Альманах рукописей: от публицистики до версэ  •  Сетевое издание Эссе-клуба ОМ

Геннадий Прашкевич

Три загадки советской фантастики * Меня всегда интересовала личность создателя. Почему Алексей Николаевич Толстой не написал вторую часть романа «Гиперболоид инженера Гарина»?» Что подтолкнуло вполне успешную советскую актрису Надежду Бромлей к написанию фантастических книжек? Почему знаменитый символист Валерий Брюсов всю жизнь тянулся к этому проклятому жанру? Почему даже Андрей Платонов, столь углублённый в реалии писатель, к фантастике обращался достаточно часто? Что порой толкает писателя на безумные поступки? И зависит ли это только от него самого? Подвижник или самоубийца? В декабре 1940 года из Ленинграда в Москву на имя Сталина пришло письмо. Дорогой Иосиф Виссарионович, писал вождю неизвестный корреспондент. Каждый великий велик по-своему. После одного остаются невероятные свершения, после другого – весёлые исторические анекдоты. Один известен тем, что имел тысячи любовниц, другой – замечательных шутов. Словом, нет таких великих, рядом с которым не остались бы в памяти потомков какие-то необычные личности, а вот писателей, писавших только для одного-единственного читателя, ещё не было. Вот неизвестный и решил взять на себя такую роль. «Я буду писать только для Вас, не требуя для себя ни орденов, ни гонорара, ни почестей, ни славы. Возможно, мои литературные способности не встретят Вашего одобрения, но за это, надеюсь, Вы не осудите меня, как не осуждают людей за рыжий цвет волос или за выщербленные зубы. Отсутствие талантливости я постараюсь заменить усердием и добросовестным отношением к принятым на себя обязательствам». Неизвестный решил присылать вождю своё произведение (фантастическую повесть) отдельными главами, по мере написания. Он же понимает, что время товарища Сталина расписано по минутам. Вы никогда не узнаете моего настоящего имени, успокаивал он вождя, как бы даже жалел его. «Но я хочу, чтобы Вы знали, что есть в Ленинграде один чудак, который своеобразно проводит часы своего досуга – создаёт литературное произведение для единственного человека, для Вас». К письму действительно прилагались первые главы фантастической повести под названием «Небесный гость». Сюжет прост. Никаких особенных изысков ни в языке, ни в стиле. На планету Земля прибывает житель планеты Марс, на которой, оказывается, советское государство, то есть советская власть, существуют уже сто семнадцать лет. Именно советское, именно советская. Этим, собственно, и определён огромный интерес инопланетянина к земному (российскому) эксперименту. Он прилетел в Советскую Россию поделиться опытом, секретами успешной работы. К сожалению, личный писатель не многим смог обрадовать товарища Сталина. Скучноватая у вас жизнь в Советской России, признавался прибывший в Советскую Россию марсианин. Читаю газеты и ничего понять не могу. Чем вы живете? Какие проблемы вас волнуют? Неужели только тем и занимаетесь, что выступаете с пламенными речами на собраниях да отмечаете исторические даты? Почему вы так мало думаете о будущем? Запев не дурной. Вождь, в общем-то, равнодушно относился к фантастике, в его библиотеке, кроме книг Богданова, известного «господина махиста», ничего такого не хранилось. Но в данном случае вождю пришлось вчитываться в присланное ему фантастическое произведение, и он многое из него узнал. Например, о вопиющей бедности советских крестьян и пролетариев. Бедность эта вызвана, по мнению неизвестного писателя, прежде всего, чрезвычайной централизацией партийного и государственного аппарата. Законы, принимаемые указанным аппаратом, бездарны. Талантливые люди по проискам и наветам завистников часто объявляются врагами народа. Науку и искусство представляют деятели, не имеющие представления ни о том, ни о другом. Ни одной свежей мысли, ни одного нового слова в театрах и в литературе, жаловался марсианин. Последнее товарища Сталина укололо, наверное, ведь он считал себя центральной фигурой всей советской науки, всего советского искусства. Сетовал марсианин и на то, что Москва стала единственным городом, в котором люди ещё как-то живут, а все остальные города давно превратились в глухую провинцию, выполняющую все прихоти столицы. Но даже в столице до сих пор можно видеть очереди, скажем, за свежей капустой, хотя многие граждане ещё помнят, что раньше этой капусты (и свежей и кислой) было в России столько, что люди не знали, что с ней делать. Кстати, общался марсианин с советскими гражданами на русском языке, который на Марсе знают и старики, и дети, и очень удивлялся всеобщей невоспитанности. Это, наверное, потому, думал он, что молодые люди находятся под постоянной опекой активистов-комсомольцев. Они, активисты-комсомольцы, собирают детей 10-12 лет и плотно «прорабатывают» с ними доклады вождей, работы Маркса, вопросы диалектического развития общества. Вот и всё. Да и как может быть богатым и воспитанным общество, если условия жизни и труда в нём организованы из рук вон плохо. «На Васильевском острове находится артель «“Объединённый химик”, – пишут в газетах. – Она имеет всего один краскотёрочный цех, в котором занято лишь 18 рабочих. На этих 18 производственных рабочих с месячным фондом зарплаты в 4,5 тысячи рублей артель имеет: 33 служащих, зарплата которых составляет 20,8 тысячи рублей, 22 человека обслуживающего персонала и 10 человек пожарно-сторожевой охраны». Как в таких условиях получить хорошие производственные результаты? Исправить положение никто не может, а лично у товарища Сталина на всё это не хватает ни сил, ни времени. Вот и ходят по улицам недовольные. Спросите: кто недоволен? Да абсолютно все. Недовольны те, кто получает 300-400 рублей в месяц, потому что на эту сумму невозможно прожить. Недовольны те, кто получает много, потому что в пустых магазинах они приобрести ничего не могут. Недовольны учёные, недовольны творческие люди, крестьяне, артельщики. Недовольны читатели, потому что книг мало, большая часть бумаги уходит на плакаты с призывами: «Уходя, тушите свет», «Мойте руки перед едой», «Вытирай нос», «Посещай уборную». А попробуй выказать недовольство, сразу запишут тебя во враги народа и никакая конституция тебе не поможет, даже сталинская, потому что она защищает общество, а не нас по отдельности. Мы – мелочь, винтики. Получив присланные ему семь глав, товарищ Сталин выразил, наконец, желание познакомиться со своим личным писателем. Соответствующее распоряжение отдал Лаврентий Павлович Берия, и его неутомимые сотрудники быстро вышли на автора. Загадочным корреспондентом товарища Сталина оказался член Союза советских писателей Ян Леопольдович Ларри, 1900 года рождения. Москвич, рано потерял родителей, из детдома сбежал. Работал в трактире, потом учеником часовщика. Случайно мальчика приютил добрый человек с говорящей фамилией Доброхотов. Он обучил его грамоте и даже подготовил к экзаменам за полный курс гимназии. В годы Первой мировой войны Ян Ларри служил в армии, после революции осел в Петрограде. Пытался поступить в университет, но знаний не хватило. Снова бродяжничал, но в Харькове всё-таки добился приёма на биофак местного университета. Одновременно писал, издал очерковые книжки «Украдена Краiна» и «Грустные и смешные истории о маленьких людях». В 1926 году вернулся в Ленинград, а в 1931 сумел окончить Ленинградский университет. Повезло, попал в аспирантуру Всесоюзного научно-исследовательского института рыбного хозяйства. Написал и издал ещё несколько книжек (ничего особенного): «Окно в будущее», «Как это было» и «Записки конноармейца». А вот в 1931 году вышла в свет настоящая его фантастическая повесть «Страна счастливых». Кажется, это была чуть ли не первая попытка нарисовать страну, в которой действительно победил коммунизм. Полностью и навсегда. В чудесных столовых любой колхозник или рабочий могли заказать трюфели и форель, рябчиков и омаров, общественные туалеты украшались золотыми деталями, «как вызов старому миру». Колосья ветвистой пшеницы весили не меньше ста граммов, покончено с преступностью и алкоголизмом, полностью выполнен сталинский план преобразования природы. Все равны, все вместе. Никакой грязи, мата, нервов. Влюблённая девушка, обнимая жениха, шепчет: «Это же наша Республика. Посмотри. В росах стоят густые сады. Реками льётся молоко. Горы масла закрывают горизонт. Стада упитанного, тучного скота с сонным мычанием поднимают тёплые морды к небу». Да, прекрасный будущий мир, только вот одна маленькая незадача: коммунизм в этой «Стране счастливых» победил так стремительно, что многие люди просто физически не успели перестроиться, даже суровый и мнительный вождь счастливого государства Молибден не успел перестроиться. Интересное имя для вождя – Молибден. Псевдоним, конечно, расшифровали, и книжку изъяли из библиотек. В те годы это было уже в порядке вещей. К тому же, сам по себе гражданин Ян Ларри не собирался отменять реальную советскую жизнь, ему хотелось только её улучшить. Он занимался научной работой, но время от времени печатал в газетах статьи, фельетоны, никакой больше фантастики, хотя руки, видимо, чесались. А потом к известному биологу Л. С. Бергу (кстати, создателю номогенеза – вполне антидарвиновской эволюционной теории), обратился Самуил Яковлевич Маршак с предложением написать что-нибудь этакое интересное про советскую науку, ну, скажем, книжку, из которой дети узнали бы много нового о мире насекомых, как вредных, так и полезных. Л..С..Берг был слишком занят, просьбу Маршака он переадресовал молодому научному сотруднику Яну Ларри и тот, увлёкшись, действительно сочинил весёлую историю под названием «Необыкновенные приключения Карика и Вали», в которой профессор-биолог Иван Гермогенович Енотов изобрёл чудесное снадобье, способное все предметы быстро и значительно уменьшать в размерах. Превратившись в крошечных существ, Карик и Валя путешествуют в мире непомерно разросшихся (для них) насекомых и растений. Замечательный подход к решению темы, но советские рецензенты не дремали. «Неправильно принижать человека до маленького насекомого. Так вольно или невольно мы показываем человека не как властелина природы, а как беспомощное существо. Говоря с маленькими школьниками о природе, мы, прежде всего, должны внушать им мысль о возможном воздействии на природу в нужном нам направлении». Только усилиями Маршака книжку удалось опубликовать. Вот так и катилась жизнь, чего ещё? Работай, сочиняй весёлые истории, встречайся со школьниками и студентами, зачем искать какого-то могущественного единственного читателя, не средневековье же на дворе. Но руки чешутся, и что-то (может, разговоры на кухне) заставляет Яна Ларри сочинять «Небесного гостя». Теперь мы можем только гадать, почему Ларри решил выбрать одного-единственного читателя, пусть и вождя. Почему он заставил гостя-марсианина говорить столь откровенно, разве не понимал он, советский писатель конца 30-х, чем вся эта его писанина закончится? Каналов в стране планировалось много, и лесоповалов хватало. Какой марсианин? Но по каким-то причинам Ян Ларри, вовсе не революционер, не подвижник, выбрал пусть единственного читателя, зато такого, который может многое изменить в реальной жизни. Вряд ли товарищ Сталин встретился со своим личным писателем. «Посылаемые в адрес ЦК ВКП(б) главы повести Яна Ларри, – гласило предъявленное писателю обвинение, – написаны им с антисоветских позиций, где он извращал советскую действительность в СССР, привёл ряд антисоветских клеветнических измышлений о положении трудящихся в Советском Союзе. Кроме того, в этой повести Ларри также пытался дискредитировать комсомольскую организацию, советскую литературу, прессу и другие проводимые мероприятия Советской власти». 13 апреля 1941 года состоялся суд. Бывший член Союза писателей СССР Ян Ларри получил 10 лет строгого режима плюс 5 лет ссылки и поражения в правах. Печально известная статья 58-10 УК РСФСР, то есть, антисоветская агитация и пропаганда. Как тогда говорили, на всю катушку и по рогам. Яну Ларри повезло. 21 августа 1956 года Постановлением Судебной Коллегии по уголовным делам Верховного Суда РСФСР приговор по его делу был отменён («за отсутствием состава преступления») и после ХХ съезда партии, развенчавшего культ личности его единственного читателя, Ян Ларри вышел на свободу и даже вернулся к литературному труду. К сожалению, к труду, а не к творчеству. Были написаны и вышли в свет книжки «Записки школьницы» и «Удивительные приключения Кука и Кукки», а так же сказочная история под названием «Храбрый Тилли: Записки щенка, написанные хвостом». Многое в те годы было написано хвостом, если этот хвост писателю вовремя не купировался. И странно, даже жутко сейчас представлять человека, сидящего ночью перед настольной лампой и вполне искренне пишущего строки, которые должны поразить одного-единственного, зато всемогущего читателя. Ненаписанная книга Всю жизнь Иван Антонович Ефремов хотел написать всем доступную популярную книгу о палеонтологии. Даже мне, школьнику, в ответ на просьбу прислать такую книгу, он писал 23 апреля 1957 года: «Вы задали мне нелёгкую задачу. Популярной литературы по палеонтологии нет. По большей части – это изданные давно и ставшие библиографической редкостью книги. Кое-что из того, что мне кажется самым важным – Вальтера, Ланкестера, Штернберга и другое, наверное, удастся достать, и я дал уже заказ, но это будет не слишком скоро – ждите. Свою последнюю книгу о раскопках в Монголии я послал вам. Надо, чтобы вы научились видеть ту гигантскую перспективу времени, которая собственно и составляет силу и величие палеонтологии». А в сентябре 1972 года, уже совсем незадолго до смерти, Иван Антонович сообщал Виталию Бугрову, редактору журнала «Уральский следопыт»: «Хотелось бы выполнить давний мой долг – написать о палеонтологии. Та философская “жила”, что пронизывает мои романы, берёт начало здесь, и я обязан популярно изложить читателям основы моей науки. Процесс эволюции живого всё-таки гораздо более сложен и противоречив, чем мы себе это обычно представляем. Природа необычайно, непредставимо жестока, она не знает иного приговора, чем смертная казнь неугодным ей; это игорный дом, действующий на протяжении миллионов и миллионов лет, вплоть до того момента, когда человек, то высшее, что создано природой, не только осознаёт себя, как общественное существо, но и берёт в свои руки власть и над природой, и над социальным процессом». Книгу о палеонтологии от Ефремова ждали. И, правда, кто, если не он? Я вполне представляю, какой могла быть такая книга, потому что знаю научные работы Ивана Антоновича и знаю, как ярко он мог писать о вещах совершенно конкретных. Вот несколько отрывков из научной (подчёркиваю, научной) статьи Ефремова «Некоторые замечания по вопросам исторического развития динозавров», опубликованной в Трудах Палеонтологического института АН ССР в 1954 году. «Плоские материки среднего мезозоя были подвержены приливным волнам. Эти исполинские волны ходили на большом пространстве, поднимая уровень воды в прибрежных лагунах, сметая всё, что не было приросшим ко дну. Зауроподы (динозавры, обитавшие именно на прибрежье), гиганты в десятки тонн весом успешно сопротивлялись силе огромных приливных волн, не тонули при подъёмах воды и освоили новую, громадную зону обитания, где не имели конкурентов…» «Вопрос о питании зауропод не может быть разрешён при недостаточных сведениях о флоре того времени. Однако, можно заранее сказать, что челюстной аппарат зауропод так непропорционально мал и слаб по сравнению с их размерами, что растительная пища этих животных должна была быть чрезвычайно мягкой и питательной. В мелких лагунах и болотах мезозоя существовала, возможно, ещё неизвестная нам растительность, может быть, типа огромных грибов или питательных студенистых водорослей. Питание рыбой представляется мне невероятным. Ловля мелкой рыбёшки при помощи громадной шеи с полуметровыми позвонками – похожа на анекдотическую стрельбу из пушек по воробьям, такая нелепость не могла существовать в природе…» «Нам не удалось добыть каких-либо доказательств окраски тела динозавров. Всё же можно предположить, что в эпоху динозавров существовало огромное разнообразие окрасок, аналогичное таковому у современных птиц и тропических ящериц. Зрение, ведущее чувство у зауропсид, вне всякого сомнения, обусловило появление окрасок как защитных, так и очень ярких, возможно сопряжённых с различными выростами, необходимых для сигналов стадным животным и для привлечения самок в период половой активности. Не исключена возможность развития светящихся органов при большом количестве ночных животных, характерном для древних пресмыкающихся и обусловленном их физиологией…» Даже по этим отрывкам можно судить, как ярко мог написать Ефремов свою «палеонтологическую» книгу. Но он, к сожалению, её не написал, предпочёл фантастику. В общем, понятно. Учёный обращается к фантастике, когда его не устраивает система научных доказательств. У любого исследователя со временем накапливаются собственные замыслы и наблюдения, которые далеко не всегда находят практическое применение. С самим Ефремовым такое случалось. В тридцатые годы, например, он отправил свою статью о способе добычи коренных пород со дна морского океана в немецкий журнал «Геологише Рундшау», и попала она в руки известного нефтяника Отто Пратье. «Знает ли доктор Ефремов о том, что дно мирового океана покрыто мощным слоем рыхлых осадков?» – не без иронии спросил немецкий нефтяник, и сам себе ответил: «Если и знает, то идея, предложенная им, всё равно вздор!» Вот тогда Ефремов и написал фантастический рассказ. Но что могло остановить его в работе над книгой о палеонтологии? Тут никакой Пратье не мог его остановить. Всё под рукой – и собственные работы и работы коллег. В марте 1941 года Ефремов защитил докторскую диссертацию («Фауна наземных позвоночных средних зон перми СССР»), и писать увлекательно он умел, в своих учителях всю жизнь держал Генри Райдера Хаггарда, Герберта Уэллса, Джека Лондона, Александра Грина, Джозефа Конрада. Как геолог и палеонтолог работал в самых разных районах СССР, с 1946 года по 1949 возглавлял Монгольскую палеонтологическую экспедицию Академии наук СССР. Об этих путешествиях он подробно и интересно рассказал в книге «Дорога ветров», которую тоже можно рассматривать как подготовку к большой популярной книге о палеонтологии. Он был создателем тафономии – отделе геологии, изучающей закономерности процессов захоронения (образования местонахождений) ископаемых остатков организмов. Ну, не было никаких препятствий к написанию книги. Но книга о палеонтологии никогда не была Ефремовым написана. Думаю, огромную (отрицательную) роль в этом сыграло сложившееся в последние годы жизни официальное положение Ефремова в Палеонтологическом институте АН СССР. Достигнув успеха в литературе, став знаменитым писателем, в институте Ефремов напротив начал терять авторитет. Такое бывает. А смириться трудно. Иван Антонович искренне был убеждён в том, что как учёный он, несомненно, крупная величина (никто этого, кстати, и не оспаривал) и после долгого отсутствия на работе (из-за развившейся болезни сердца) ожидал радости по поводу возвращения. Но недооценил чисто бытового фона – рабочей конкуренции, отсутствия высоких зарплат, нехватки средств на организацию экспедиций, выпуск научных сборников. Не надо забывать и о таком сложном чувстве, как зависть, неважно, мнимая или реальная. Ты знаменитый писатель, вот и хорошо, пиши свои книжки дома, не занимай место в институте. После целого ряда таких непониманий Ефремов обратился с письмом к директору Палеонтологического института академику Юрию Александровичу Орлову. Для точности я буду цитировать письма по прекрасной работе «Переписка Ивана Антоновича Ефремова», опубликованной в Москве в начале этого года исследовательницей литературы О..А..Ерёминой. «Глубокоуважаемый Юрий Александрович! – писал Ефремов в конце января 1962 года. – Когда Вы в последний раз навестили меня, я остался с чувством глубокого разочарования и тревоги. И не потому, что Вы фактически дали понять, что не заинтересованы в моём возвращении в ПИН, сейчас во всяком случае. Не потому, что в беседе с разными лицами в институте Вы извратили существо нашего разговора и почему-то обвинили меня в утрате интереса к науке. Это дело личное, ничего не меняющее по существу. Я ведь давно знал от разных лиц, что Вы (справедливости ради надо сказать, что это было не всегда, иначе я бы изменил отношение к Вам) говорили обо мне такое, чего не было и чего я, во всяком случае, не заслуживал. Неприятные примеры вспоминать не буду, кроме упорного утверждения Вами, что я написал какую-то порочащую бумагу на Рождественского на 10 страницах. (А..К..Рождественский – известный палеонтолог, один из самых обаятельных людей, каких я знал. — Г..П.). Я звонил в Иностранный отдел, и они мне заявили официально, что там ничего, кроме обычного отзыва на сотрудников экспедиции 1950 г., нет … Равным образом, зачем Вам было унижать себя, говоря обо мне то, чего не было? Ведь моя ценность как учёного и сделанное в науке уже не зависят ни от каких отзывов, будь то авторитетное высказывание директора или пустозвонная болтовня научного щелкопёра без году неделю в палеонтологии. С другой стороны, никак не могу поверить, чтобы такой принимающий науку всерьёз человек, как Вы, не смог бы понять, что нужно делать, чтобы при любых условиях сделать попытку вернуть в свой институт одного из лучших палеонтологов СССР (ради Бога, примите это как чисто деловую оценку и не используйте как пример пресловутой ефремовской похвальбы). Я и не поверил, хотя мне говорил это мой старый старший товарищ, с которым бок о бок я прошёл довольно тернистый путь на протяжении более 30 лет. Следовательно, были какие-то другие мотивы? Тогда почему было мне не сказать честно и прямо – какие?.. Если возможность того, что я могу перейти дорогу кому-то в членкоры, благо есть вакансия, то сколько раз я говорил, что никогда больше не выставлю своей кандидатуры, поскольку один раз Академия её уже отвергла… Можно было открыто спросить меня ещё раз и удостовериться, что я не собираюсь конкурировать с Вами насчёт директорского поста и копать под Вас…» Высказал Иван Антонович и другие упрёки. «Своей работы Вы давно не ведёте, в институте бываете совсем мало, а если и бываете, то для чисто бумажной возни или пустяковых мелочей, и то стараетесь переложить всё на Ваших помощников. В университете тоже Вы делаете очень мало, перекладывая всё на других, как то постоянно заявляют Ваши помощники там. Но Вам виднее – может, Вы решаете судьбы науки в более высоких инстанциях, став теперь академиком…» Что ж, раздражение Ефремова объяснимо. Последние романы «Час быка» и «Таис Афинская» потребовали от писателя больших усилий. Болезнь сердца мучила всё сильнее. Но при этом он ни в коем случае не собирался оставлять научную работу. «Если Вы и впредь не хотите моего возвращения в ПИН, – писал он Орлову, – то не надо никаких обходных маневров. Можно прямо сказать мне об этом, и мы вместе найдём удовлетворительный и не возмущающий спокойствия путь, скажем, моего перехода в ЗИН, ГИН или иное учреждение системы АН. Мне кажется, что я в науке всё же нужен в любом качестве». Такое письмо не могло остаться без ответа, и он последовал. Не сразу, только 13 февраля, но последовал. «Дорогой Иван Антонович! – писал Ефремову Орлов. – Такой “обвинительный акт” на четырёх страницах Вы могли написать только в состоянии полного и яростного возмущения, негодования от незаслуженно полученного оскорбления в ответ на многолетнюю работу и поразившего Вас бессовестного, фальшивого поведения человека, которому Вы доверяли всю жизнь, к которому хорошо всегда относились. (Разумеется, Юрий Александрович иронизировал, но слишком уж прямолинейно. — Г..П.). Как так, почему я “не заинтересован” в Вашей работе в институте? Что я извратил по поводу Вашего интереса к науке?.. Ещё до нашей поездки в Китай с Вами был разговор в институте. Вы говорили: “Как быть, когда становится трудно «служить двум богам», когда литературная работа хорошо и удачно идёт – и на миллионы людей, а не на десятки, как палеонтологическая, не бросать же науку…” Моё мнение было: не бросать науку, а работать и приносить ей пользу – сколько сможете. Не помню, говорил ли Вам, но многим другим всегда говорил, что если бы мог – я охотно платил бы Вам полную ставку впредь пожизненно, без всякой работы с Вашей стороны, просто за то, что Вами сделано уже. Другое дело, что я бессилен платить так… А высказанное Вами при нашем последнем свидании предположение об относительной доступности продления Вашей инвалидности на год – по Вашему положению в области литературы – привело меня тогда к представлению, что, вероятно, этим надо воспользоваться – пока; а дальше, может, установится, наконец, штатное консультантство. Последнее время Вы, насколько я себе представляю, заняты целиком литературной работой, и в данный момент, пока Вам не до палеонтологии – в смысле повседневного интереса и занятия ею…» В разговоре с Рождественским, – писал далее Орлов, – когда он стал «пояснять» мне, как много Вы сделали, как полезны науке, и что нужно бы основать новую палеофаунистическую лабораторию и именно Вас сделать заведующим, я ему сказал, что Вас знаю тридцать с лишним лет и т..д. А заведование лабораториями стало сейчас повседневно много хлопотнее, чем было ещё недавно. Я не представляю, как при Вашем объёме литературной работой брать себе ещё и заведование. Если бы Вы видели, как мы мучаемся, когда уже не учёный совет, и не директор, и не Биоотделение, и не президент, а какая-то «секция Госкомитета» над нами начальство, Вы бы меня поняли. Вы обвиняете меня в том, – писал Юрий Александрович, – что наш институт никогда не стоял так низко, как сейчас, в деградации позвоночных, в необеспеченности будущего; в том, что якобы я не настоящий учёный и человек, а полностью «сломан» и думаю только о своём благополучии; что в институте бываю изредка и только для чисто «бумажной возни», как и в университете, да ещё «став теперь академиком». Но так ли это? «От института я не в восторге; но так ли низко он стоит, как Вам кажется? И в университете я тоже пока не пользуюсь столь дурной славой, как Вы пишете. Не могу перечислить всяких комиссий и перекомиссий, редактирования (в том числе с вычиткой учебников), всевозможной повседневной “возни с мелочами”, т..е. практически неизбежного вникания во всякие дела, которые этого требуют, – совсем не только потому, что я всего-навсего “большой человек на мелкие дела”, а и потому, что такова жизнь. Ведь я не Капица, не Цицин, не Бочвар, не Векслер и т..п.; ведь, чтобы добиться 20 шкафов в наш круглый зал для библиотеки, я был вынужден около 15 раз ехать сам на завод, изготовлявший шкафы, и всё – так. Все эти библиотечные комиссии, Комитет по Ленинским премиям, учёные советы, бедственное положение с академиками зоологами и ботаниками, обязательность обсуждения и согласования каждого мало-мальски серьёзного дела с общественными организациями, когда даже нанимаемому лаборанту делают смотр и партчасть и местком – всё это трата последних остатков жизни…» «В настоящее время Вы заняты, не один год, очень успешной и большой, значит и очень трудоёмкой литературной работой. Это большой тяжёлый труд, а не “просто так”… Поэтому мне и казалось, что при такой большой нагрузке Вам трудно работать хотя бы и “в четверть” прежней силы; но я никогда не думал и не говорил, что Вам не надо работать в науке. Кажется, я писал Вам тогда же, что всерьёз работать, занимаясь наукой “между прочим”, – невозможно. Но сколько-нибудь – можно. Обвинять меня в нежелании видеть Вас в палеонтологии, в науке вообще только потому, что я не знаю, как сделать это, т..е. как Вас устроить в институте, – неправильно. Считать Ваши ежегодные обвинительные акты индикатором “активного” интереса к палеонтологии трудно. Предполагать, чтобы Вы, вложив за много лет много сил, уменья и труда в палеонтологию, махнули совсем на неё рукой, – невероятно. Мне приходится быть повседневно составной частью института в целом, от которого я себя не отделяю; Вы довольно долгое время – в значительной мере наблюдатель. Уже по одному этому мы можем не совпадать в своих оценках положения института. Со стороны многое виднее бывает, но во многом и ошибаться легко. Если Вы видите, что имеете силы, время, интерес к тому, чтобы помочь Вашими знаниями, опытом и т..д., то прекрасно; но лучше не питаться слухами и жалобами, а лично ознакомиться с делом, которое интересует и Вас, и работающих в институте. Мне Вы – дороги. Искренне Ваш Ю..Орлов». Мне кажется, что в отношениях этих двух замечательных людей, в несомненно ревнивом отношении Ефремова к любимой науке и скрывается загадка ненаписанной книги. В этом, собственно, вообще заключается истинный ужас творческого человека – невообразимо остро чувствовать любое отношение к себе. Академик Орлов проявил себя в высшей степени благородно, и, кажется, он искренне пытался открыть глаза человеку, уже вкусившему славы, а значит, к сожалению, научившемуся преувеличивать свои обиды. В самом деле, как писать о любимой науке, если втайне тебя гложет обида на непонимание, на чёрствость (во многом мнимую) бывших коллег, ревность к тем, кто тебя в этой науке обходит. Ефремову не хватало сил. Он был болен. Он устал. К тому же он уже привык к определённому восторженному отношению к себе. Кстати, Орлов, как и другой его сотрудник, Б..А..Трофимов, сами написали две отличные популярные книжки – «В мире древних животных» и «Жизнь в глубинах веков». Всё это, думаю, и помешало Ефремову взяться, наконец, за свою, может, прекрасную книгу. В последнем я, кстати, нисколько не сомневаюсь. Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда «Смотреть мало, нужно видеть», – так надписал мне свою фотографию выдающийся энтомолог, доктор биологических наук, талантливый писатель Николай Николаевич Плавильщиков. Я учился в школе и буквально забрасывал его вопросами. Они, конечно, касались вымерших и здравствующих ныне животных, что не удивительно, поскольку имя Плавильщикова я впервые увидел на обложке книжки о питекантропе «Недостающее звено». Фантастики в те годы было немного, я читал всё, но вот ведь странно, какое-то шестое чувство подсказывало мне, что существует разница (иногда существенная) между книжками Леонида Платова и Владимира Немцова, Ивана Ефремова и Вадима Охотникова, Александра Казанцева и Виктора Сапарина. Сейчас трудно объяснить читателям термин «фантастика ближнего прицела», но тогда многие фантасты боялась перспектив. Писали не о звёздах, не о загадках человеческой души, а всё о тех же только более мощных машинах или самосдёргивающихся штанах – для экономии времени. Я в школе уже пытался писать, и в каждом письме Николая Николаевича находил что-то такое, над чем следовало подумать. Например, 31 мая 1957 года. «Фантастика – жанр заманчивый, но трудный. Не стоит писать так, как пишут Немцов и Охотников, это третий сорт в лучшем случае. И очень хорошо нужно знать те разделы науки, которые хочешь использовать для фантастического рассказа…» Я всё это запоминал, обдумывал. 18 сентября 1957 года. «Из современных фантастов всех острее пишет Лагин. Казанцев и Платов тоже неплохи. У Ефремова вещи очень неровные, кое-что просто скучно…» Независимо от своих симпатий и антипатий, я обдумывал и это. 28 августа 1957 года. «Часто думают, что написать научно-фантастический рассказ легче и проще, чем обычный. Тут, дескать, выручит сама фантастика. Это глубокая ошибка. Сравните фантастику Алексея Толстого с произведениями Охотникова, Немцова и Компании. Разницу за версту видно. Почему? Да потому, что Толстой действительно писатель, для него фантастическая часть повести или романа только приём, через который он раскрывает читателю нечто от жизни (то же Уэллс, то же Лагин). А Охотников, Немцов? Пример не они, а, повторяю, А..Толстой, Уэллс, Лагин. Жюль Верн устарел, да он и не фантаст, а географ…» 5 октября 1958 года. «Возьмите в библиотеке журнал “Звезда” за 1958 год, сентябрьский номер. В нём статья Л..Успенского “Приключения языка”: автор изругал на чём свет стоит И..Ефремова за его “Туманность Андромеды”. Действительно, много всякого “понасажал” Ефремов, но вам советую прочитать не ради того, чтобы узнать, как изругали Ефремова: прочитайте внимательно и сделайте надлежащие оргвыводы, как принято говорить. Статья не учит, как нужно писать, в ней лишь рассказано кое о чём из того, чего нельзя делать. А помимо того, это статья вообще о языке научно-фантастических и приключенческих рассказов и романов, а, значит, уже по одному этому надо с ней познакомиться…» Дружба с Николаем Николаевичем позволяла мне делать важные открытия каждый день. Он не указывал, что надо читать. Он высказывал суждение по тому или иному поводу, а я уже сам пытался это подтвердить или опровергнуть. О себе Николай Николаевич говорил крайне мало, даже о «Письме трёхсот», обращённом к Президиуму ЦК КПСС, я узнал несколько лет спустя. В письме этом (октябрь 1957 года), подписанном известнейшими учёными – биологами К..М. Завадским, М..Н. Навашиным, В..Н. Сукачёвым, А..Р. Жебраком, Н..П. Дубининым, Н..В. Тимофеевым-Ресовским, Н..Н. Плавильщиковым, физиками Л..Д. Ландау, И..Е. Таммом, В..Л. Гинзбургом, И..Я. Померанчуком, Г..Н. Флёровым, П..Л. Капицей и многими другими, резко критиковались взгляды академика Лысенко. В конечном счете, Лысенко, несмотря на поддержку Н..С. Хрущёва, пришлось уйти с поста президента ВАСХНИЛ. Такое было время. Меня интересовало всё. Я описывал Николаю Николаевичу летний огород, пойманных бабочек и жуков. Или, скажем, видел оплетённую какой-то почти бесцветной плёнкой пару обычных дождевых червей и не мог сдержать восторга и непонимания – что это? Николай Николаевич на всё отвечал откровенно, в том числе о половой жизни червей. Оказывается, есть и такая. Думаю, Николаю Николаевичу легко было отвечать на такие вопросы, потому что он сам интересовался буквально всем. У меня хранится рукопись моей первой фантастической повести «Contra mundum», каждая страница которой исчёркана рукой Плавильщикова. Он был как невидимый эфир, он пронизывал всю мою жизнь. Наверное, мой энтузиазм ему что-то напоминал, правда, в отличие от меня, он давно был взрослым человеком. Давным-давно окончил классическую гимназию, затем естественное отделение Московского университета. В студенческие годы работал в семинаре известного профессора Г..А..Кожевникова, первую научную работу опубликовал в 1912 году, а к моменту окончания университета (1917) был автором полутора десятков работ по фаунистике и систематике. Это я тоже узнал в процессе нашей чудесной переписки, а позже (в Москве) не раз заходил в Зоологический музей МГУ, в котором он проработал всю жизнь. Монголия, Корея, Япония, Индонезия, Индия, Иран, Мадагаскар, вся Россия – не было такого уголка на планете, откуда бы редкостные бабочки, моли и жуки не попадали в руки профессора Плавильщикова. Одних только жуков-дровосеков в его уникальной коллекции скопилось более 550 000 экземпляров. «Эти жуки – не очень-то приятные насекомые, – вспоминала писательница Марта Гумилевская. – Это вредители. Они откладывают свои личинки в стволах деревьев. Тоненькая, маленькая личинка вбуравливается в ствол. Работает она не спеша. Не торопясь, прокладывает и прокладывает себе канал, впитывая в себя древесные соки и выбрасывая прочь труху. Целый год идёт она вперёд и ещё год движется обратно. За это время она растёт, увеличивается, толстеет, становится уже в полпальца величиной. Перед выходом из канала она останавливается и ставит себе перегородочку. Больше она уже не грызёт. Теперь она окукливается. Из куколки выводятся жуки, они пробивают перегородку, вылетают наружу, живут, откладывают яички, из яичек образуются личинки, и всё начинается сначала. Усачи-дровосеки портят отличный строевой лес, делают его непригодным. Жуков-дровосеков нужно уничтожать. А для этого их нужно изучить, чем Николай Николаевич и занимался». Господи, как чуден мир! За короткое время прочёл всё, что смог найти в местных библиотеках. «Смерть и бессмертие», «Бронтозавр» и «Чарлз Дарвин», «Очерки по истории зоологии», повесть «Недостающее звено», «Человек в колбе», «Сказки крокодила», «Жизнь пруда», переложенные на русский язык работы Фабра и Альфреда Брэма. А были ещё «Занимательная энтомология», «Кто-то на дереве», «Времена года», «Гомункулус». И всё это – Плавильщиков. «Первым был сотворён… человек… – объяснял Николай Николаевич взгляды древних. – Иначе Платон не мог рассуждать: человек – наиболее совершенное отображение мира идей (по учению Платона, вселенная двойственна: она объемлет два мира – мир идей и мир вещей, отображающих эти идеи; идеи мы постигаем разумом, вещи – чувственным восприятием). У человека три “души”: бессмертная и две смертных (мужская – мощная и энергичная, и женская – слабая и податливая). “Эволюция” протекает путём деградации всех сортов этих “душ“, причём допускается ещё и “переселение душ”. Животные – своеобразная форма “наказания” для людей. Люди, упражнявшие не бессмертную, а смертную часть своей сложной души, при втором рождении превратились в четвероногих. Те, которые “превзошли тупоумием своим даже четвероногих“ и которые своим телом как бы прилипли к земле, оказались пресмыкающимися. Просто легкомысленные люди при втором рождении превратились в птиц. Самые “невежественейшие и бестолковейшие” попали в новой жизни в воду и стали водными животными. Человек оказался родоначальником всех живых существ, и это неудивительно: по Платону, все живые существа – только совокупность несовершенных и разнообразных видоизменений человека». Как не задуматься? Книги Плавильщикова открывали для меня мир. Он сам по себе был светлым огромным миром. От его книг и писем исходило особенное свечение. Он был добр и всеведущ. Он относился ко мне как к равному, и я твёрдо знал, что буду дружить с ним всю жизнь – долгую-долгую. К сожалению, 7 февраля 1962 года его не стало. Горжусь, что способствовал переизданию его книг, не раз о нём писал. Система быстрого забывания, а мы сейчас проходим эту эпоху, кажется мне мертвящей. Прочёл книгу, восхитился и забыл. Так быть не должно. Изучая биографию профессора Плавильщикова, в процессе работы над книгами «Адское пламя» и «Красный сфинкс», я узнал о нём много нового. С 1921 по 1941 годы Николай Николаевич, оказывается, не работал в Зоологическом музее МГУ, более того, в Санкт-Петербургском отделении Архива Российской Академии наук хранится письмо профессора Кожевникова, проливающее много нового на обожаемого мною человека. Григорий Александрович Кожевников сам по себе был личностью – энтомолог, зоолог, географ, охотовед, эколог, специалист в области биологической эволюции. И вот именно в него в 1921 году стрелял из револьвера добрейший Николай Николаевич – хранитель музея. Объяснить эту трагедию сейчас невозможно, не осталось свидетелей, а Николая Николаевича о случившемся я, понятно, не расспрашивал, даже не догадывался ни о чём таком. Профессора Кожевников писал своему другу – энтомологу и географу А..П..Семёнову-Тян-Шанскому, кстати, сыну знаменитого русского путешественника и государственного деятеля. Как у всякой истинной трагедии здесь и герои крупные. «Дорогой Андрей Петрович, лежу в хирургической лечебнице доктора Бакунина на Остоженке, простреленный двумя пулями в голову и диктую письмо своей жене. Одна пуля засела в затылочной кости, не пробивши её глубоко, другая, ударившись под самым глазом о кость, вышла в углу нижней челюсти, не повредивши ни одного крупного сосуда, ни одного нерва. Опалён выстрелом (почти в упор) левый глаз, в котором сильное кровоизлияние и повреждение роговой оболочки…» Я вчитывался в письмо Кожевникова, пытаясь осознать, понять – о чём всё это? Плавильщиков и убийство? В моём сознании это не вязалось. В газетах сообщение о произошедшем было передано весьма неточно, а московские слухи о новом Родионе Раскольникове способны создать совершенно фантастические легенды, писал профессор Кожевников. «Отделом животноводства Наркомзема было ассигновано о[бщест]ву Акклиматизации, коего я председатель, 1.700.000 рубл. на нужды Измаил[овской] Опыт[ной] Пасеки. Т..к. ассигновка была не именная, то надо было указать какое-нибудь лицо, котор[ому] общество доверяет получить, причём это должно было быть скреплено моей подписью, следов[ательно] нельзя было указать себя. Плавильщиков ежедневно бывал в музее, а получать деньги надо было в здании бывш[ей] город[ской] управы очень близко от у[ниверсите]та; ему я доверял, в честности его не имел сомнения; раньше он вполне благополучно получил для меня 170.000 р[ублей], и я не колеблясь выбрал его для получения 1.700.000 руб. 9-го сентября он предупредил меня, что на след[ующий] день деньги будут им получены, и я в начале 2-го часа дня, когда по моим соображениям он уже получил деньги из казначейства, отправился в лабораторию и спросил его, получил ли он деньги. Он сказал: «получил». После этого мы обменялись несколькими замечаниями относительно книг, разборкой которых он занимался, а затем я сказал ему: давайте деньги. Он ответил: «здесь неудобно, пойдёмте к вам». Предполагая, что предстоит длительный счёт, и что деньги имеют большой объём, я нашёл вполне естественным, что неудобно заниматься счётом денег в лаборатории, хотя мысленно несколько удивился, не видя у него в руках ни большого свёртка, ни какой-либо сумки. Потом оказалось, что деньги в чрезвычайно компактной форме лежали все в боковом кармане куртки, не выпячиваясь заметным образом. Совершенно спокойно прошёл я с ним через пустой музейский коридор 2 этажа и пустую верхнюю залу ко мне на квартиру и вошли в мою библиотечную комнату, где я сел на диван спиной к окну, а он, стоя передо мной, вынул деньги из кармана, передавая мне 4 запечат[анные] пачки (3×500.000 и 1 в 100.000), сказал: «эти считать не нужно», и прибавил, передавая мне 5-ю распечат[анную] пачку в 100.000 р.: «Эту сосчитайте». Это были зелёненькие 1000 р. нового образца, не бывшие в употреблении и, наверное, распечатанные специально для того, чтобы занять меня счётом. Пока я считал, он сделал несколько шагов по комнате и очутился сзади меня, так что я его не видел. Я слышал оглушивший меня звук и, совершенно не понимая, что случилось, спросил: «что это?» Это был выстрел из револьвера мне в затылок, но я настолько был далёк от мысли чего-либо подобного, что немедленно построил в своём воображении фантастическое представление, что у него в руках взорвался охотничий ружейный патрон, который мог оказаться в этой комнате. Быстро переменивши место, он сейчас же выстрелил в левую сторону лица почти в упор и моментально исчез из комнаты. Обливаясь кровью, я вскочил с дивана и тотчас же запер дверь на крючок, предполагая, что он может вернуться добивать меня. Деньги остались на диване, кроме последней пачки, кот[орую] я продолжал сжимать в руке. Я слышал крики и визг убиваемой горничной, потом всё стихло. У меня была только одна мысль: я могу истечь кровью, могу упасть в пустой квартире, и никто не придёт помочь мне. Тогда я взял линейку, разбил ею 2 оконных стекла (окно не было выставлено с зимы) и начал кричать во двор о помощи. Прибежало несколько студентов под окно, я выбежал в другую комнату, схватил полотенце, зажал рану на щеке, оставивши затылочную без всякого внимания, и выскочил во двор, прося о помощи. Побывал в гистологическом институте, рассчитывая найти там врача, видел много удивлённых студентов и студенток, не соображавших, чем они могут мне помочь. Откуда-то появились подозрительная вата и стакан с какою-то жидкостью, но я благоразумно уклонился от помощи в такой обстановке, побежал в другой двор в правление, отыскал экзекутора, сел вместе с ним в стоявший тут шарабан подрядчика, и мы поехали в лечебницу. Первая лечебница недалеко от ун[иверсите]та оказалась закрытой. Тогда я сообразил, что на Пречист[енском] бульваре в центр[альном] упр[авлении] охоты работает хирург Бакунин, лечебница которого неподалёку на Остоженке. У подъезда центр[ального] упр[авления] охоты мне пришлось, вызывая удивление прохожих, одной рукой зажимать рану, другой держать возжи, т..к. экзекутор побежал искать Бакунина. Обе раны оказались стерильными. По рассказам очевидцев и по данным следствия, Плавильщиков по совершении преступления упорно не сознавался в нём, сочинил фантаст[ический] рассказ о несуществующем анархисте, кот[орый] был вместе с ним и, лишь благодаря искусному допросу следователя, сознался и указал спрятанный им в музее револьвер…» Казалось бы, карьера учёного на этом закончена. Но ничего подобного. Дальше всё развивалось не менее странно. Проведённая Всероссийской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией и саботажем при СНК РСФСР медицинская экспертиза отправила учёного хранителя в психиатрическую клинику, и… за этим не последовало никаких действий. До 1941 года Николай Николаевич преподавал общую биологию и зоологию в высших учебных заведениях, руководил биологической лабораторией Политехникума им. Плеханова, обрабатывал коллекции жуков-дровосеков для энциклопедической серии «Фауна СССР» и только в 1941 году, через двадцать лет после произошедшего, вернулся в Зоологический музей МГУ – заведующим энтомологическим отделом, а затем заместителем директора. Оставил огромное научное и литературное наследство и добрую память у многих знавших его людей, постепенно давняя история забылась. Вот разве только аллюзии, щедро рассыпанные в его книгах. «Много кругов на небе описала луна. Много раз показывалось на востоке, катилось по небу и пряталось на западе солнце. Много раз на смену длинным дням и коротким ночам приходили короткие дни и длинные ночи. Много раз сменили свои вайи папоротники, и много раз роняли араукарии одряхлевшие иглы. Много раз линяла саламандра, и много раз над озером кружились в воздухе только что появившиеся на свет мухи и комары…» Я цитирую это с глубочайшей печалью. Не напишешь по знакомому адресу: Москва, Малый Товарищеский переулок, не заглянешь в Зоологический музей МГУ; люди уходят со всеми своими тайнами. «Из месяца в месяц и из года в год, кроме короткого отпуска, – вспоминал энтомолог О..Л..Крыжановский, коллега Плавильщикова, – Николай Николаевич работал по 15-16 часов в сутки, переходя от ящиков с насекомыми к письменному столу, от рукописей к корректурам, а от них к приёму посетителей. Возвращаясь домой, после короткого отдыха он снова садился за письменный стол и работал большую часть ночи». О чём он думал, что вспоминал? Я не как писатель сейчас говорю об этом. Я пытаюсь разобраться в своих ощущениях. Все мы живём рядом, видимся каждый день, но мало что знаем друг о друге. Наверное, это фатальное незнание и должно становиться истинным предметом литературы, её исследователей. Мы беспомощны перед самими собой. Вот Плавильщиков сидит ночью перед настольной лампой. Вот он пишет о Платоне и Дарвине, о Линнее и Уоллесе. Вот он описывает розовокаёмчатую гвоздику – редкостной окраски цветок, видит ямы, наполненные дождевой водой и комариными личинками, слышит шорох ящериц, гудение диких ос. Кстати, повесть «Недостающее звено» заканчивается тем, что герой её Тинг так и не находит того, что искал – древнего человека. Или – просто человека. «Но я рад, что мне пришлось пережить всё это». А что нам делать с памятью? Как спасти душу живую? Как удержаться от выстрела в сторону несчастной, ни в чём не повинной, просто не вовремя заглянувшей в кабинет горничной? • Геннадий Прашкевич   * Лекция третья из цикла «O литературе и писателях». Прочитана в Новосибирской государственной областной научной библиотеке 12 ноября 2016 года. ▲   Цикл лекций Геннадия Мартовича Прашкевича, прозаика, поэта, фантаста, исследователя, литературного критика, – это шесть увлекательных рассказов о развитии русской литературы, о её особенностях, о её творцах, о мирах вымышленных и реальных.   Из мира птеродактилей. О писателе Вс. Н. Иванове Лекция первая из цикла «O литературе и писателях». Цензура и самоцензура Лекция вторая из цикла «O литературе и писателях». Три загадки советской фантастики Лекция третья из цикла «O литературе и писателях».

авторская страница ■ Опубликовано: 20 декабря 2016 года Текст предоставлен автором. Дата поступления текста в редакцию альманаха Эссе-клуба ОМ: 13.12.2016