Понятие «деэтизация общества» стало символом 1990-х годов. Данное понятие означает освобождение общества от морали, оно показывает общество, у которого изъяли мораль, вынули её из сознания общества, как ящик из каталожной стойки в библиотеке. Своеобразным кодом такого изъятия стал тезис «Можно всё, что не запрещено законом», который закреплял верховенство норм права над остальными социальными нормами.
Напрасно доказывается в настоящее время многими, что в России нет идеологии, что Россия пребывает в некоем внеидеологическом пространстве. Такого никогда не бывает: идеология – это неотвязная форма общественного сознания. От идеологии не может избавиться никто, как бы он ни отрицал идеологию, как бы ни пытался строить внеидеологическое пространство. Другое дело, что проводимая тем или иным историческим субъектом идеология делается неявной, прикровенной, обходящей конституционный тезис о недопустимости навязывания какой-либо идеологии и т. п., поскольку такая идеология не может выступить как благодать.
Верховенство норм права над другими социальными нормами фактически означает пренебрежение нормами морали. Это западный, протестантский стандарт. На Западе этот стандарт прижился. В России же «деэтизация общества» стала трагедией общества, актом его падения и низринутости в прорву, где нет морали. Древнерусское понятие «прорва» – это характеристика пространства бескрылости, голого прагматизма, где у человека в голове остаются только деньги. В духе экономизма Маркса человек полагает, что, располагая деньгами, можно обрести всё, всем насладиться, преодолеть все преграды и прожить свою жизнь так, чтобы больше не осталось соблазнительного, чего бы он не вкусил. Деэтизация общества – это часть прорвы, из которой нет возврата.
Экономические революционеры-реформаторы Россию загнали в капитализм под предлогом радикальных реформ и обретения свободы: «Ельцин дал нам свободу», т. е. дал свободу от морали, свободу принижения норм морали по сравнению с нормами права. Это обусловило деэтизацию общества, «вынутость» морали из его жизни, особенно у так называемой «продвинутой» части общества. Остался прагматизм: «Бери от жизни всё».
Нас загнали в капитализм, доказывая, что можно изменить жизнь к лучшему за 500 дней, если мы окажемся при «нормальной экономике», решившись на радикальные реформы, бросив на произвол судьбы детей и пенсионеров, а также армию и флот, поскольку «нам никто не угрожает». Во многом мы на это согласились. Нам доказывали, что всё будет хорошо, и мы вскоре заживём так замечательно, как не жили никогда. Нельзя также сказать, что мы вполне этому поверили. Но в отсутствии ясности всё делалось технологично, как оранжевая революция. Был поставлен на «вид» отобранный Западом политический проходимец Ельцин, которому была дана вся власть. Всё делалось на непостижимом для обычных людей уровне, а то, что вызывало протест, расценивалось как путч. Ставка была на прагматизм и поощряющие его видеосказки о «сладкой жизни» на Западе. И многие либо поддались на приманки этих видеосказок, либо были нейтрализованы натиском заманчивых успехов на «халяву». Так произошла деэтизация и «вынутость» морали у значительной части общества. Народ наш потерпел поражение, его удалось загнать в капитализм.
А теперь следствия. Если другие (некоторые) народы могут жить прагматично, а русские прагматично жить не могут, то значит русские – это народ-неудачник. Значит, правы западники, кто бы они ни были, правы все, кто доказывал народу необходимость отречься от себя, посвятить свои творческие силы строительству общества потребления.
Теперь правители страны – западники–эпигоны, но и философы – тоже западники и эпигоны. Кого обвинять? Никто из них не желает знать ничего русского. Для них русское – это расшитые женские сарафаны и кокошники, антураж православных церквей, в котором можно «засветиться» в рекламных целях. Для философов, отлученных от культа К. Маркса, как от пристани, защищающей от теоретических невзгод, новый вариант западничества и поиск нового западного гения стал жизненной необходимостью. Ладно, политики, которые в мгновение ока могут превратиться в кого угодно: из коммунистов в антикоммунистов, из обвиняемых в обвинителей, из созидателей в разрушителей и т. д., но отечественные философы почему доказывают, что русской философии до Густава Густавовича Шпета не было и нет? Не стоит осуждать Г. Шпета, который был одним из тех, кто доказывал, что русская философия ещё не сложилось.
Вот сегодня предложено определение философии, как пишет Е. В. Пастернак, «в точном смысле слова, в соответствии с европейской традицией строгого научного знания» [1. C. 3].
Но, как выясняется, всё русское под данное определение не подходит. Когда говорят об этом западники, тогда не возникает вопрос: а с какой же точки зрения русской философии действительно нет? Ведь не дано человеку видеть, например, ультрафиолетовое и инфракрасное свечение (излучение), но это не означает, что этих, если так можно выразиться, типов свечения действительно нет, следовательно, «точное» понятие «свечение» по своему значению должно простираться за пределы видимых цветов радуги. Так обнаруживается «вынутость» русской философии из духовной жизни русского общества. Заметим, что И. В. Сталин не смог согласиться с отсутствием русской философии. И в 1935 году он сам или его заядлые помощники отправили Г. Г. Шпета в ГУЛАГ, где он как многие другие канул в лету. В своём главном труде «Очерки развития русской философии» он пишет: «Как я могу писать историю русской философии, которая, если и существует, то не в виде науки, тогда как я признаю философию только как знание. Должен сказать, что это обстоятельство если и создавало мне затруднения, то не прямо. Я, действительно, сторонник философии как знания, не как морали, не как проповеди, не как мировоззрения. Я полагаю, что философия как знание есть высшая историческая и диалектическая ступень философии, но этим не отрицаю, а, напротив, утверждаю наличность предварительной истории, в течение которой философия становится как знание» [2. C. 218]. Как видим, Г. Шпет осторожно пишет о становлении русской философии, полагая, что путь её становления иной, чем путь становления западной философии. Возможно, относительная лёгкость, с которой составляются западные философские системы, его настораживала.
Создаётся впечатление, что западные философские системы строятся, как говорится, вдоль хорошо наезженной дороги, и при желании на этой дороге может засвидетельствовать о себе относительно большое число соискателей философских вольностей и даже посредственностей, каждый из которых может заявить о себе как автор философской системы. Г. Шпет пишет о философии так, что она ассоциируется со стандартами западного проекта науки. И, следовательно, становление русской философии совместимо с иным проектом науки, оно происходит в контексте иного, альтернативного проекта науки, предчувствие которого уже ощущается наиболее глубокими западными философами. Всё более ясно, что с западным проектом науки русская философия быть совместимой не может.
Г. Шпет связывает философию в её наиболее развитых формах с рациональным знанием, лишённым «помех» внерационального. Однако что представляет собой подобное знание и следствием чего может быть получение подобного знания? Если следовать неистребимым западным установлениям агностицизма, скептицизма и дуализма, то подобное знание может быть только вероятностным знанием, в то время как русская философия и проект науки, вздымающийся вместе с нею, актуализируют иной тип научного знания, соответствующий теории познания как теории отражения, принципу единства мира и т. д., а именно: как совершенное знание с его несовместимым с вероятностным знанием представлением об истинности (диалектика объективности и субъективности истины, диалектика абсолютности и относительности истины, диалектика абстрактности и конкретности истины и т. д.). Вероятностное же знание не предполагает подобные стороны истины.
Эрнест Леопольдович Радлов (1854–1928) в «Очерках русской философии» также анализирует развитие русской философии и преисполненный оптимизма, пишет: «Если надежды на будущее оправдаются, если возникнет настоящая оригинальная русская философия, упования В. Карпова, арх. Гавриила (А. И. Введенского. – Н. Ч.) и славянофилов осуществятся, тогда и черты её можно будет нарисовать более полно! Пока же две черты обнаружились довольно отчётливо: первая – это преимущественный интерес к этическим вопросам, притом не теоретическим, а именно к применению этических теорий на практике, к проверке на опыте, к переустройству жизни, согласно принятым на веру теоретическим принципам. Вторая характерная черта состоит в любви к объективному, в отрицании субъективизма, как в области гносеологии, так равно и в обосновании этики» [3. C. 201]. Данное положение существенно во многих отношениях.
1. Если согласиться с Э. Л. Радловым, что русская философия характеризуется актуальным интересом к вопросам этики, то осуществлённая в 1990-е годы деэтизация общества может быть определена как нейтрализация русской философии, как выемка из жизни России её философски оформленной духовности и её (России) переориентация на прагматизм.
2. Прозрение Э. Радлова, что характерной чертой русской философии является также любовь к объективному и отрицание субъективизма, выступает как весьма точное наблюдение, которое в работе Радлова должно было бы получить более полное освещение. Данное наблюдение показывает специфику теории познания русской философии, поскольку ещё в ХVШ веке русские философы, в отличие от западных, отрицали продуктивность агностицизма и скептицизма. И тогда выясняется, что с древних времён в основу теории познания полагали теорию отражения: ещё в «Изборник 1073 года» включён трактат «О образех», в котором заложены основы теории познания как теории отражения. Идеи этого трактата в дальнейшем были многократно обогащены и развиты. Так что к ХХ веку указанная Радловым вторая черта русской философии предстает как нечто само собой разумеющееся. И эта черта русской философии препятствует тому, чтобы она по западному образцу могла быть определена как вполне состоявшаяся философия.
3. Э. Л. Радлов не учитывает специфику русской философии, заключающуюся в том, что она, развиваясь, не может обрести какой-то завершенности и законченности по аналогии с западными философскими системами: философия Гегеля, философия Канта, философия Кьеркегора, философия Хабермаса и т. д. Русская философия, так сказать, поднимается из океана русской мысли (литературы, искусства, православия, архитектуры, литературной критики и т. д.), как материк – могучий, по-западному необъяснимый и тем самым приводящий в смущение тех, кто должен, но не может или не хочет, принять русскую философию как реальность.
4. Изъятие русской философии из мировой философской мысли – это предмет многих устремлений, осуществляемых более или менее грубо, более или менее осторожно, более или менее убедительно. Иногда изъятие русской философии осуществляется по причине общей неизученности философской реальности, согласно которой опрометчиво принимается за философию нечто односторонне понятое и значение стандартов данной односторонности завышается, а значение стандартов иного по незнанию или намеренно занижается. Так что Г. Г. Шпет и Э. Л. Радлов, будучи искренними людьми, не замышлявшими по отношению к России ничего дурного, тем не менее, реально способствовали выемке русской философии, её вынутости из состава русской духовности.
5. И, наконец, отметим важное наблюдение Шпета и Радлова о том, почему русская философия концентрирует слишком большое внимание на проблемах этики. Ведь на Западе решение этических проблем – это личное решение каждого человека. И то, как он (человек) решает для себя эти проблемы, – это личное дело индивида. Никто не в праве навязывать ему какие-либо решения, вкусы, поскольку можно всё, что не запрещено законом. А русские философы, напротив, упорно сосредотачиваются на проблемах этики как на общеобязательных нормах.
Для русской философии это не случайно.
Во-первых, русские философы так постигают специфику русского общества, в котором этические нормы играют не меньшую роль, чем нормы права. И потому нормы права в России не могут ущемлять нормы этики. Следовательно, нормы права должны составляться так, чтобы они гармонировали с нормами этики.
Во-вторых, с точки зрения Шпета и Радлова, русские религиозные философы «серебряного века» – это, по-западному, анахронизм, т. е. то, что ныне уже не может быть названо философией. Но русские религиозные философы придавали повышенное значение православию тоже не случайно. Они чувствовали специфику русской истории, в которой религиозные (православные) этические нормы не могут ущемляться нормами права без трагических последствий. Следовательно, православные нормы, нормы этики и нормы права в России должны гармонировать друг с другом в целях успешного институционального управления обществом, чтобы управление предстало как управление «всем миром».
В-третьих, почему в трудах русских философов нормы права, этики и православия выступают как нормы одного и того же уровня нормоприменения и нормопослушания, составляют единую нормативную «ткань» общественной жизни? А потому, что русское общество осознается как общество, целостность которого задаётся этой нормативной «тканью» и предстает как общество, характеризующееся понятиями «соборность», «общинность», «коллективизм». И потому нормативная «ткань» общества России, представленная не только нормами права, этики и православия, но и другими типами социальных норм созидания, по Ф. И. Тютчеву, даётся нам так, «как нам даётся благодать». Следовательно, прежде чем судить о русской философии, нужно понять не только философию, но и само русское общество, которое отнюдь не обязано быть таким, как западное общество, а философия русского общества должна быть адекватной реальному обществу. И тогда спасительная благодать нормативной «ткани» предстанет как условие, призванное избавить наше общество от эпигонских устремлений западников, фактически не понимающих того, что они навязывают нашей стране, обрекая наш народ на испытания.
Яковенко Б. В. (1884–1949), прилежно учившийся во многих западных вузах: в Сорбонне, в Свободном Русском университете (Франция), в Гейдельбергском и Фрейбургском университетах, а также в Московском университете, усвоил необходимость нападок на русскую философию и необходимость её корреляции в неокантианском и гуссерлианском смысле. В изданных в 1922 году в Берлине «Очерках русской философии» он пишет: «Русский дух не жил ещё до сих пор в полной мере философской традицией… И не дал ещё ничего философски оригинального» [4. C. 13]. Практически всю жизнь проживавший на Западе и выученик Запада, он усвоил западную теоретическую культуру, и здесь его можно понять. Он предъявляет к русской философии требование оригинальности. А в западном смысле оригинальность философской системы мыслится в плане реализации такого стандарта рациональности, как плюрализм. Однако в соответствии с теорией познания как теорией отражения, в соответствии с принципом единства мира русская философия не предполагает оригинальничания: она призвана отражать, быть образом действительности. И именно в том, что отличает её от западного философствования с его многовековой теорией познания как теорией репрезентации и принципом дуализма, русская философия в целом оригинальна и неповторима.
В одной из работ, посвящённых Н. А. Бердяеву, Б. В. Яковенко пишет: «Именно на русской почве столь пропитанной ещё религиозными мотивами, может быть достигнута последняя победа восставшей философией, поработительница её – религия последний раз разбита наголову в своих философических претензиях взбунтовавшимися вассалами, и установленная Кантом принципиальная независимость философии наконец-то проведена в жизнь, сделана фактической. Если поработительные планы религии будут отвергнуты у нас в России, им не будет уже более пристанища, и философия с религией заживут жизнью, полной хотя бы относительного мира взаимотерпимости и взаимопризнания» [5. C. 227–228]. Почерпнутая у Канта направленность убеждений Б. В. Яковенко раскрывается как упрёк русской философии в религиозности, что делает, по мнению западников, русскую философию не вполне философией. На наш взгляд, эта ошибочная точка зрения Б. В. Яковенко и других западников не учитывает специфику русского общества как общества коллективистского типа и, следовательно, не учитывает и то, что каково общество, такова и его институциональная оформленность и, собственно, такова его нормативная «ткань». В ряде типов обществ испокон веков обосновывается независимость и враждебность социальных институтов друг другу, а в другом типе общества (Китай, Россия) испокон веков обосновывается необходимость действовать при разрешении актуальных социальных задач «всем миром». Отсюда видим, что каково общество, такова и реализующаяся в нём философия. Нам есть, за что дорожить религиозным (православным) выбором наших предков и сторониться прагматизма, согласно которому считается целесообразным осуществить изъятие из русской жизни православия, а заодно и русской философии в контексте общих прагматистских устремлений.
Отметим, что, кроме аргументов Г. Г. Шпета, Э. Л. Радлова, Б. В. Яковенко, в первой половине ХХ века были и другие попытки доказать, что русской философии ещё предстоит появиться на свет, что она пребывает еще в зачаточном состоянии. Это были нередко уважительные, но настойчивые обоснования пренебрежительного отношения к русскому философствованию. Фактически шла идеологическая подготовка для того, чтобы ломать русское общество, навязывая ему варианты западного интеллектуализма. Например, таким образом, нашей стране был навязан культ К. Маркса. Отметим сразу большую разницу между трудами К. Маркса и культом К. Маркса. Труды К. Маркса, безусловно, нужно изучать так же, как и труды других западных теоретиков, но культ К. Маркса – это предосудительная социальная технология, это фактически обоснование необходимости нетворческого, некритического прочтения его наследия со всеми его достижениями и творческими неудачами, это обоснование пренебрежения всем творческим, духовным наследием русского народа. Например, России дорого обошлась теория классовой борьбы, т. е. теории междоусобицы, возведённой в ранг закона социальной жизни. Дорого обошлась теория К. Маркса о первоначальном накоплении капитала, по которой разграбление страны предстало как закономерный этап становления «новой» экономики. А ведь теории первоначального накопления капитала отводится в 1-ом томе «Капитал» не менее третьей части от общего объёма книги. Во всех вузах СССР изучение 1-го тома «Капитала» К. Маркса у многих поколений студентов было необходимой частью учебных программ, так что эта теория должна была бы укорениться в сознании советских людей. И многие приняли разграбление страны в 1990-х годах как осознанную необходимость, а это и есть одно из последствий культа К. Маркса. Марксизм, в сущности, заместил русскую философию: «свято место пусто не бывает». Культ К. Маркса, так сказать, «вдавил» в общественное сознание нашей страны чужеродную модель развития.
Мы полагаем, что перед русскими исследователями всегда стояли такие задачи, перед которыми задачи Запада с его основными «точками опоры» (свобода, дуализм, формальная логика и право) всегда казались примитивными, надуманными, пустыми и тлетворными. Западные исследовательские задачи, побуждавшие философское схемотворчество, своеобразное искусство теоретизирования и далекое от жизни конструирование повлекли за собой желание прагматичных насельников Запада считать философов чудаками. Явилось желание избавиться от русской философии вообще, по крайней мере, сузить пределы её интересов до истории философии, которые не позволяли бы ей, так сказать, путаться в ногах «научного познания» и практики. Но всякий раз оказывалось, что «отвязаться» от философии невозможно, что западный проект науки и технологическая практика как плоть от плоти неотделимы от философии и от «опорных точек» западного бытия. Но учиться у Запада нужно не тому, что диктуется основными «опорными точками» PAX Americana, PAX Romana, PAX Espaniola и т. д.
Нужно объяснить, почему многие западные народы, подчас ни в чём ответственном для судеб человечества не проявившие себя, неустанно прожигающие свои жизни в деле потребительства (рост, возвышение, изобретение, удовлетворение потребностей и т. д.), тем не менее, хорошо поднаторели в деле создания философских систем?
1. Может быть, эти системы в чём-то похожи друг на друга? Например, экономизм Маркса, сексологизм Фрейда, символогизм Кассирера, Леви-Стросса, игрологизм Хейзинги и т. п. иногда воспринимается как интеллектуальный мусор, фрагментарно объясняющий мировые реалии?
2. Может быть, русская методология заведомо исключает подобное разновекторное системотворчество?
3. Может западные познавательные стандарты (например, плюрализм) как раз и предполагают своеобразную штамповку философских систем, каждая из которых конструируется по принципу проб и ошибок для получения вероятностного знания? Может философская система играет роль продуктивной догадки или пустышки, которая и не претендует ни на что, являясь произвольным интеллектуальным самовыражением автора, своего рода «поэмой»? К отечественному философствованию предъявляются совершенно иные требования. И если западные философы по отношению к тамошнему исконному прагматизму выступают как чудаки, недостойные к их творчеству серьёзного отношения, то русские философы выступают и воспринимаются как действительные учителя жизни. Может быть, западных философов всерьёз, в соответствии с нашей традицией не замыкаться в своем индивидуализме и с интересом познавать весь мир, воспринимаем только мы? Видимо, западные мыслители немало удивляются и благодарят нас за то, что мы всерьёз изучаем ни на что не претендующие потешные дела западного интеллектуализма?
4. Мы воспринимаем различно с Западом своеобразные интеллектуальные упражнения вроде модернизма и постмодернизма; рационализм, пострационализм, неорационализм; метафизику, постметафизику, мультиметафизику, неометафизику; классическую, неклассическую, постнеклассическую науку. Для нас это различные «аспекты», «факторы» и фрагменты знания, а западные философы предстают как своего рода зеваки, разглядывающие науку как непознаваемую сущность и припечатывающие к этой сущности бесчисленные этикетки.
5. Западное философствование по отношению к настоящим делам науки и практики создает интеллектуальный фон, интеллектуальную разминку. Правда, наука и практика подчас недалеко уходят от подобной роли в деле игры с природой, игры с «орденом посредственностей», игры с толпами и массой и т. п. Отечественная традиция ориентирует совершенно на иное, и когда какая-либо западная философская система так или иначе встраивается в отечественное общественное сознание, она начинает функционировать как своеобразный трансгенный продукт, отрицательное действие которого сказывается в более или менее отдаленной перспективе.
В этой ситуации изъятие, выемка русской философии – это настоящая гуманитарная катастрофа России. Современные философы, к сожалению, не устают от западничества и, более того, фактически почти полностью переключились на философствование по стандартам западного теоретизирования, полагая, что философствование обязательно должно быть «как на Западе». Подчас безрассудно принимая западничество, наши интеллектуалы принимают вместе с тем право западников на безответственность в деле создания интеллектуального мусора в форме мало к чему пригодных философских систем, а также право быть своего рода придворными шутами – представителями ни на что серьёзное не претендующих интеллектуальных развлечений, эпатирующих афоризмов, PR-политологии.
Русские философы, между тем, нередко «причаливая» к берегам западного искусства философского теоретизирования и набираясь его премудростей, тем не менее, как правило, отходили от его (искусства) ухищрений и находили самоутверждение в том, что с древних времен на Руси определяется как благодать: «И нам сочувствие даётся, как нам даётся благодать». А благодать востребует иные, нежели на Западе, точки опоры философского и научного творчества.
Она взыскует диалектическую логику, субъективную диалектику, принцип единства мира и соответствующую ему теорию познания как теорию отражения, теорию совершенства и т. д.: всё, мимо чего проходит западный проект науки и западная философская мысль. Оказались безуспешными попытки вывести диалектическую логику из формальной логики, поскольку в основе формальной логики лежит принцип дуализма, а в основе диалектической логики – принцип единства мира. Оказались безуспешными попытки вывести теорию познания как теорию отражения из теории познания как теории репрезентации, т. к. в основе теории познания как теории отражения лежит принцип единства мира, а в основе теории познания как теории репрезентации – принцип дуализма. В основе теории познания как теории отражения лежат положения о познаваемости мира, а в основе теории познания как теории репрезентации – положения агностицизма и скептицизма. И, соответственно, теории познания как теории отражения адекватно совершенное научное знание, а теории познания (как теории репрезентации) адекватно вероятностное научное знание.
В советское время мы согласились с «вынутостью» православия, не «ведая, что творим». Если мыслить по-западному, то мы должны были сделать это, поскольку, как писал аббат Мелье, по отношению к религии никакая мера не может быть признана жестокой… (Ничего себе аббат!) Мы приняли аналогичные убеждения французских просветителей-материалистов, не говоря уже о фундаментализме в данном вопросе К. Маркса с его классовым подходом и т. д., а теперь сожалеем, что этому мы также без разбору учились у Запада, где в своё время Блез Паскаль, подобно своему современнику Томасу Гоббсу, писал: «Все люди от природы ненавидят друг друга. Пользовались, как умели, чувственностью для общественного блага. Но это лишь притворство, ложное подобие любви к ближнему, ибо в сущности это тоже ненависть» [6. C. 264]. А это стандарты естественности «европейской традиции строгого научного знания». И в этом смысле мы вынуждены доказывать необходимость различения двух основных проектов науки: «европейской традиции строгого научного знания» и «русской традиции строгого научного знания», основанных на различном мировосприятии. Паскаль писал: «Куда бы я ни поглядел, меня везде окружает мрак. Все являемое мне природой рождает лишь сомнение и тревогу» [7. C. 325]. Природа и сегодня рождает те же чувства, а философия покорения природы – это прагматическое самоутверждение человека постепенно «изымается» из строгого научного знания.
Следовательно, с тем, что является философией в строго европейском смысле, нужно быть осторожнее, поскольку она имеет перспективы изъятия из «обращения», как ныне оказался вынутым К. Маркс. Современные наши философы в точном европейском смысле слова испытывают чувство растерянности от незнания, чем заполнить образовавшуюся брешь, но их философская плодовитость, в свою очередь, может также оказаться «вынутой» на каком-то ином повороте русской судьбы.
В отличие от западной философии русская философия прикипела к православию. К неудовольствию, как говорили во времена А. Н. Радищева, «русских парижанцев», русскую философию также нельзя «оторвать» от русской художественной литературы, публицистики и литературной критики, прославленных многими великими именами. Русскую философию нельзя «вынуть» из национального самосознания, не вынув вместе с ней Ф. М. Достоевского, В. Г. Белинского, Н. Г. Чернышевского, А. С. Пушкина, А. Н. Радищева, А. И. Герцена. Что с того, что Николай Онуфриевич Лосский, Лев Платонович Карсавин, Николай Александрович Бердяев или Иван Александрович Ильин зачерпнули своим философским бортом западного схемотворчества «в соответствии с европейской традицией строго научного знания». Они не ставили перед собой задачу изъятия философии из русской жизни философии, не опасались, что кто-то не признает их философами в чисто европейском смысле. Их заботило не это, а судьба России. Они (каждый в своей мере) стремились обогатить русскую философию изобретательным философским европеизмом, насытить нашу философию достижениями мировой общественной мысли. Но они не обманываясь тем, что если не европеизм, то обязательно должна быть отсталость – это своеобразная болезнь многих современных отечественных философов. И от этой «болезни» русским философам, если они хотят на своём философском поприще служить Отечеству, если они хотят быть дочерями и сынами Отечества, пора излечиться.
В 1990-е годы была осуществлена вынутость труда, представшая в особом содержании, согласно которому труд мыслится лишь как прагматически существенное – как средство зарабатывания денег, которые позволяют удовлетворить все потребности и реализовать все желаемые степени свободы. Следствия вынутости труда очевидны: 1) его прагматическая направленность; 2) чуждость исконной русской духовности. По-русски труд – это стяжание благодати телесной и духовной. Труд – это не то, посредством чего достаются материальные блага, это самореализация человека в духовном и телесном, как писали наши предки, в земном и небесном. И вынутость труда – замещение его прагматическим «зарабатывать» чуждо и тяжко для нашего народа. Разве может быть расценён как пошлое зарабатывание денег самоотверженный труд С. П. Королева – основателя практической космонавтики? А также труд создателей отечественных летательных аппаратов (вертолётов, самолётов, космических кораблей), лучших в мире танков, надводных и подводных кораблей и т. д., не говоря уж о подвижничестве М. В. Ломоносова, А. Н. Радищева, В. Г. Белинского и многих других! Труд дан русскому человеку как стяжание благодати, в которой проявляется неотделимость друг от друга духовного и телесного, и потому труд по-русски – это не то, что призвано покорять природу. Лад духовного и телесного в труде может быть только тем, что вносит отрицательный вклад в социальную энтропию, что позволяет избавиться от смуты, что может устранить разлад в природе, восстановить, как пишет Ф. И. Тютчев, «невозмутимый строй во всём». Труд по-русски – это такое украшение жизни человека, которое избавляет его от ничтожества, не позволяет в нём растоптать лад телесного и духовного и пасть ему в своих глазах.
Трагическое значение для нашей страны приобрела «вынутость» государства России. Это не то чтобы досрочное отмирание государства – это изъятие его из сферы «информационных услуг» и СМИ, сферы экономики и внешней торговли, литературы и искусства, идеологии и философии. Сжатие государства по образцу шагреневой кожи проявляется в том, что оно сосредоточилось лишь на политической игре, политическом символизме, политических интригах, вертикали власти, обросшей паразитирующей элитой, коррупционерами, прилипалами разнообразного толка, под тяжестью которых государство по-настоящему отмирает и бросает Россию на растерзание отпетых прагматиков.
Власти России провозгласили приоритеты рыночной экономики. А законом рыночной экономики является экономическая свобода, т. е. вынутость государства из экономики и деэтизация общества, свидетельством чего становятся непреоборимые масштабы коррупции во многих эшелонах государственной власти. При рыночной экономике товаром можно по-неономиналистски назвать всё, что можно продать и купить, в том числе покровительство («крыша»), живых людей, донорские органы, образование, место в Думе и любых властных структурах. В той мере, в какой государство из экономики вынимается, развёртывается широкий спектр видов коррупции, а перспективы её преодоления затуманиваются. Возникает вопрос: для чего были провозглашены приоритеты рыночной экономики и что собственно желают инициаторы этого типа экономики? Уж не для того ли, чтобы превратить государство в суперторговца? Очевидно, что рыночная экономика, имеющая в своей основе ростовщичество, является экономической базой идеологии прагматизма, согласно которой государственное мышление, забота о восстановлении порушенной страны и т. п. – это личное дело каждого. При таком раскладе целью государства может быть «строительство» общества потребления. При этом борьба с коррупцией может стать только своего рода ширмой, предназначенной для сокрытия процессов строительства общества потребления, а коррупционеры – это «первые ласточки» данного общества, свидетельствующие о том, что строительство данного общества идёт полным ходом. Идеология прагматизма такова, что всё, что не способствует строительству общества потребления, может и должно быть изъято, «вынуто». И должна восторжествовать совокупность потребительски существенных зависимостей. В данной логике приоритетов рыночной экономики, которая в лучшем случае у нас по разным причинам неистово насаждается, она призвана не спасти, а окончательно уничтожить Россию, технологично и со знанием дела. И судя по неистовому изъятию истории СССР путём бесцеремонного очернения советского периода истории России, остаётся только поражаться политической нечестивости очернителей, руководимых идеологией прагматизма, порочной идеологии, свидетельствующей о деэтизации общества.
Рыночная экономика, впрочем, как и в сугубо западном смысле плановая экономика, – это то, что вступило на место изъятия, вынутости русской экономической мысли, в том числе той, которой придерживался святой князь Даниил Александрович Московский (1261–1303). Как пишется в древних «Четьях-Минеях», его любимым изречением было: «Когда богатство умножается, не прилагайте к нему сердца», т. е. преумножение богатства не должно быть самоцелью и данное преумножение не должно быть плодом прагматизма. Вынутость государства из экономики повлекла за собой её (экономики) разграбление и самоутверждение ненавидимых народом олигархии и чиновничества. И теперь государство, пытаясь олигархов обуздать, терпит поражение за поражением: и в области «доступного» жилья, превращающего человека в раба на десятки лет; и в области здравоохранения, где, отечественная фармацевтическая промышленность, по-видимому, перестала существовать и мы вынуждены втридорога закупать лекарства за рубежом; и в области образования, где реформирование во многом предстало как дело невменяемых; и в области сельского хозяйства, которое попросту исчезает с лица Русской земли. И постепенно мы утрачиваем безопасность страны, становясь лёгкой добычей западных дельцов и спецслужб.
Идеология прагматизма «вынула» из народной памяти весьма характерный эпизод из истории Московского государства, который раскрывает исконную родственную связь русского и белорусского народов, а именно то, что Даниил Александрович Московский был младшим сыном князя Александра Невского и сыном его белорусской матушки княгини Александры Брячиславовны Полоцкой. Во многом именно деяниями святого князя Даниила Александровича было положено начало Московскому государству. Искренняя белорусская душа и искренняя русская душа тянутся друг к другу, но вклинивается прагматика со своими мелочными и тенденциозными расчётами. «Снять» её способно только историческое сознание.
Много веков прошло с тех пор, как были созданы русские «Четьи-Минеи». И там есть повествование о благоверном князе Данииле Александровиче Московском – русском святом. «Сей блаженный князь Даниил, – повествуют «Четьи-Минеи», – остался без родителей двух лет от рождения, и от младенческого возраста Господь хранил его. Господь избрал его, и взрастил, и устроил. Никто не ходил на него ратью, и ему досталась в наследие богохранимая держава преименитого града Москвы. Бог возлюбил и прославил Даниила-князя и его праведное потомство и допустил их княжить и царствовать в роды и роды. Если в то время держава Московская и не была так многовластна, как впоследствии, но и тогда блаженный и великий князь Даниил никем побежден не был» [8. C. 317–318]. И далее «Четьи-Минеи» сообщают: «по воле Божией, первенство Российского скипетродержания без борьбы переходило в род князя Даниила. Он же, рачитель смиренномудрия, имея в уме пророческое слово: "Когда богатство умножается, не прилагайте к нему сердца", нимало не вознесся мыслию, не возжелал первенства державы. Святой князь мыслил о нем с кротостью, не услаждался властолюбием, но больше ограждался страхом Божиим, преуспевал в братолюбии и уклонялся от жажды славы. Поэтому благодать Божия умножалась к нему, держава его распространялась… Богоугодно господствуя в Московской области, блаженный князь Даниил построил монастырь за Москвою-рекою, который зовется по его имени Даниловский… В монастыре сем и сам князь сподобился пострижения в иночество. И так, приняв схиму, отошел он ко Христу в лето 1303, месяца марта, в 4-й день, на 42 году от рождения своего» [9. C. 320–321]. И продлился род святого князя Даниила до Ивана IV Грозного и его сына. Князь Даниил многими трудами своими и великой мудростью своей, смиренномудрием, т. е. мудростью, лишённой прагматических ничтожеств, положил начало Державе Московской, и до сих пор центр Московской Патриархии, Русской Православной Церкви находится в Свято-Даниловом монастыре, который построил князь Даниил, где он принял схиму и где отошел ко Христу.
Мы уже отмечали, что святой князь Даниил был младшим сыном князя Александра Невского, а князь Александр Невский в 1239 году женился на белоруске, на полоцкой княжне-красавице Александре, дочери его старшего товарища и верного друга полоцкого князя Брячислава. Венчание состоялось в Торопце, в храме святого Георгия. И жена его, красавица княгиня Александра, подарила Александру Невскому четырёх сыновей, в том числе и Даниила Московского, а также двух дочерей. И все это наводит на мысль: как отделить Белоруссию от России, если в Торопецком храме были повенчаны судьбы русских и белорусов?
Однако народ народу рознь, страна стране рознь, и в этом отношении русская идеология превращается в идеологию жизненной необходимости, согласно которой строится политическое поведение государства. В этом случае должна возобладать не идеология прагматизма, а политическая дальновидность, осторожность и осмотрительность – веления политической благодати, данной русским и белорусам от роду.
Сколько же ещё изъятий может выдержать русское национальное сознание? Конечно, реально всё обстоит несколько не так, как кому-то хотелось бы. Деэтизация общества, выдавливание русской философии, государства, православия и русской культуры из жизни общества имеет исторические аналогии. Некогда Н. Я. Марр и его сторонники полагали, что русский язык – это надстройка общества, и, следовательно, русский язык как язык эксплуататоров вместе со сменой общественной надстройки должен быть замещён другим языком, так сказать, не запятнанным связями с этими историческими субъектами – эксплуататорами. Отметим, что поклонников и сторонников Н. Я. Марра одёрнул в 1950 году И. В. Сталин, напомнив, что попытка вынуть русский язык обречена на неудачу.
В 1990–2000-е годы Б. Н. Ельциным и его либеральными последователями были начаты попытки совершить изъятие советского периода из жизни нашей страны, изъятие из сознания нашего общества знамени Победы и замены нашего исторического прошлого сомнительными новоделами, включая реанимацию Колчака. Но отечественная история, тем не менее, сохранилось в русском сердце. С какой стати, например, 9 мая – День Победы советского народа в Великой Отечественной войне – должен был бы переименоваться по инициативе Б. Н. Ельцина в день мира? С кем? С германским фашизмом? Все подобные вынутости и изъятия делают нашу страну лёгкой добычей её врагов, чтобы раз за разом сбивать народ с толку, унижать посулами общества потребления, «лепить» из России новый образ под разговоры о стабильности в стране. Подобные изъятия и «вынутости» поощряются «голым прагматизмом». На деле же жизнь России превращается в чреду тупиковых ситуаций, когда у страны место друзей занимают одни интересы; когда «неведомые силы» поднимают цены на всё жизненно необходимое и «игра» государства с этими «силами» всякий раз заканчивается поражением государства; когда плуты от рыночной экономики объясняют нам, что рост инфляции (даются плутовские же данные об этом росте) – это следствие того, что у России слишком много денег. Правители страны (они оседлали власть) фактически отреклись от села, и сельхозугодья зарастают бурьяном, т. к. правителям всё равно, по какой цене закупать сельхозпродукцию за рубежом, да и не только сельхозпродукцию. Запад выкачивает из России любое сырьё, и, как кажется, у страны остаются средства только на различные шоу.
И вот теперь в условиях всех указанных и не упомянутых «вынутостей» и оскорбительных филиппик по адресу таких форм общественного сознания (неистребимых в принципе) как идеология и философия, в условиях войн нового поколения (идеологических, теоретических, информационных, психологических и т. д.) идеология прагматизма в России предстает как чуждый западнический нарост. Согласно проагматизму россияне не хотят жить в России – холодной стране, не хотят служить в армии, рожать детей, читать книги, трудиться и работать ради Отечества, делать то, что всегда спасало Россию, давало ей силы, отводило её от невзгод. Когда пишутся эти строки, ещё никто не забыл, как один вице-премьер говорил: «Наша молодёжь стала прагматичнее, это хорошо».
Итак, иллюзии и замешательство, которые ныне царят в философии и идеологии России, чреваты тем, что в один прекрасный момент экономические, политические и иные успехи, достигнутые под звездой прагматизма, как уже открыто пишется в печати, могут лопнуть, как мыльный пузырь. К тому же все названные и неназванные «вынутости» создают неистребимое поле недоверия, в котором любая, на первый взгляд, невинная, намеренно вброшенная концепция, идея, идеологема может обернуться непредсказуемыми последствиями.
___________________________
1. Пастернак Е. В., Г. Г. Шпет / Е. В. Пастернак // Шпет, Г. Г. Сочинения / Г. Г. Шпет. М.: Правда, 1989. С. 3.
2. Шпет Г. Г. Очерк развития русской философии / Г. Г. Шпет // Русская философия. Очерки истории. А. И. Введенский, А. Ф. Лосев, Э. Л. Радлов, Г. Г. Шпет. Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1991. С. 218.
3. Радлов Э. Л. Очерк истории русской философии / Э. Л. Радлов // Русская философия. Очерки истории… С. 201.
4. Яковенко Б. В. Очерки русской философии / Б. В. Яковенко // Емельянов, Б. В. Русская философия на путях самопознания: страницы истории / Б. В. Емельянов, К. Н. Любутин // Русская философия. Очерки истории. А. И. Введенский, А. Ф. Лосев, Э. Л. Радлов, Г. Г. Шпет. Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1991. С. 13.
5. Яковенко Б. В. Философское донкихотство / Б. В. Яковенко. Кн. 1. СПб.: РХГИ, 1994. С. 227–228.
6. Паскаль Б. Мысли / Б. Паскаль. М.: Мысль, 1994. С. 264.
7. Там же. С. 325.
8. Четьи-Минеи. Святые русского православия // ЭКСМО. 2004. С. 317–318.
9. Там же. С. 320–321.
© Н.М. Чуринов, 2009
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи