.
Они пришли к одинокому кресту над песчаным обрывом.
Это была её могилка.
Деревцо хлопало большими, матово-жёлтыми листьями.
И лист за листом обрывался над могилкой.
Он заплакал: «Неужели она не воскреснет?»
Ветряный напор стал рвать деревцо, и матово-жёлтое облачко листьев, шелестя, пронеслось мимо их ног.
Он обхватил руками её могилку и просил: «Воскресни, родная».
Ветряный напор стал рвать деревцо, и новое облачко свеянных листьев, шелестя, пронеслось мимо их ног.
Он обхватил руками её могилку и просил: «Воскресни, родная!»
Но загадочный странник положил руку к нему на плечо и сказал: «Чего ты плачешь?»
«Ведь могила пуста».
Поднёс руку к глазам и увидел, что лазурное небо смеялось вдали.
Облетевшее деревцо радостно тряхнуло голыми сучьями, и в отчётливом воздухе тянулась золотая паутина. Странник, стоя на песчаном откосе, нежно смеялся сверкающим ликом.
Проснулся. Открыл глаза.
В сверкающую щель ставни рвалась светозарная струйка и ложилась на стене бледно-странным узорным пятном.
Это шумели деревья.
Это был день большого ветра.
И сиреневые кусты, охваченные ветром, глухо волновались и отмахивались от объятий и поцелуев.
Обдумывал письмо ей холодно и ясно:
«Всё изменилось. Изменились и вы. Я пишу вам письмо.
На меня надвинулся холод. Деланно вы дразнили меня, а сами обнимались с полковником.
Я увидел, что вы мертвы – мертвы, как смерть.
Я был болен. Уезжаю теперь от вас. Уезжаю на север, к соснам.
Вы, как смерть, загадочны. Но я ещё глубже задвинусь книгами.
Мои уста с того дня застыли скорбным изгибом».
Так писал.
И шуршал сухой бумагой.
«Мне в вас открывалось будущее. И, протягивая руки, я вам говорил, что солнце моё восходит, восходит.
Но оно закатилось.
Осталось взволнованное угасание света, да и тот свет – свет моей души.
Вокруг вас тянется паутина зла, и вы, оплетённая чарами, не горите уж, как прежде, на вечерней заре.
И заря моя потухает: угасает моё золотое вино, точно его разводят водой».
Писал.
И шуршал сухими страницами.
«Вот так же, как я сидел и думал о вас, вы сидели и думали о полковнике.
Вы любите друг друга.
Прошли мои сны. И вот опять сижу я тут: сижу, но не хочу о вас думать.
Ваша тайна давно взволновала меня, и я поднял в зарю моё лицо, но – удалённые мы друг от друга туманным временем. И то печально уходил от вас, то приближался, теряя покой свой.
Струна за струной обрывалась меж нами».
«Мир не беспеременен. Он мчится вперёд. Перебрасывает будущее в прошлое.
У него есть крылья улететь от настоящего.
Это значит, что прошлого нет: оно умаляется.
Временная струя вытекает из разбитой чаши.
Когда чаша иссякнет, перестанут струиться временные струи.
Меня посетит забвение».
«С грустью перебираю события, заливаемые временем: мы не знали друг друга.
Мне казалось – мы оба любили. И вот я один: один как перст.
Пусть вы влюблены – влюблены в старую смерть, но ваш долг – сиять для жизни.
Это я пишу ясно и просто.
Прощайте. Время изорвёт мою чёрную грусть».
Над ним было ясное небо, и тучка, повитая грустью, глядела лазурными пролётами.
Она глядела, она провеяла вздохом: «Ничего не умерло.
Всё вернётся.
Да, всё вернётся».
Она глядела: она провеяла вздохом.
Не глядел на облако. На щеках застыли две слезы. Протянулись его руки. Разрезали голубую зеркальность, словно скорбные, чёткие лилии.
Был у него только один путь к несказанному, да и он угасал.
Вечность потухла для него.
Золотая осень.
Шла с седым, знаменитым мистиком.
Он приехал проститься. Он уезжал от них в монастырь.
Он ей говорил: «Ещё немного.
И я уеду в сосны. Я уйду от вас.
Но вы сами ко мне придёте».
Было холодно и ясно.
Ничего не изменилось. Изменилась она.
Получила письмо.
Седой друг надвинул широкую шляпу, грустно склонился и уставился в землю.
Зашептал – заблистал жемчужными зубами:
«Этот мир – мир погибший.
Здесь все погибают».
И Светлова улыбнулась: «Я больна. Я хочу с вами ехать на север, в монастырь.
Уезжаю отсюда к соснам».
Она была, как смерть, бледна.
Старый друг ещё глубже надвинул фуражку.
Шли.
И шуршали сухими листьями.
Им открылась неоглядная даль.
И, протягивая руки, сказала: «Солнце закатывается – закатывается».
И оно закатилось.
Там, где был златокованый щит, осталось взволнованное погасание света.
В воздухе тянулась золотая паутина.
Волосы её, оттенённые чёрным, чуть светились на вечерней заре.
Закат становился бледно-грустен и золотисто-атласен: гасло золотое, сияющее вино, пролитое на горизонте.
Точно его разводили водой.
Села на лавочку: «Вот так же, бывало, я здесь сидела.
Сидела и думала о нём.
Мы оба любили.
Прошло это время. И вот я опять тут сижу.
Сижу и вспоминаю прошлое».
Ветерок трогал их одежды.
Старец сидел, опершись на палку.
Поднял в пространство старое, старое лицо.
Удалённые вершины лесные то никли друг к другу, то вновь закидывались, еще зелёные, напитанные вечностью, сквозящей в зелени своим бледным золотом.
И лист за листом, обрываясь, сверкал.
Мир не беспеременен. Он мчится вперёд – всё вперёд, всё вперёд.
Перебрасывает будущее в прошлое: летит – да, вперёд – да, вперёд.
У него есть крылья, чтобы лететь прочь от настоящего – всё вперёд – ах, вперёд.
Но это не значит, что прошлого нет.
Оно растёт: временная струя бьёт в подставленную чашу.
Когда наполнится чаша, перестанут изливаться в неё временные струи.
И прошлое вернётся.
С грустью перебираем события, залитые временем:
«Мы оба любили – и вот я бела: бледна, как смерть».
«Пусть вы белы – бледны, как смерть, – ваши очи, дитя, сияют, как небо».
Она взглянула на друга просто и ясно.
Встала – ветер рвал её чёрное платье.
На горизонте было ясное, винное золото, и она, повитая им, глядела вдаль.
Она глядела вдаль и говорила: «Ушёл. Не вернётся».
«Нет, он вернётся».
Старик снял фуражку, заглянул ей синими, вещими глазами в лицо.
Он увидел на ланитах её две слезы.
Протянулись облачка.
Разрезали золотую зеркальность отчётливыми, синими клочьями.
Остался только один винный кусок золота, да и он угас.
И вечность погасла на горизонте.
Ходили и говорили о прошлом.
Прошлое растёт.
Всё, что было, сохранилось в старинной чаше – поднялось.
Всё, что было, не умерло: всё, что было, плещется на поверхности.
Ещё немного.
Остановится время: мир перестанет мчаться вперёд.
И прошлое вернётся.
В монастыре.
Открыла глаза.
Перед ней виднелся бледно-бирюзовый океан осеннего воздуха.
Ей лицо обдувало душистым эфиром.
Вырос силуэт странника с просветлённым жемчужным лицом.
Солнечные кудри и золотая, легко раздвоенная бородка светились на вечерней заре.
Это был он, её смутный сон.
Вдруг поднялась благословляющая рука его, осеняющая знаменьем, но чёрный клобук склонённой монашки закрыл от неё и странника, и бледно-бирюзовый океан.
Приподнялась.
Лежала в маленькой келье с открытым, светлым окном.
Сафирные чаши в окно плескались холодным ветром.
Странника не было.
Старица, опираясь на посох, вся склонилась над ней, смотря испытующе: «Видела, знаешь – нашу тайную радость».
В окне раздавался свист ветерка и грустно-знакомый шелест осенних листьев.
На бледной небесной бирюзе трепетали, волнуясь, многошумные красные берёзки.
Среди них засверкала чёрная одежда.
Из красных листьев выглянуло как смерть белое лицо юной монашки, пытливо глядевшей на неё.
Показался другой силуэт дряхлой старицы с чётками в руках, и старица, отряхнув листочки, свеянные на вуаль, пошла к призывному звону.
Из листьев мелькал её бархатный клобучок.
Скоро за одной монашкой показались и другие, и целая вереница монашек, беличек, белиц и отроковиц потянулась на призывный звон.
А берёзки грустно шумели и сквозили вечно-бледной, осенней бирюзой.
Когда уже все прошли в собор и среди берёзок перестали мелькать и монашки, и белички, и юницы, и отроковицы, показался он, точно весь сотканный из воздуха.
Она сказала: «Безумие, призрак – опять, вот опять».
Он стоял с разведёнными руками под сквозным золотом падающих листьев.
Он закрывал свои очи.
Стоял усмирённый – неподвижный.
Высоко вздымалась его взволнованная грудь.
Солнечный шёлк волос, терзаемый ветром, бушевал сияющими прядями вокруг сквозного, жемчужного лица.
Так он замирал, осыпанный листьями – золотыми пролетающими временами.
Два листочка запутались в его бороде, когда он поднял разведённые руки ладонями вверх, и голосом, вздоху подобным, призывно звал от времени:
«Довольно!
Скоро всё облетит – пролетит.
Времена засохли. Шелестят, как свиток: времена, как и свиток, свиваются.
Пора!
Потому что всё пролетит и угаснет золотое время».
«Здравствуй, здравствуй!»
«Это я вернулся сказать о воскресении, потому что мы воскреснем и увидимся там».
В небо плыло пепельное облачко.
Она с ужасом видела край облачка сквозь его вверх ладонями воздетые руки.
Медленно шёл вдоль берёзок.
Впереди него сыпались красные, яркие листья. И сзади сыпались тоже.
Словно он был занавешен голубой, вечно пролетающей порфирой, испещрённой красным золотом свеянных листьев.
Это был вечный водопад времён.
Она шептала: «Здравствуй, здравствуй, – ты, как прежде, вернулся: мир не беспеременен».
Она вышла из кельи и пошла вслед за странником.
Они шли.
Ничто их не касалось. И никто их не задерживал.
Он подвел её к безвестной могилке на верху многогребенном, песчаном, и сказал ей, улыбаясь, будто спрашивая о чём-то: «Смотри: ведь могила пуста».
На высоких, красных, песчаных холмах собрались богомольцы.
Там воздвигали распятие.
Неизвестный священнослужитель, точно весь сотканный из воздуха, стоял в золотой, бирюзой отливающей рясе.
Тая, ряса сливалась с небом.
Простирал свою руку в бледно-бирюзовый, далёкий мир.
Бледно-бирюзовый, далёкий мир отливал янтарно-золотым.
Всё было охвачено жидкими сквозными янтарями и пропитано ими.
Жидкие янтари подёрнулись огненным золотом.
Становились гуще, искристей.
Богомольцы в белых рубахах, простоволосые, стояли с восковыми, медовыми, мягкоистекающими свечами.
Неизвестный священнослужитель поставил на стол деревянную миску со святою водою; он опустил в воду пучок спелых ржаных колосьев.
Колосом окропил сосновые дали.
Простирал свои руки в бледно-бирюзовый мир: бледно-бирюзовый мир отливал янтарно-золотым.
«Господи, мир созрел, как эти колосья: ей, гряди Господи».
«Господи!»
«Среди лесов воздвиг я молельню мою: на песчаных холмах водрузил я распятие.
Ей гряди, Господи!»
Всё было охвачено жидкими сквозными янтарями и пропитано ими.
Янтари подёрнулись красным золотом: становились гуще, искристей.
Неизвестный священнослужитель взял серп и серпом налагал крестные знаки во все стороны:
«Украсьте, украсьте цветами великую церковь мира, вы – миряне, и вы – церковники.
Орари ваши – сердца – возносите, диаконы светослужения.
Горе имеем сердца».
На высоких, песчаных, красных холмах он стоял, предаваясь молитве.
Воздвигал в ветер крестное знамение.
Голосом, вздоху подобным, призывал жнецов на жатву свою.
«Се грядёт земной иерей, из блистанья серпов сотканный.
Се грядёт земной жених, из свещного действа в полях рождённый.
Ты, жених, гряди к могилкам нашим, постучи в гробовую нашу плиту.
Из далёкой страны загробной облеки нас жизнью и солнцем.
Мы встретим тебя, иерей наш, колосом, колосом, колосом.
Колосись в души наши.
Ибо мы – твои нивы: нивы, нивы, созревшие нивы.
Ей, гряди, жнец нивный».
Бирюзовая риза истаяла. Она сливалась с небом, отливая жемчугами.
Белое лицо, омытое шёлковым золотом, синими удивлёнными очами глядело на богомольцев, будто солнечное облако с двумя просветами лазури.
Над ними простёрлись две его руки – два его снежных обрывка.
И богомольцам казалось, что это – не странник, а далёкое облако, не риза – а вышина.
Все пали ниц.
Голос странника, как призывной трезвон, ещё раздавался над ними из далёких пространств:
«Риза моя – воздушная, золотая».
«Горизонт так янтарен».
Но это свистал ветерок, и богомольцы были одни.
Над ними было небо.
Там застыло солнечное облако с двумя просветами лазури.
1906 год, Мюнхен
——— • ———
——— • ———
Андрей Белый
1907
«Моя проза – совсем не проза; она – поэма в стихах; она напечатана прозой лишь для экономии места» – так Андрей Белый характеризовал, определяя форму и жанр, свои программные прозаические произведения (июнь 1930).
Отрывки из Четвёртой симфонии впервые были опубликованы в Альманахе книгоиздательства «Гриф» (М., 1903. – С. 52-61).
Поэма в стихах (исходя из определения автора) «Кубок метелей. Четвёртая симфония» была издана – отдельное издание в полном объёме – в апреле 1908 года Книгоиздательством «Скорпион» (Москва)*.
_______________________
* Андрей Белый. Кубок метелей : Четвёртая симфония / Б. Н. Бугаев. – М., Книгоиздательство «Скорпион», 1908; (Типография о-ва распр. полезн. книг). – 231 с. – (Обложка И.С. Федотова).
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи
начало статьи