Воспоминание о личном. Постановка проблемы
Уважаемый читатель, чтобы проблема, волнующая меня и ставшая основой рассмотрения данной статьи, была сформулирована с максимальной ясностью, я позволю себе небольшое личное воспоминание.
Мой отец был участником Великой Отечественной войны. Но он очень не любил пионеров, расспрашивающих его о боевом прошлом. На все праздничные приглашения в школу, на встречи ветеранов и тому подобные мероприятия, столь популярные в советскую эпоху, он старался не пойти – сказывался больным или занятым. Будучи ученицей советской школы (хотя и конца «эпохи застоя»), я искренне недоумевала – почему мой папа скрывает свое героическое прошлое. Когда я стала постарше, мама «открыла» мне глаза: «Да нет у него никакого героического прошлого: всю войну сидел в тыловых частях, а те несколько месяцев, что был на фронте, служил в финансовой части». Тогда я решилась напрямую спросить папу:
– А сколько ты фашистов убил за войну?
Но вразумительного ответа, помнится, я так и не получила: отец пустился в какие-то общие рассуждения о войне.
Он не любил большинство советских фильмов о войне. А фильм «В бой идут одни старики», помню, вообще выключил, прибавив с раздражением:
– Войну превратили в оперетту. Все было не так.
– А как?
– Было страшно. – Кроме этой лаконичной фразы от отца больше ничего добиться и не удалось.
А однажды я узнала вообще потрясающую вещь: оказывается мой отец в юности – в годы становления советской власти – был председателем сельского совета! Об этом он рассказал совершенно между прочим, вспоминая свои детские и юные годы, проведённые на Украине:
– А никто в деревне не хотел быть председателем сельсовета – вот меня и выбрали как молодого и грамотного. Мне было тогда 18 лет. Ну, поносил я в кармане печать одну неделю, да и отказался.
К тому времени я уже училась в старших классах («Поднятая целина» М. Шолохова была мною уже прочитана): я могла ясно формулировать свои чувства и мысли. Вот я, помнится, и сформулировала свой вопрос к отцу максимально кратко и жёстко:
– Папа! Ты жил в героическое время!! Почему же ты не стал героем?!!
Ответ отца я помню почти дословно:
– Умереть тогда было слишком легко, гораздо труднее было выжить. Я выжил – и в этом мой героизм. Те, кто грудью шёл на амбразуру, остались лежать там, либо умерли от ранений вскоре после войны. … Разве было бы лучше, если бы я тоже погиб, и тогда бы не было вас – моих детей: Вали, Вовы и тебя…
Я не приняла тогда отцовской логики, но почему-то хорошо запомнила эти слова – они были фрагментом какой-то другой, неизвестной мне культуры…
Ну, а известная мне тогда культура предполагала восхищение перед героическим, почитание героев прошлого. Вот только стать героем самому было не просто, хоть в известной песне тогда и звучало: «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой!» В том-то и дело, что страна уже ничего не приказывала – во всяком случае, в то время, когда я и мои одноклассники становились юными и взрослыми – в конце эпохи «застоя». Советский космос (порядок) уже давно установился, все драконы были перебиты, героические времена, соответственно, остались позади. Советская культура формировала тоску по героическому, но наша эпоха уже не давала утоления этой тоски. – Мы жили в профанное время. Поэтому мне так досадно было осознавать, что мой отец – заставший героические времена – «упустил свой шанс». Я страдала от того, что живу в профанное время – сколько перечитано было мною книг из серий «ЖЗЛ», «Пламенные революционеры»! А вот газеты читать было невыносимо скучно: страна выполняла и перевыполняла планы очередной пятилетки.
Предыдущее поколение осваивало целину и верило в коммунизм, но к моему поколению эти идеи пришли уже изрядно выхолощенными. Как же стать героем, если все драконы уже перебиты? Некоторые (хотя и очень немногие) из моего поколения рвались в Афганистан – лично я знаю одного такого энтузиаста, ныне – вполне успешного бизнесмена. Но для большинства тогда идея выполнения «интернационального долга» уже казалась слишком подозрительной. Коммунистическая идея переставала быть действенной идеей.
Я стала мечтать о научных открытиях. Я была морально готова на подвижничество и даже на жертвы ради установления или отстаивания научной истины. – Это был мой «дракон»…
Возможно, не стоит в этом сознаваться, но я испытала нечто вроде радости, услышав на втором курсе университета о предкризисном состоянии нашей экономики – неужели! Неужели моя благополучная мать-страна больна и нуждается в моей помощи!!! И я со всем рвением, на которое способны двадцатилетние души, отдалась «развитию гласности и перестройки»: казалось – вот и для моего поколения нашлось дело, вот и для нас наступила героическая эпоха… Сколько мною – секретарём комсомольской «первички» – было сказано смелых слов на лекциях в «сети полит.просвещения», сколько было организовано комсомольских мероприятий и акций…
Но вот на экранах телевизоров появились сумрачные лица членов ГКЧП…
– Что же делать? – спросила я тогда себя, тоскливо слушая известные выступления. И в тот же момент отчётливо поняла очень неприятную вещь о себе самой: делать ничего не буду, ни на какие баррикады я не пойду.
– Вот они – отцовские корни, – подумала я тогда. – Но, может, отец был хотя бы отчасти прав? Ведь «звёздное небо надо мной» есть всегда: независимо от того, что под ним – диктатура или демократия. Я не пойду на баррикады, потому что ради отстаивания политической свободы я могу потерять главную свою свободу. А главная моя свобода – это сама жизнь!
– Ну, а как же «нравственный закон во мне»? – нет, он тоже не зовёт меня на баррикады: он не тождественен политическим идеям. Добро не может быть редуцировано к представлению о нём той или иной партии или идеологии.
Да, есть нечто во мне, что я никогда и ни в какой ситуации не смогу предать. Но это – не мои политические убеждения…
Таким было моё отречение от героизма. – А может, только поиском его новых форм, расширением его рамок? В любом случае то, что происходило со мной, происходило и со страной: политическая революция вызвала к жизни культурную революцию – произошла «переоценка ценностей». Как всякая революция, она обнажила основы жизни, заставила мыслящих людей искать эти основы.
Как профессиональный философ, то есть человек узревающий предельные основания и первопричины, я осознала тогда, что реальность моего Я, моё истинное бытие лежит глубже социально-политической реальности и рационально выраженных идей.
Я – не социальное, а духовное существо. Я – не часть мира: я больше, чем мир! А это значит: героизм не в социально-политической, а в какой-то другой сфере, а может и вовсе не героизм, а что-то другое (гениальность? святость?) только и сможет решить проблему моего личностного существования. И я ушла в «подполье» – в духовную жизнь. Я уже не организовывала комсомольские субботники. Я жадно читала книги и ходила на проповеди разных религиозных организаций и сект.
Я впервые тогда прочитала Библию и Коран, а также книги многих отечественных и зарубежных философов, которых раньше просто не издавали. – Благо, эти богатства стали наконец-то доступными: «приватизировать» их мог всякий желающий! – беспрепятственно и без разборок с бандитами. Мир политики и экономики стал надолго для меня неинтересен… А в это же время мои ровесники типа Ходорковского, делали свои первые миллионы. Симбиотическое единство советской молодёжи раскололось. Ну, что ж – так бывает всегда: кто-то стяжает себе ценности духовные, кто-то – материальные!
…И вот теперь мой сын подходит к тому возрасту – когда вопрошают о смысле жизни, то есть о высшей ценности человеческого бытия, а, следовательно, и о том – «с кого делать жизнь?». Мы – «рождённые в СССР», помним – как на этот вопрос отвечала наша советская культура. Но нынешняя российская культура о вещах самых важных почему-то молчит: она говорит только о целях, но не о смысле. Какова высшая ценность человеческой жизни? – Это не только личный вопрос. Это вопрос и о том, что нас всех объединяет: Бог? Родина? Истина? … Почитание героев прошлого – это то, что должно было бы нас объединить в некой универсалии, вывести нас на территорию нашей истинной родины… Там, где наши основы. Там, где мы обретем себя. Там, где, припав к земле своей родины, мы обретём силу, чтобы жить в этом мире дальше.
Кто они – герои прошлого, с которых «делать жизнь» новым поколениям? Ведь на словах быть человеком никого не научишь: нужен личностный образец. Педагоги об этом знают, но застыли в нерешительности: что же делать с патриотическим воспитанием после работы по демифологизации прошлого, проделанной историками за последние двадцать лет? Воспитательная работа в школах нынче сводится к дискотекам и посещениям театров-музеев (в общем, к развлечениям). Демифологизирующий смерч, пронёсшийся по страницам отечественной истории, поставил под сомнение возможность существования героического как такового: и красные, и белые, и синие, и зеленые – все оказались одинаково плохи, а если точнее – оказались просто людьми, а не героями. Оказалось, что все возвышенное можно редуцировать к низменному: к экономическим интересам, инстинктам и проч. Значит, героев-то и не было: были идеологические конструкции! Советский героический миф, как нас почти убедили, – это всего лишь продукт политических технологий.
Ну, а герои сегодняшнего дня? – о них культура тоже умалчивает. Ощущение, что тема героя в современной культуре закрыта – закрыта вместе с прошлым – время требует сосредоточенности на настоящем. Современный человек словно бы спрятался в середине своего существования, отодвинулся подальше от края, от обрыва бытия (даже от мысли о своей смерти) – от своих начал и концов, от прошлого и от будущего. То ли устал, то ли думает, то ли спит, то ли просто функционирует.
Ну, а вопрос о целях решается просто: личный успех! Поэтому культура ориентирует человека не на образы героев (раз остался нерешённым вопрос о смысле), а на образы кумиров – примеры успешных людей.
Я подозреваю, что и у моего сына нет потребности в героическом. Не спросит ли сын у меня нечто другое: «А почему у тебя, мама, нет миллионов, как у Березовского? Ты ведь жила в такое время, когда многие богатели!» … Да, я не стала богатой, как и мой отец – героем. Личный успех и героизм – две разные ценности двух разных эпох одной и той же страны.
Успех сам по себе не плох: не будем духовность путать с бедностью. Плохо, что он занял неподобающее ему место на вершине пирамиды ценностей. Точнее – эта пирамида вообще не имеет вершины. Плохо ещё и то, что эта пирамида стоит в пустыне – в обезбоженном мире.
ИТАК – что же произошло с героическим в нашей культуре? Мы видим изменения, но хотелось бы знать – насколько они глубоки? Что стоит за ними? Лежит ли в их основе естественное и поступательное развитие культуры или оно – при ближайшем рассмотрении – оказывается симптомом разрушения культуры как таковой?..
Является ли героизм только мифом? Возможен ли он в современной культуре? Хорошо или плохо, что ценность героического ушла в прошлое? Что происходит с культурой и её будущим, если она вот так меняет свои идеалы – с героя на кумира?
Эти проблемы актуальны для всех тех, кто имеет детей и озабочен не только их материальным, но и духовным обеспечением. Это проблема для всех, кто думает о будущем, ибо закат героического – кристалл, через который можно увидеть – насколько фундаментальны произошедшие изменения в культуре.
Тоска по героическому и её экзистенциальный смысл
А может, это и хорошо, что современный человек не стремится к героизму? Он не жертвует своей неповторимой жизнью, спасая горящий совхозный трактор [2], не пытается освоить крайний север – раз там всё равно нет возможности жить? Он перестал делать разоряющие движения – те, что не выгодны, не приносят прибыли, чреваты гибелью. На смену пассионариям (Л. Гумилёв) пришли гармоничные люди? Значит, культура переходит в фазу своей зрелости, значит, мы становимся цивилизованными?
Может, все же прав Й. Хейзинга, считавший, что культ героического в культуре – это не показатель здоровья, а наоборот – болезненного, кризисного состояния культуры? «Он означает, что понятия служения, миссии, долга больше не имеют достаточно силы, чтобы стимулировать энергию общества. Её нужно усиливать, как голос через громкоговоритель. Энтузиазм людей необходимо раздувать, а может быть, и "надувать".» [3, 327] Правда, Й. Хейзинга тут же пишет и о другом: «Разумеется, нельзя отрицать положительную ценность подобной героической позиции, систематически культивируемой властью во имя Государства. Поскольку героизм означает повышенное осознание личностью своего призвания – не щадя сил, вплоть до самопожертвования, участвовать в осуществлении общего дела, – то его можно назвать позицией, которая придётся кстати в любую эпоху» [3, 326].
Но что же тогда тревожит душу? Почему есть ностальгия по героическим образам? Есть ли это всего лишь ностальгия по пионерско-комсомольской юности – вполне понятная, но не дающая права на уныние, а тем более на критическую позицию?
Что есть ностальгия по героическому? – тоска по прошлому или тревога за будущее? Я думаю, что всё же – тревога (в экзистенциальном смысле этого слова).
Тоска по героическому – это, в основе своей, желание быть! Подвиг – это акт выявления моего лица в этом мире, как лица Человека во всём его величии и силе! Поэтому так актуальна жажда героического для ранней юности – на первых шагах личностного становления. Но героический подвиг – это не только акт самовыявления, это – утверждение единства мира, вскрытие основы существования всех нас. Через героев (веры, науки, политики) мы, разбросанные по миру и не похожие друг на друга, обретаем единство (в боге, в социуме, в истине, в красоте…). Герои утверждают реальность этого Единства, они ведут нас за собой. Они дают нам надежду, они показывают нам – как можно по-настоящему жить. Они – медиумами между этой и той, высшей, реальностью, наши проводники и поводыри…
Тоска по героическому – это глубоко экзистенциальная тоска, по сути, она – экзистенциальная тревога, обусловленная нашей конечностью и заброшенностью… Она есть у всех, кто ощущает вселенский ветер, слышит музыку небесных сфер и видит свет метафизических далей… Она есть чаще всего у юных. Но и у многих – как у меня в середине жизни – тоже «находит»: после многих земных дорог, начинаешь тревожиться – твои цели есть ли миражи или всё-таки реальность? Есть ли наше единство – если не в социуме, то хотя бы в боге?
Проблема героического – это не только и не столько идеологическая проблема, сколько проблема философская, экзистенциально-личностная. Она тесно связана с главной особенностью человеческой экзистенции – её незавершённостью (имеющей онтологическое основание в смертности человека) и возможностью трансцендирования. Через акт трансцендирования личность решает вопрос о «началах и концах» своего существования, избирает смысл жизни, а, значит, и свою сущность. Согласно С. Л. Франку, обретение смысла жизни возможно при наличии двух условий: веры в абсолют (бога) и живой связи с ним [4]. Именно в героическом акте происходит выполнение этих условий. Героическое деяние – это та точка, где происходит соединение моей жизни с целым, с универсумом, где сущность и существование сливаются. Где вспышка сакрального прожигает завесу, декорации профанного. Где спектакль становиться реальной жизнью. Где мы из исполнителей своих ролей, функционеров, становимся людьми.
Жертвоприношение, как и молитва (словесная жертва), всегда были формами диалога человека со своими богами. Герой приносит самую большую – невыносимо большую жертву – свою жизнь. И божество вновь говорит с человеками. Таким образом, стремление к героическому есть нормальное явление в плане смысложизненных поисков.
Сакральный смысл жертвоприношения имеет место не только в военном подвиге, но и в деторождении. Многодетная мать – это, действительно, героиня (и не только в рамках идеологического словоупотребления, но и в точном философском смысле этого слова). Однако все больше женщин, искренне не понимающих – а зачем дети? А тем более к чему два–три ребенка! Звание мать-героиня звучит сегодня уже почти иронически.
Современная культура скептически настроена против героического самопожертвования. Настроена, казалось бы, на основе требований гуманизма: жизнь – высшая ценность; личность – не средство, а цель. Однако философы знают: «образ человеческий держится силой высшей, чем есть он сам» (Н. А. Бердяев). Сохраняя жизнь, человек её теряет: отодвигаясь от всех краёв (даже от мысли о своей смертности), полагая высшей ценностью жизнь, он её обесценивает. Такова логика нигилизма.
Героизм – это всегда выход к краю – краю своих возможностей, к тому краю, где заканчивается твоя жизнь и начинается жизнь целого. Где заканчивается материк человеческой жизни и плещется океан безмерного… Целое, как океан, может поглотить твоё имя – «слава павшим героям», но в акте героического подвига снимается противоречие между индивидуальным и универсальным. Поэтому героическое деяние есть максимальная точка развития личности.
Бытие героического в современной культуре: ссылка на удалённый файл?
Итак, героическое ушло в прошлое: что же теперь делать? – Заглядываю в Интернет, чтобы посмотреть, что пишут по этому поводу мыслящие люди. И нахожу всю гамму возможных реакций на ситуацию.
Во-первых, ругают СМИ: они не интересуются героическим, их интересует только скандалы, хотя примеры героического – даже в советском смысле этого слова – можно найти в сегодняшней жизни…
Во-вторых, ругают современную российскую художественную литературу: нет героев, только персонажи, а те, которые есть – из разряда невозможных – пьяницы, сумасшедшие и проч.
Ещё ругают политиков, стоящих у власти, – не дают госзаказа на положительный образ. Обвиняют также и политиков, не стоящих у власти, – не может никак оппозиция выдвинуть из своих рядов более-менее героическую личность. Многие обвиняют и политиков прошлого – как же они допустили развал советских ценностей, их предательство! Некоторые причиной всех наших бед увидели Запад – экспортёра чуждых нам ценностей и образов…
«Поплавав» несколько дней по Интернету, забивая различные словосочетания со словом «героическое» в поисковике, я вдоволь начиталась такого рода мнений и рассуждений о героическом… Общее впечатление – анализ не доходит до предельных оснований: в героическом усматривается только социальный, психологический или политический, но не духовный феномен. А речь должна бы идти в первую очередь о смене мировоззрения, о смене картины мира, а возможно, и об изменении самого человека. Героическое, герой – это образы иной реальности, чем та, в которой живёт современный человек…
Я понимаю современных политиков, которые не «педалируют» процесс конструирования новых героев России – если персонифицировать силы добра, то ведь надо будет персонифицировать и силы зла! А кто есть главный «дракон» сегодня? – Вопрос очень «скользкий». К тому же поляризировать общество на героев и злодеев опасно.
Однако потребность в героях есть. – Об этом говорят результаты интернет-опроса «Героические идеалы в современной России», обобщённые О. А. Дороховой: «на сегодняшний день в обществе присутствует ироничное, негативное отношение к героизму, но при этом не отрицается значимость и важность этого явления». Правда, как отмечается в этом же исследовании, само понятие «героизма» изрядно размыто: «Такие качества героя, как самопожертвование, мужество, инициативность, неординарность, стремление к великим целям, например, достижение справедливости, альтруизм, лидерство – не являются сегодня основными в его определении, они выступают в качестве второстепенных качеств» [5]. Особенно активно отвергается самопожертвование: «смерть героя <…> – проявление слабости, а не высшая точка героических усилий, которая служит доказательством того, что он отдал всё, что у него было и даже жизнь. Слабость заключается в том, что задача, трудность не была эффективно разрешена, и герой позволил себе умереть. Остаться в живых – это доказать "свою способность на сверхвозможности"» [Там же]. В общем, классический образ героя приобретает всё более черты супермена и даже – просто кумира. О. А Дорохова, резюмирует, что для современного понимания героя характерно «снижение уровня требований к герою, утилитарный подход к нему, отождествление понятия "героя" с "кумиром". Это свидетельствует о том, что данное понятие сильно трансформируется относительно классического представления о герое, но главное, что интерес к нему не пропадает» [Там же].
Ну, а моё резюме следующее: да, понятие «героическое» существует в нашей культуре, но как ссылка на удалённый файл. – Понятие есть, но содержание размыто, бесспорных примеров найти невозможно и главное: нет того социокультурного контекста, в котором героическое стало возможно (хотя бы и на уровне специально сконструированного идеологического мифа): нет «файла»! Есть ссылка – заходишь: либо разговор явно не о том, либо это тоже очередная ссылка, либо тебе объявляют, что информации нет, а та, что была раньше – удалена… . Резонно возникают вопросы: А что было в том удалённом файле? И кто удалил (не вирус ли пробрался? – может, файл всё-таки есть, но стал просто невидимым)? И что теперь делать – как-то восстанавливать утерянную информацию или и так проживём?
Возможен ли герой в абсурдном мире?
Я думаю, дело всё-таки не в чьём-то злом умысле. Возьмём те же СМИ – банально говорить, что они отбирают информацию по принципу коммерческого успеха. Ведь пользуется успехом именно то, что соответствует каким-то глубинным ожиданиям людей, их мироощущению.
Скандалы, катастрофы, несчастные случаи и прочие происшествия – это лишь черты того образа абсурдного мира, в котором ощущает себя пребывающим современный человек.
Можно ли убедительно описать героя, если у массового человека нет ощущения, что он может быть субъектом социальной деятельности? Другой вопрос – а почему такое мироощущение? Ответ для человека, знающего философию трёх последних веков, тоже очевиден: произошла десакрализация культуры. – Бог был основой гармоничности, справедливости и разумности мира. Вслед за тезисом о «смерти Бога» (Ф. Ницше) звучит тезис об абсурдности мира (экзистенциализм). Абсурдный же мир не трагичен: в трагическом мире была судьба, а значит – логика и порядок, пусть и не всегда выгодные человеку. (На поединок с судьбой и выходили герои – чтобы ещё раз убедиться в её силе.) Абсурдный мир не трагичен, он ужасен: в нём нет единства, в нём нет надежды на воскресение, любая смерть и гибель – окончательны. Перед лицом абсурдного мира бессмысленно быть героем (в гибели твоей будет столь же мало смысла, как и в твоей жизни). Перед его лицом человеку хочется спрятаться – прикинуться ребёнком или вообще мимикрировать до небытия – что и делает современный цивилизованный человек, погружаясь в обезличенное функционирование.
Теперь человек ощущает, что мир управляется скорее сатаной, хаосом, случаем, чем богом. В этом убеждают нас не только журналисты, но даже… учёные. Недавно смотрела передачу о метеоритах и кометах. – Выступления учёных имели однозначный вывод: мир в любой момент может погибнуть, не существует пока каких-либо средств защитить планету от крупных метеоритов. Остаётся только дивиться – как (не смотря на долгую историю человечества) мы до сих пор ещё живём на матушке-Земле? – Лично у меня после просмотра научно-популярных фильмов такого рода всегда возникает почти уверенность – а Бог-то наверное, есть! (Ну, раз мы живы до сих пор!) Ну, не бог как личность, то хотя бы бог как мировой разум, как гармония, как универсум, как логос (не до конца понятная человеческому разуму имманентная логика развития и существования этого мира).
Утеряно трагическое мироощущение, где смерть упреждала жизнь, где победа над злом была возможна, где что-то можно было сделать – хотя бы ценой неимоверных усилий, хотя бы коллективно. Поэтому утеряны и герои. Герой – персонаж трагедии, в абсурдном и ужасном мире ему просто нет места. Он неуместен. Его там просто не может быть!
В героическом мифе ужасное обитало на периферии космоса, таилось в хаосе, персонифицировалось в драконах. Ужасное было вовне, а не внутри. Герою было на что опереться в борьбе с ужасом – на своих богов или на родную землю. Современный же человек сам стал частью ужаса: в подвале его личности (ОНО), согласно психоанализу, сидит немало монстров. Ужас стал повседневностью. Нигде нет космоса – порядка, благообразия, красоты, гармонии, божественности.
Герой попросту невозможен – писателю или публицисту уже не удастся его убедительно изобразить. А если изобразит, то читатели – не поверят. Даже те, кто должен профессионально сражаться с хаосом и охранять порядок – космичность мира – милиция и военные, если верить российским СМИ, в массе своей сами есть источник хаоса, провокаторы хаоса… Нет космоса даже в сакральном центре – в столице: нами правят не боги и герои, а только люди, несовершенные люди… Поэтому сегодня всякий, кто способен на самопожертвование – хотя бы в силу своей профессии: погибший пожарник, милиционер – сколь бы героической не была его гибель, – не герои, а жертвы происшествия, несчастного случая, чьей-то халатности, терроризма или бандитизма… Погибший, но не давший себя ограбить почтальон, спасший деньги пенсионеров от бандитов, – герой в самом настоящем смысле этого слова, но для современных СМИ – только лишь жертва бандитов. СМИ, пожалуй, более заинтересует почтальон, просадивший деньги пенсионеров всей деревни «однорукому бандиту»: хаос внутри нас! (См. об этом статью Ухова Е. в газете «Республика Татарстан» [6])
Героизм как преодоление ужаса
Трагическое мироощущение не исключает переживания ужасного. Ощущение ужасности происходящего (ощущение не мира в целом, а только событий) происходило с людьми на войне. Те, кто видел её своими глазами, оказывался совсем в другой реальности. Героический миф был нужен как спасение от этого ужаса, как преодоление его (мысль Неклюдова С. в его выступлении на радио «Свобода» [7]). Поэтому использовались даже самые грубые технологии для его конструирования, даже прямая ложь. Я не думаю, что сегодня надо устанавливать: как звали на самом деле того лётчика, который совершил «подвиг Гастелло»; сколько на самом деле было панфиловцев – 28 или гораздо больше, и были ли они вообще. Главное, что эти мифы работали, спасая людей от ужаса, подсказывая им необходимые в этих ужасных условиях модели поведения; помогали осмыслить то, что рассудок был не в состоянии понять. Спасибо тем журналистам и политикам, кто эти мифы создал (как уж смогли, как уж получилось – пусть и с ошибками, пусть и с преувеличениями). Героический миф – это не ложь, это рассказ, повествование о герое. Как всякий рассказ, он эмоционален и образен, он не имеет ссылок на научно установленные факты.
Через героический подвиг человек перестает быть жертвой событий, вырывается из лап ужасного… И самое главное, эти мифы реально помогали выстоять в тех почти безнадёжных условиях, в том отчаянном положении, в которых была советская армия в начале войны, перед лицом «коричневой чумы ХХ века».
А теперь мы не среди ужасных событий, а среди ужасного мира. Мы словно опять на войне – какой-то другой (информационной войне?), но уже без щита героического мифа.
Так что же нам заменило этот миф? Как же мы выживаем в этом ужасе?
Можно ли жить в хаосе? – Нет, конечно. Вот современный человек и не живёт, а преимущественно функционирует. У него есть много защитных механизмов – механизмов выживания в абсурдном, ужасном мире.
Один из них – номинализм. Да, я могу написать о ком-то, кто пожертвовал своей жизнью ради общего блага… Но что есть общее благо? Современный человек слишком номиналист, чтобы всерьёз понимать реальность существования каких-либо универсалий. У него предметное, а не символическое мышление.
Второй механизм выживания – игнорирование прошлого и будущего. Человек спасается от временности своего существования, поселившись на пятачке сиюминутности…
Игнорирование будущего означает игнорирование и факта своей смертности. Смерти, как естественного завершения жизни в современной культуре просто нет – есть медицинская ошибка, опять же катастрофа, несчастный случай (см. исследования понимания смерти в современном массовом сознании у Ф. Арьеса [8] и Ж. Бодрийяра [9]).
Современный человек ничего не хочет знать о смерти, поэтому он ни в коем случае не будет идентифицировать себя с героем, значит, «примерять» на себя и его смерть. – Нет, современный человек невротически отшатывается от этой идеи – смерть это с кем-то чужими, с плохими, злодеями, монстрами… Он отгораживается от образа положительного героя иронией и цинизмом: «вот дурак – умер, да ещё и добровольно».
Но именно образ гибнущего героя – через самоидентификацию с ним – когда-то приводил человека трагического мироощущения к катарсису, к изживанию страха смерти. (Первоначально понятие «герой» и было понятием, имеющим отношение только к умершим (см. об этом у Й. Хейзинги [3, 322])).
Человек же абсурдного мира отшатывается от всех краёв, от своих начал и концов, спасаясь в «середине» бытия, в цивилизации, в гедонизме и прагматизме. Если уж жертвовать чем-то, то только деньгами – кумиры толпы сплошь заняты благотворительностью (в этом их «социальная значимость» и «социальная полезность»). Герои теперь не умирают, а остаются в живых, чтобы обозреть гору поверженных им трупов или поле сражения, а в последнем кадре повествующего о нём боевика поцеловать уста какой-нибудь тоже выжившей девушки (Эрос против Танатоса!).
Культура, в которой «бог умер», совсем не заинтересована в том, чтобы кто-то вопрошал о началах и концах своего существования. В десакрализованной культуре это опасно! – «Если ты долго смотришь в бездну, то и бездна смотрит на тебя» (Ф. Ницше). Гедонизм, эвдемонизм – способы самосохранения такой культуры, иначе от неё вообще ничего не останется: дума о смерти – самая страшная нигилистка, которая – пусти её в душу – и камня на камне не оставит ни от права, ни от морали, ни от добра, ни от красоты. Перед лицом смерти всё теряет свою ценность! Это прекрасно знают те, у кого есть опыт затяжных депрессий.
Если за смертью стоит вечная жизнь (в рамках религиозного мировоззрения), то тогда, действительно, дума о смерти наполняет твою жизнь истинным содержанием, отметая всё суетное и второстепенное, выстраивая истинную иерархию ценностей. Но если за смертью – ничто, то тогда о смерти, действительно, лучше и не думать – иначе через эту думу в твою жизнь вторгается пустота, всё сметая на своём пути. (В точности так же, как через дыру в обшивке самолёта, находящегося в полёте, при его разгерметизации врывается воздух и разрушает самолёт!) Достоевский очень хорошо чувствовал эту идею (не зря же он был однажды в «пограничной ситуации»), неоднократно высказываясь о том, что без религии и бессмертия души нравственная жизнь человека просто невозможна!
Итак, думать опасно, надо просто функционировать. И даже пожилым людям, которых древние культуры наставляли на отшельничество и заботу о душе, современная культура навязывает ценности молодости, спорта и т. д. – то есть всё той же суеты. Культура ничего не хочет знать и о старости, как и о смерти – такого «эмпирического факта» в ней просто нет. Но насколько жизнеспособна такая культура?
___________________________
1. Карлейль Т. Герои, почитание героев и героическое в истории // Карлейль Т. Теперь и прежде / Сост., подгот. текста и примеч. Р. К. Медведевой. – М.: Республика, 1994. – 415 с. – (Б-ка этической мысли).
2. Симонов К. Верен Родине и себе / К. Симонов // Всего одна жизнь (Журналисты «Комсомольской правды» о молодом современнике, а также о ценностях истинных и мнимых) – М.: Правда, 1984. – С. 6–19.
3. Хейзинга Й. В тени завтрашнего дня // Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. – М.: Прогресс, 1992. – С. 241–367.
4. Франк С. Л. Смысл жизни / С. Л. Франк // Смысл жизни: антология русской религиозной философии. – М, 1994.
5. Дорохова О. А. Героические идеалы в современной России (по результатам проведённых интернет-дискуссий, сентябрь-ноябрь 2006 г.) [Электронный ресурс] / О.А. Дорохова. − Режим доступа: www.ethicscenter.ru/biblio/dorochova.html
6. Ухов Е. Герой нашего бремени [Электронный ресурс] / Е. Ухов // Республика Татарстан. − 2008. − № 60-61, 25 марта. − Режим доступа: www.rt-onlain.ru/articles/60-61_26177/75482 // Казань.
7. Советский героический миф: механика, прошлое, настоящее // Радио Свобода: Программы: история и современность. − Режим доступа: //archive.Svoboda.Org/programs/TD/2001/TD.111801.asp
8. Арьес Ф. Человек перед лицом смерти / Ф. Арьес. – М.: Прогресс, 1992 – 524 с.
9. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть / Ж. Бодрийяр. – 2-е изд. – М.: Добросвет; КДУ, 2006 – 389 с.
10. Тиллих П. Мужество быть // Тиллих П. Избранное: Теология культуры. – М., 1995.
11. Фромм Э. Искусство любить / Э. Фромм. – СПб.: ИД «Азбука-классика», 2008. – 224 с.
12. Достоевский Ф. М. Записки из подполья // Ф. М. Достоевский – Полн. собр. соч. в 30 тт.: Т. 5 – Л.: Наука, 1973.
13. Маркузе Г. Одномерный человек / Г. Маркузе. – М.: Relf-book, 1994. – 368 с.
© Л.И. Мосиенко, 2010
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи