Альманах рукописей: от публицистики до версэ  •  Сетевое издание Эссе-клуба ОМ

Геннадий Прашкевич

Из мира птеродактилей * О писателе Вс. Н. Иванове В кровавой круговерти Туманятся хребты. Эгин-дабан бессмертен. Полковник, смертен ты… Перечитываю «Беженскую поэму» Всеволода Никаноровича Иванова и думаю о том, как катастрофически не совпадаем мы с людьми, на которых нас иногда выносит течение жизни. С людьми, понятно, из других времён. Как не без кокетства говорила миссис Бентли, старенькая милая миссис Бентли, героиня книги Рея Брэдбери «Вино из одуванчиков»: «Я ещё птеродактиля помню». Это я о том, как познакомился с писателем Ивановым. К моменту нашей встречи Всеволоду Никаноровичу было далеко за семьдесят, мне – двадцать семь. Я работал в лаборатории вулканологии Сахалинского научно-исследовательского института СО АН СССР, а писатель Иванов мирно (так казалось мне) доживал свои дни в Хабаровске. И вот мы пересеклись. В Хабаровске проходил литературный семинар, и я прилетел на Амур именно как молодой поэт, и сразу попал в атмосферу настоящего поэтического ужаса. На первом же занятии на меня страстно напала Люда Миланич, которой не понравилось, как я произношу слово волховство, собственно, она в самом существовании этого слова засомневалась, зато я немедленно сдружился с Валерой Шульжиком и с Игорем Арбузовым, и Роальд Добровенский тоже принял меня в свою компанию. Ау, друзья, ау! В каких вы там трёх соснах? Ау, пока не поздно, Пока я вас зову! (Р. Добровенский. Ау, друзья) Роальд уже тогда о чём-то догадывался. Да и всем нам уже было что сказать друг другу. Жизненным опытом нас судьба не обделила, и все равно я рот раскрыл, увидев и услышав писателя Иванова. Этот человек не просто помнил птеродактиля, он сам был из мира почти вымерших существ. Правда, я в то время об Иванове почти ничего не знал и прочёл всего одну его книжку – «Путь к Алмазной горе», но она была о Китае, а Китай меня интересовал. Ну, ещё Валера Шульжик удивил меня стихами Иванова. Белые цветы, как бабочки на тонких ветках, Ветки без листьев, их ветер не качает, а слегка трясёт. Фарфоровая Луна на зелёном небе. Слива цветёт. (Вс. Иванов. Слива) Вот и всё. Но чувствовалось, что ничего больше не надо. Под зелёным светом газа в длинной лавке, Среди зеркал и гребёнок стоит игрушка: Разодетый самурай под цветущей вишней Чертит на дереве заветное имя. (Вс. Иванов. Игрушка) Я вслушивался. Я чего-то не понимал. Почему самурай? Почему зеркала и гребёнки? Вот в морских стихах Игоря Арбузова было всё понятно. «Надоели рейды и катеры, ненасытный глаз маяка. На сегодня мы дегустаторы водки, пива и коньяка». (Это о сошедших на берег рыбаках). Конечно же, редактор издательства без церемоний заменил последнюю строку. Получилось: «на сегодня мы дегустаторы детством пахнущего молока». Это было понятно. Чистота нравов. Все смеялись. Не смеялся только я, совсем недавно узнавший, что всё это гораздо серьёзней, чем кажется. И не смеялся Всеволод Никанорович. На семинаре он сразу выделил меня по каким-то своим признакам, ну, по стихам, надеюсь, и к тому же он знал печальную судьбу моей первой книги. Она была стёрта, рассыпана, уничтожена цензурой, мы даже коротко поговорили с ним в ресторане на другой день. И никогда к этой теме не возвращались. Зато под коньяк и фруктовый суп впали в сладостный разговор о серебряном веке. Поэзии, конечно. Старый и малый. То, что я знал Анну Андреевну Ахматову, бывал у неё дома, сняло ещё какие-то тормоза. Литературные ассоциации возникали сами по себе, и если Всеволод Никанорович заговаривал о ком-то, то вспоминал не просто строки, а самого автора. Среди искусственного озера поднялся павильон фарфоровый. (Н. Гумилёв. Фарфоровый павильон) Наверное, Николай Степанович написал бы свои «китайские» стихи ещё лучше, предположил я, побывай он в Китае, но Всеволод Никанорович не считал обязательным для поэта в упор видеть то, о чём он пишет. Сам Иванов, правда, всегда видел то, о чём писал (даже «чёрных людей»), но всё равно не считал это видение фундаментальной истиной. О чём мы говорили при первой нашей встрече в Хабаровске? Это был 1969 год. Конечно, мы вспомнили об Анне Андреевне Ахматовой (тогда полузапретной), о Гумилёве (жёстко запретном), о Нине Константиновне Бруни, дочери Бальмонта, с которой дружил, с которой переписывался Всеволод Никанорович, об акварелях Льва Александровича Бруни. Серебряный век меня интересовал, привлекал, дразнил, а для Всеволода Никаноровича это был просто его век. Он прекрасно знал Натана Альтмана, П..Митурича, Н..Тырсу, Сергея Городецкого, Н..Клюева. Я рассказал ему, как в школьные годы пытался искать чемодан с рукописями Клюева, будто бы умершего на станции Тайга (я там жил), – Всеволода Никаноровича это позабавило. Но больше всего в тот день мы говорили о Китае и маоизме. Совсем недавно я принципиально не вступал ни в какие политические споры, но время сразу и резко изменилось. Маоизм ощущался как прямая угроза, да и внутри страны многое сбивало с толку. Совсем недавно в Южно-Сахалинском книжном издательстве (отделении Дальневосточного) должна была выйти моя первая в жизни книга (сборник стихов «Звездопад»), но выход её задержала цензура, и, вернувшись осенью с полевых работ, по совету неопытного, помнившего о политморсосе редактора (из бывших политруков) я сам побывал у цензора. Почему я на это обращаю внимание? Да потому что в СССР цензуры не существовало (официально), а значит, и цензоров не существовало. Работали во благо соблюдения важных государственных тайн некие сотрудники Лито – невидимки, общаться с которыми имели право исключительно редакторы. А я – автор – отыскал нужный кабинет и «обрадовал» своим появлением вполне ещё молодую женщину с умными понимающими глазами. Впрочем, она прекрасно держала удар. Узнав, что к ней каким-то образом проник автор, она любезно заметила: «Давно не читала ничего такого лирического и свежего». Я в ответ радостно закивал, да, да, это так, мы сейчас всё решим. Но цензорша тут же погрустнела. Вот, к сожалению, наткнулась она в моих стихах на одну мелочь, правда, идеологическую, на стишок, скажем так, с неприятной политической окраской. Это она имела в виду «Путь на Бургас». И в стишке этом наш (советский) князь Святослав нападает на нашу (братскую) страну Болгарию. «Это исторический факт», – возразил я. На такие мои слова цензорша ответила просьбой указать ей источник моих таких исторических знаний. И на другой день я принёс ей «Историю Болгарии» академика Н..С..Державина. «В конце весны или в начале лета 968 г., – указал я нужную страницу, – Святослав Игоревич во главе 60-тысячной армии спустился в лодках вниз по Дунаю и двинулся по Чёрному морю в устье Дуная». Да, да, всё там соответствовало моим стихам. Наш (советский) князь Святослав действительно в девятьсот шестьдесят восьмом году, ровно тысячу лет назад, застиг врасплох мирные (братские) болгарские города, выжег Сухиндол, и всё такое прочее. Разумеется, я ждал немедленного положительного решения вопроса, но, прочтя указанную страницу, цензорша отложила книгу и спросила: «В каком году издан том академика Державина?» «В одна тысяча девятьсот сорок шестом». «А какое, миленький, сейчас тысячелетье на дворе?» Я ответил, что идёт 1968 год, и она, теперь уже облегчённо, вздохнула. «В 968 году, – сказала она ровно и твёрдо, – то есть ровно тысячу лет назад, и даже в 1946 году наш (советский) князь Святослав мог делать в нашей солнечной (братской) стране Болгарии всё, что ему заблагорассудится. Но в 1968 году мы ему этого не позволим!» Я думал, что Иванов посмеётся над этой историей. Тогда мне многое ещё казалось весёлым. Но Всеволод Никанорович не напрасно провёл свою жизнь среди крутых древних птеродактилей. Он только кивнул. Он знал о том, что книга моя ушла под нож, и знал о том, что я теперь не скоро издам свою следующую книгу. Как писал один магаданский поэт: «В этой жизни каждый зайчик должен выстрадать себя». Вот мы и заговорили с Всеволодом Никаноровичем о Китае, поскольку о поэзии всё было сказано. Вот мы и заговорили о Линь Бяо, человеке, бывшем тогда на слуху. Маршал, правая рука Мао Цзе-Дуна. Я уверенно считал, что именно Линь Бяо возглавит скоро Китай, но Всеволод Никанорович не стал комментировать эти мои предположения. Он прекрасно знал мир птеродактилей. Через несколько лет в 1971 году маршал Линь Бяо поссорился с Чжоу Энь-лаем, бежал в СССР, но не долетел до аэропорта назначения – самолёт его взорвался и сгорел в небе над Монголией. Тогда-то все и узнали, что предполагаемый наследник красного Председателя на самом деле был предателем, ну, как у нас в своё время оказывались предателями многочисленные маршалы и учёные, писатели и инженеры. В годы расцвета движения хунвэйбинов в Китае предателями оказались и знаменитый пианист Хэ Лу-Тин (ему на всякий случай молотком раздробили пальцы), и любимый мною писатель Лао Шэ, «старина Лао», утопленный в озере Тайпинху… «Пусть расцветают сто цветов, пусть соревнуются сто учений». Прекрасный лозунг, хорошо, что я не вспомнил его при цензорше. «У каждого поколения должна быть своя война». Это тоже сказал Мао Цзе-Дун. «Наша стратегия состоит в том, чтобы одному биться против десяти, наша тактика – в том, чтобы десяти биться против одного». На фоне китайских экономических провалов и неурядиц маоистский восток алел тогда очень ярко. Конечно, я это только чувствовал, не больше. Да и вообще, что за трагедия? Подумаешь, книжку мою запретили. «Без разрушения нет созидания. Разрушение – это критика, это революция». Это тоже красный Председатель сказал. «Разрушение требует выяснения истины, а выяснение истины и есть созидание». Один я, похоже, никак не врубался в суть происходящего. Не только в Китае. «Прежде всего разрушение, а в самом разрушении заложено созидание». Мы воочию видели, как в очередной раз меняется мир. В ночь с 1 на 2 марта 1969 года около 300 китайских военнослужащих в зимнем камуфляже, вооружённые боевыми карабинами и калашниковыми, переправились на остров Даманский и залегли на высоком западном берегу. Паводок часто топит остров, зато какие там заливные луга! Культурная революция в Китае требовала новых пространств. Эфир был забит китайской речью – в Китае только что испытали атомную бомбу. Но трактовалось это всё равно просто. «Атомная бомба – это бумажный тигр, которым американские реакционеры запугивают людей. С виду бумажный тигр кажется страшным, а на самом деле вовсе не страшен». Взаимная опасность? Да ну! Не стоит волнения. «Атомная бомба – оружие массового истребления, но исход войны решает народ, а не один-два новых вида оружия». Вот в ресторане мы и за говорили с Всеволодом Никаноровичем о Китае. Всеволод Никанорович сказал: «У меня было три жизни. Первая – в дореволюционной России, вторая – за границей, третья – в Советском Союзе. И каждую я начинал с ничего – уходил, в чём был, даже зубной щётки не прихватывал». За границей – это в Китае. Он провёл там почти двадцать лет. «“Как только человечество уничтожит капитализм, оно вступит в эпоху вечного мира, и тогда войны ему уже не будут нужны”, – Всеволод Никанорович тоже часто цитировал Мао. – Не нужными станут армии, военные корабли, боевые самолёты и отравляющие вещества. Человечество больше не увидит войн». США ведёт неправильную политику, указывал Мао, и СССР тоже ведёт неправильную политику. Бумажный тигр и колосс на глиняных ногах, вот кто они такие. А что тогда я знал о Всеволоде Никаноровиче? Ну да, прочитал его книгу «Путь к Алмазной горе». Знал, что он относился к Китаю как к чему-то вечно живому. Вот Египет мёртв, говорил он мне, а Китай жив, Китай кипит. И вообще, разве могут 800 миллионов людей (население Китая того времени) жить без постоянной борьбы? Так мы беседовали, часто отвлекаясь на поэзию. «Дым накручен, чёрный сплин, тянет поручик сухой кокаин». Моя цитата удивила Иванова. Он вспомнил рефрен приведённых мною стихов. «Азия!» Большую часть жизни именно Азия определяла горизонты писателя Иванова. Кстати, его стихи в своё время заметил и отметил другой Иванов – Вячеслав, знаменитый символист. Он сравнивал их ни много ни мало со стихами Эредиа. На стенах красота классических Елен, И в их любви, открытой нестыдливо, Всё образует длинный коридор, В конце которого струит безмолвно взор На вопрошателя изваянная Клио … (Вс. Иванов. Клио) Вернувшись домой на Сахалин я начал читать Иванова, потом написал ему. На длинное письмо он ответил. Так же длинно. Когда китаец и русский видят бегущего муравья, они видят не одно и то же. В письмах мы, конечно, продолжили разговор о Китае. Я хотел понять, что толкает государство к войнам? Неужели только сенсорная недостаточность? И куда смотрит Создатель, если в этой гипотезе есть какой-то смысл? И если конкретно, то почему Китай не нападет по-настоящему? На последний вопрос Всеволод Никанорович ответил: «Сюцай. Выигрывать следует, не переступая порога своего дома». Я читал его длинные письма, очень серьёзные. Я искал сведения о писателе, столь привлёкшем меня. Что-то можно было тогда найти в библиотеках. Чистки многих лет не всегда вырезали «ненужное». В СахКНИИ, например, была изумительная библиотека, её формировали, завозя с материка книги и архивные материалы. Скоро я узнал, что Всеволод Никанорович родом из Волковыска, был такой городок в дореволюционной России. Классическую гимназию окончил в Костроме, в 1906 году поступил на историко-филологическое отделение Санкт-Петербургского университета. Говорил и читал на десятке разных языков, это я уже знал. А вот чего не знал, оказывается, Всеволод Никанорович стажировался в Гейдельбергском и Фрайбурском университетах, причём в семинарах Виндельбанда и Риккерта – известных немецких философов, основателей баденской школы неокантианства. По возвращении в Россию хотел заняться чистой научной работой, но военная служба – в Тамбове, в пехотном полку. Когда уволился, начал преподавать в Санкт-Петербурге, но в 1914 году началась первая мировая. Иванов снова в армии. Дослужился до штабс-капитана. Революцию не принял. После первой, февральской, он – член полкового комитета, после Октябрьской – активный участник подавления революционных выступлений. Именно так! «Офицер не может быть бывшим». Демобилизовавшись, начал преподавать в Пермском отделении Санкт-Петербургского университета, с февраля 1918 года он – ассистент на кафедре философии права. Не бретёр, но горяч, быстр на руку, на острое слово, спуску не давал никому. Пил и ел, как Гаргантюа! «Сверкал семейным портсигаром, дымил сибирским табаком». В декабре 1918 года, когда Пермь заняла белая Сибирская армия, был направлен начальством в газету «Сибирские стрелки». Издавалась она при штабе 1-го Средне-Сибирского армейского корпуса, которым командовал генерал А. Н. Пепеляев. «В редакции этой газеты, – вспоминал позже Иванов, – я был на вторых ролях. Редактором был земляк самого комкора, сибиряк, человек шумный и сварливый, поручик Борис Броневский, писавший в высокоторжественных тонах и предрекавший в самом скором времени торжественный благовест во всех сорока сороках церквей, когда адмирал Колчак будет въезжать в Москву на белом коне. Потом редактора отпустили отдыхать от ратных трудов в Сибирь, некому было мешать в основной работе, и я повёл газету по-деловому, сделав из неё не назойливо-пропагандистский орган, а деловое издание, восстанавливающее связь с Уралом. Опыт оказался удачным во всех отношениях, Наша газета, хоть и штабная, хоть и на колёсах, побивала всех соперников в других городах, от Омска до Перми. Превратившись из казённого, унылого заведения в живое предприятие, «Сибирские стрелки» всё время наращивали тираж настолько, насколько могла выдержать походная типография. Сибирь хотела жить и работать! Благодарности за этот свой подвиг я не получил никакой, напротив, ушат генеральской ругани обрушился на меня. На собрании штаба генерал Пепеляев взялся за газету: он требовал поднажать на патриотичность, а тут, развернув газету, увидел коммерческие объявления. «Какая же это к чёрту военная фронтовая газета? – кричал генерал. – Вот смотрите объявление: «Коза продаётся»! Коза в военной газете, чёрт знает что такое!» – «Ваше превосходительство! – отвечал я. – Коза – это объявление. Деньги! Это тираж! Это спокойное дело! Нельзя жить одними красивыми словами». Генерал, фыркнув, бросил на стол газету. Но я и по сей день считаю: я был прав». Через полгода Иванов в Омске. Он пресс-аташе при штабе адмирала А..В..Колчака. «В Омск прибыл утром, – вспоминал Всеволод Никанорович. – Выходя из своего вагона, я был поражён зрелищем, развернувшимся предо мной. Омск, как другие сибирские города, стоял в стороне от железнодорожной магистрали, на небольшой ветке. Так вот, вся она до приземистого здания вокзала была заставлена разноцветными пассажирскими вагонами, над которыми развевались пёстрые иностранные флаги. В этих вагонах, из-за абсолютной нехватки жилья в Омске, обитали наши союзники, или «союзнички», как их втихомолку называли тогда. Это были представители всех наций, аккредитованные при правительстве адмирала Колчака. Таких вагонов там стояли сотни. Я был поражён щедростью сибирской природы, а также продуктивностью местного труда. Базар был положительно завален овощами, мешками муки, бочонками масла, тушами скота. Это обилие еды, если угодно – даже жратвы, потрясало. Моё тело под рубашкой покрывали шрамы от голодной экземы, а здесь. Даже теперь, через столько лет, у меня останавливается рука от возмущения: к чему были страдания масс, если налицо такая несправедливость. Крысы и голуби жрали вволю, а где-то страдали и умирали люди от неумения управиться с тем, что имели». Позже, в Харбине, Всеволод Никанорович написал и издал большой очерк «Адмирал Колчак», в котором высоко оценил заслуги адмирала перед Россией. В этом же очерке он указал на главную беду белого движения: отсутствие чётко выработанной идеологии. «Не к присутствующей толпе, по большей части азартной, себялюбивой и равнодушной, направляется мой взор, – писал Иванов, – а туда, назад, к бесконечным просторам Сибири, которую мы изошли в Ледяном походе, уходя из России. Там витают кровавые призраки тех, кто смертью своей запечатлел свой подвиг верности. И среди них обмёрзлая, кровавая, спущенная под лёд фигура болярина Александра». Вот бы кому поручить сценарий позже снятой бездарной мелодрамы. В Омске Иванов начал работать в Русском бюро печати – пропагандистском органе правительства Колчака. Сперва заведовал печатным, позднее – газетным отделом. Понятно, публиковались там не рождественские истории. Основным содержанием работы Pусского бюро печати была борьба против революции. Но в ноябре 1919 года под давлением красных был оставлен Омск, началось повальное бегство. Армия генерала Пепеляева ещё удерживала район Томска, но надежд на успех и там не было. В декабре на станции Тайга произошёл прямой конфликт между генералом Пепеляевым и адмиралом Колчаком. Когда поезд Верховного Правителя прибыл на станцию, он был задержан пепеляевскими войсками. Генерал потребовал срочного созыва Сибирского Земского Собора и немедленной отставки главнокомандующего белыми войсками генерала Сахарова. В случае невыполнения Пепеляев грозил арестом Колчака. К счастью для Верховного правителя в тот же день на станцию Тайга прибыл брат Пепеляева Александр Николаевич, премьер-министр директории. Он сумел примирить соратников. Но генерал Сахаров был смещён. В годы детства я чуть ли не каждый день бегал по перрону тайгинского железнодорожного вокзала. Мы редко задумываемся, что живём внутри истории. Свои антибольшевистские взгляды Иванов никогда не скрывал, так что в занятом большевиками Омске его активно искали, но известный публицист и деятель был уже далеко. С весны 1920 года он работал во Владивостоке, а с мая 1921 года по просьбе главы Дальневосточной республики Н..Д..Меркулова начал издавать «Вечернюю газету». В ней, кстати, печатался будущий писатель В..Ян (Василий Янчевецкий), автор романов «Чингиз-хан», «Батый», «К последнему морю». Короткий период существования Дальневосточной республики сам Иванов оценил просто. «Всё-таки в течение полутора лет – с 1921 по 1922 – Приморье имело передышку и некое человеческое существование». Но Дальневосточная республика пала. 22 октября 1922 года на пароходе «Хузан-Мару» Иванов ушёл в Китай. И вот там начинаются неожиданности. Убеждённый сторонник белого дела вдруг становится сотрудником ТАСС, редактирует русский вариант газеты «Гун Бао», а затем газету «Шанхай геральд». Владея, кроме основных европейских, ещё китайским, японским, корейским, монгольским языками, писатель и журналист Иванов составлял регулярные обзоры для советского Наркомата иностранных дел, выступал на радио, был вхож в дома влиятельных персон. И очень много ездил по стране, заглядывал в Японию и Корею. Как исследователь? Наверное. Именно тогда выходят книги, сделавшие имя писателя Иванова известным: «Беженская поэма» (1926), «Поэма еды» (1928), «Сонеты» (1930), «Философия Владимира Соловьёва» (1931), «Огни в тумане: думы о русском опыте» (1932), «Дело человека: опыт философии культуры» (1933), «Сказание об Антонии Римлянине» (1934), другие. Кажется, он успевает всё. Кажется, он успевает быть всюду. Но что впереди? Что? И после нашей жизни бурной Вдали от нам родной страны, Быть может, будем мы фигурным Китайским гробом почтены. Над нами, может быть, заскачет Флейт, бубнов пляшущий мотив, И тело бедное означит Запутанный иероглиф. Но почему при мысли этой Невольно чувствуется страх? Не жить нам с песней недопетой В далёких и чужих гробах. (Вс. Иванов. Беженская поэма) Кстати, в самое горячее для Китая время бывший полковник Иванов выступал как военный советник главнокомандующего войск Северного Китая. «Каждый коммунист должен усвоить ту истину, что “винтовка рождает власть”. Наш принцип – партия командует винтовкой; совершенно недопустимо, чтобы винтовка командовала партией». Это, конечно, не Всеволод Никанорович Иванов, это – Мао Цзе-Дун. Сам Иванов становится евразийцем. Изданная в 1926 году книга «Мы» (не путать с романом Евгения Замятина) подтверждает это. А «Дело человека. Опыт философии культуры» (1933) – утверждает. Вот когда прорвались из души идеи неокантианства – отзвуки давних-давних семинаров Виндельбанда и Риккерта. В этих работах Иванов пытался рассматривать культуру вообще: как «мир законов инвентивных» (искусственно изобретённых), в отличие от природы – «мира законов конститутивных» (естественных). Инвентивные законы – это законы целевой причинности, творчества. Культура – система целей. Мне это и сегодня интересно. Культура – как система целей. Вот о чём мы должны были говорить с Всеволодом Никаноровичем. Но мы большей частью говорили с ним о сиюминутном, хотя уже тогда он был автором таких повестей, как «Иван Третий», «Ночь царя Петра», «Императрица Фике». Чем дальше, тем страньше, – говорила Алиса Льюиса Кэрролла. 3 февраля 1945 года советская разведка тайно вывезла писателя и публициста Иванова из Шанхая в Россию. Круг замкнулся. В архивах, да сейчас уже и в открытой печати можно найти прямые намёки на то, что возвращение писателя в СССР было связано с тем, что это именно он указал советским властям местонахождение атамана Семёнова. Иванов и в то время не очень напоминал обычных советских тружеников. В хабаровском городском парке у Амура, где Всеволод Никанорович прогуливался, дворники дивились: «Ну, барин! Живой дворянин! А думали, всех истребили». Он был определён властями на жительство в Хабаровске. Здесь его приняли в Союз писателей СССР, здесь он работал в краевом отделении ТАСС, здесь написал и издал книги о революции в Китае – «Тайфун над Янцзы» (1952), «Путь к Алмазной горе» (1956), «Дочь маршала» (1969), роман «Чёрные люди» (1963), историческое исследование «Александр Пушкин и его время» (1970). Ни жестом, ни словом он не выдавал того, что кипело в нём. Бывший советский партработник Юрий Квятковский, не мало общавшийся в те годы с писателем (видимо, и со служебными целями), оставил записи некоторых его высказываний. «В чём беда наших правителей? Они маленькие люди. Да, маленькие по уму, способностям править такой огромной страной. Недоразвитые. Прибитые идеологией. И от того слышать от людей ничего не хотят. Они уверовали, что только они умные, а народ – это чернь. И от того слышать ничего разумного не хотят». Из этого, впрочем, не следует, что Иванов полон разочарований. «На военном параде в Хабаровске осенью 1946 года я пережил самое сильное потрясение в моей жизни. Мимо трибуны, под гром полковых оркестров, чётко держа равнение, проходила победоносная армия. Эту армию, разгромившую гитлеровскую Германию и милитаристскую Японию, создал народ. Без меня и мне подобных. Что сделал я для своего народа, я, пришедший к нему с повинной? – эти мысли мучили меня и мучают сейчас. Я, покидая Россию, думал, что большевики превратят мою Родину в холопку, а они сделали её самой могущественной державой мира». Что ж, сильные люди часто люди противоречивые. Наверное, мышление их построено как-то по-особому. Наверное, сам быт не является для них тем, чем является для нас. Тот же партработник Квятковский так описывал свой визит к Иванову. «Я поднялся на второй этаж кирпичного дома по улице Калинина № 76, позвонил. Дверь открыла Мария Ивановна, как хорошему знакомому партийному работнику. Всеволод Никанорович сидел за большим столом, работал над своими воспоминаниями. Я окинул взглядом комнату. В глаза бросилось – вместо ковра над кроватью большое развёрнутое белогвардейское знамя, под которым он служил в царской армии у Калмыкова Ивана Павловича. В углу – большой кованный железом сундук. Вот и вся мебель кабинета. И я тогда подумал: в этом сундуке всё его богатство, которое он нажил в эмиграции…» Мало верится в белогвардейское знамя, не могу ничего сказать и о сундуке, а вот книг было много. Сейчас к ним добавились ещё и записные книжки, подготовленные к печати и изданные дальневосточным журналистом Владимиром Ивановым-Ардашевым. «Россия сожгла себя в гари, на костре своей революции, спасая мир, проливая свою кровь, борясь сама с собою внутри себя, истощая себя ради других. Октябрь – механизирование морали…» «Государство должно быть таким, чтобы классы рукоплескали друг другу, а не дрались…» «Через веру, как инфракрасное стекло, мы видим и в темноте…» «Искусство должно быть рядом с божественным…» В процессе нашей переписки мы решили сделать книжку о Китае, о том Китае, каким его хорошо знал Всеволод Никанорович, и каким тогда Китай представлялся мне. Длинные письма Иванова, написанные от руки. Колючий, почти китайский почерк. Мало кто в те годы сомневался, что пограничные инциденты вот-вот перейдут в открытое столкновение с нашим огромным восточным соседом. Кто может предотвратить такое столкновение? «Где ты, Бо Юй, когда так нужен народу?» Немало узнал я о личной жизни Иванова. Например, о Марии Ивановне Букреевой. Она была директором Хабаровской областной библиотеки. Завязался роман, казалось бы, что такого? Человек, наконец, вернулся домой на родину. Это же только начальству было известно о белом движении, о биографии Колчака, об информационном агентстве в Харбине. Да и не каждому начальству. Так что на Марию Ивановну давили. Замуж? Не сходите с ума. Ваш Иванов – эмигрант, белогвардеец недобитый. В итоге Букрееву исключили из партии, уволили с работы, хорошо, вовремя вмешался ЦК. Видимо, там, наверху, пользовались иной оценочной шкалой. В результате Всеволода Никаноровича и Марию Ивановну оставили в покое, даже выделили двухкомнатную квартиру в центре Хабаровска, больше того, позволили пару поездок на Урал и в Сибирь. Но и тут не всё прошло гладко. В Свердловске первый секретарь Обкома партии А..П..Кириленко сам водил гостя по городу. «О, – удивился он, – как хорошо вы знаете Свердловск. Бывали здесь? Когда?» – «Бывал. Последний раз в восемнадцатом году». – «Видимо, до захвата белыми?» – «О нет, – вежливо ответил Всеволод Никанорович, – я вошёл в город с войсками Каппеля. Меня командировал адмирал Колчак для информирования о работе группы следователя Соколова». Представляю, как Кириленко рассказывал это позже генеральному секретарю Л..И..Брежневу, говорят, генсек ценил юмор. Впрочем, шутки шутками, а после Даманских событий именно Всеволод Никанорович Иванов готовил аналитическую записку о Китае, о перспективах советско-китайских отношений. «Проработав значительное время в ряде китайских библиотек, вспоминал он, – в основательной библиотеке Китайской Морской Таможни, в библиотеке Министерства Иностранных дел, в особенности в библиотеке Королевского Азиатского Общества, где я состоял членом, и в других, я составил эту «Записку». Однако она не привлекла интереса со стороны советской общественности: выезжая в 1944 году на Родину, я даже не взял её с собой. Однако, приехав в Москву, я отчётливо увидел, что Китай остаётся и в 1945 году совершенно «белым пятном» в сознании многих товарищей, с какими я встречался. Увидев в журнале «Вопросы истории» 1947 г. статью проф. Г..Войтинского о Китае с её явно неточной экспозицией, я по старым материалам восстановил мою «Записку». А затем уже в 1957 г. извлёк эту записку снова. Но она опять была мне возвращена с указанием, что написана слишком в глобальных масштабах…» На всём этом фоне моё предложение сделать книжку о Китае действительно заинтересовало Всеволода Никаноровича. Я задавал вопросы, он отвечал письмами. Листки с набросками копились в столе. И мне кажется, мы непременно сделали бы эту книжку, но, к несчастью, 9 декабря 1971 года Всеволода Никанорович не стало: на диабет наложилась пневмония. Похоронен Всеволод Никанорович на Центральном кладбище Хабаровска. Ни разу я не был на этом кладбище, не привелось, а теперь уже, видимо, и не приведётся. Но, боже мой, как много мне дали письма и разговоры с человеком, о котором я в процессе нашего общения, в сущности, ничего не знал. Как сложна, как загадочна, как прекрасна русская история и искусство. В России часто всё начинается с обрушения культуры, значит, возрождать надо заново. Да, Всеволод Никанорович любил Китай, но ни в письмах, ни в разговорах он его не идеализировал. Что первое сделали китайцы, когда им вернули Порт-Артур и Далянь? Думаете, законсервировали кладбища русских солдат и матросов? О, нет, китайцы предпочитают хранить сон своих мертвецов. А с русских могил, с могил нижних чинов и командиров сняли плиты и каменные кресты и вымостили ими набережные. «Человек, который почувствовал ветер перемен, должен строить не щит от ветра, а ветряную мельницу». Это не Всеволод Никанорович сказал, а Мао Цзе-Дун, но я и это запомнил. Всё тогда годилось для нашей ненаписанной книжки. Почему китайцы не нападают? Да потому, что не любят воевать. Они впускают захватчиков, ассимилируют их или стравливают, поэтому за Китаем и стоят тысячелетия истории. В кровавой круговерти Туманятся хребты. Эгин-дабан бессмертен. Полковник, смертен ты… Полковник, ну почему мы не успели договорить? Вот я сижу сейчас перед компьютером и с отчаянием думаю, ну, почему мы опять и опять не успеваем договорить? Что нам мешает? Только ли наше тотальное незнание? • Геннадий Прашкевич   * Лекция первая из цикла «O литературе и писателях». Прочитана в Новосибирской государственной областной научной библиотеке 10 сентября 2016 года. ▲   Цикл лекций Геннадия Мартовича Прашкевича, прозаика, поэта, фантаста, исследователя, литературного критика, – это шесть увлекательных рассказов о развитии русской литературы, о её особенностях, о её творцах, о мирах вымышленных и реальных.   Из мира птеродактилей. О писателе Вс. Н. Иванове Лекция первая из цикла «O литературе и писателях». Цензура и самоцензура Лекция вторая из цикла «O литературе и писателях». Три загадки советской фантастики Лекция третья из цикла «O литературе и писателях».

авторская страница ■ Опубликовано: 18 декабря 2016 года Текст предоставлен автором. Дата поступления текста в редакцию альманаха Эссе-клуба ОМ: 13.12.2016