Далеко, далеко на чужбине я от тебя, мой милый, мой дорогой Алтай! За сотни, за тысячи вёрст! Я здесь один, я им чужой и мне чужда их природа. Их шум, толкотня и блеск надоели мне. Мне скучно здесь, мне грустно! И меня зовёт и манит туда – к тебе, мой любимый, славный Алтай. Туда – к тебе, на простор, на свободу.
Ты, чудный и славный, всегда стоишь в моём воображении. Твои цепи гор с лёгкою дымкой и прозрачными белкáми[1], как загадочный мираж влекут меня к тебе и твоё имя „Алтай“ так мило и так дорого звучит здесь для меня. И как много в этом слове своего, близкого, родного!
Есть другие знаменитые горы, но ты, Алтай, что можешь иметь с ними общего? Ты не так величествен и пышен как другие горы, но ты девствен, угрюм и нелюдим. В тебе своя красота, своя прелесть. Ты поражаешь своей нетронутостью. Ты как бы бежишь от очей культурных людей. Ты скромен и любишь одиночество! Ты как могучий зелёный кедр, который растёт вдали от многолюдных сёл и городов, тебе не по душе суета и толкотня людская. Какими красками опишу тебя, мой славный Алтай? и какою линией очерчу твой стан? Уподоблю тебя могучему зелёному кедру! Вот он, могучий и пышный, широко разросся во всю ширь и мощь: удало развернул свои ветви на свободе! Крепко цепляясь корнями по расселинам чёрных скал, взбежал он до грани холодных белков. И там, на просторе, вблизи вечных снегов, где одни лишь туманы гуляют, там он любит, свободно качаясь по ветру, вести с буйным ветром беседу. Таков ты, мой любимый Алтай! Люблю тебя за то, что ты угрюмо и грозно веками хранишь свои тайны. Под утёсами, под курганами, да по дымным юртам раскидал ты свои легенды-сказания! С горы на гору, через бурные реки переносятся твои песни про старину глубокую.
О, мой Алтай! Когда я всхожу на твои высокие хребты, как плети, раскинувшиеся по голубому небу, и оттуда, с высоты гляжу на твои голубые ущелья, ты встаёшь передо мной мощный, нетронутый, первобытный! Чудная картина!
Я как бы вижу первый день мироздания! Когда после векового мрака ты, хан*1 Алтай, впервые был освещён восходящим солнцем, как загорелись тогда твои причудливые скалы и как заблистали тогда твои изумрудные ледники! Как зацвело и затрепетало всё вокруг, сливаясь в одну сплошную музыку, в один нескончаемый чудный аккорд. И ты, дивный хан-Алтай, тогда прославил своего Творца. Природа ликовала, и, я думаю, творец твой Ульгень сам тогда любовался твоей красотой. Божественная песнь, как власяная струна, прозвучала тогда и исполнила тебя музыкой, музыкой природы, громом водопадов и грохотом бурных рек. И полилась та музыка через горы и стремнины, через цветущие и благовонные долины. Взбивая пену о громадные камни, неслася бурливая красавица Катунь. Шумели водопады, окрашиваясь радугой и серебряными нитями обвивая уступы скал твоих, хан-Алтай! Все звери и птицы находили тогда приют на горах твоих; стада благородных оленей взбегали с долины на утёсы и там вместе с бурой медведицей паслись на свободе. Везде была свобода.
Но творец твой Ульгень*2 знал, что не всегда будет так. Знал он, что многое утратит красота твоя. Он знал, что его люди, алтайцы, будут угнетены другим народом, которому чужд Алтай. Он знал, что вся эта красота и всё богатство Алтая станет достоянием пришельцев. Он знал, что его алтаец, этот скромный хозяин и хранитель алтайских ущелий и преданий скоро будет вытеснен из зеленеющих долин на сухие, выжженные солнцем утёсы. Придут другие, и у его сына, алтайца, отнимут его собственность. Отнимут обработанную им землю, его луга и его пастбища, раскопают и вынут из гор золото, и чудные благовонные леса повырубят и повыжгут.
Всё это знал Ульгень и потому вдохнул он в сынов Алтая таинственный культ. Всё милое и дорогое схоронил он в недрах Алтая. И стражей над этою тайной поставил сурового Эрлика*3, которому подчинил всех горных духов, а посредником между ним и людьми поставил шамана.
Ульгень дал алтайцу способность жить, как живёт орёл на утёсах и кручах скал. Он дал ему отвагу, закалил ему сердце, чтобы он без страха ходил над зияющей бездной; наделил его зрением сокола, зрением, различающим предметы на расстоянии нескольких вёрст.
И с тех пор алтаец свободен, как птица. Гордо, как орёл, с пренебрежением глядит он на богатство многолюдных городов, на дворцы этих жалких людей, рабов золота и утончённой роскоши. И если бы алтайцу дали всё это богатство, он бежал бы, как птица бежит от золотой клетки.
Ещё один дар Ульгень дал алтайцу – петь о красоте своих гор; дал ему камень-талисман, чтобы он этим камнем мог начертать образ своих царей-гор и их красавиц-дочерей: «Санэпъ тюрь, баламъ!»*4 – сказал он. И вот простая струна из волос конской гривы, натянутая на обрубок кедрового пня, превратилась в руках певца в золотую. Струна зазвенела, полились звуки – заунывные, надрывающие, щемящие душу.
И сказал Ульгень-Алтай: «Иди, сын мой, по аилам*5 и по юртам, играя песнь тоски о когда-то цветущем и богатом Алтае и научи мой народ, чтобы он сам слагал песни о красоте моего творения. Взбираясь на верхи гор и на карнизы утёсов, подслушай их тайны. Прислушайся к шуму водопадов и когда поймёшь их язык, переложи хотя сотую часть их тайн на свою золотую струну, и пойди к народу, который не знает тебя, и пропой ему про Алтай, про красоту гор и долин. Много у меня, Алтая, золота и драгоценных камней, но тебя, сын мой, снаряжу я нищим. Топшуур*6 и золотая струна с тобой неразлучны! Жалким, диким и в бедном рубище, предстанешь ты и будешь петь им; золотая струна на твоём инструменте будет смущать их.
«Почему, скажут они, человек-дикарь в рубище, а струна его золотая? И какая непонятная, тоскливая песня eгo! Мы должны плакать, когда мы сотворены нашим Богом, чтобы веселиться и проводить жизнь в наслаждении? И что он здесь ходит? не высматривает ли он чего украсть у нас? И не колдун ли он? Отнимем у него инструмент с золотою струною и самого вытолкаем за ворота нашего дома.»
И если будет тебе так, то, радуясь, иди ко мне обратно в горы. Там встречу я тебя и обласкаю.
И будет тогда ликовать Алтай. Он будет рад, что тайны его живут в курганах и корумах[2], что реки его шумят так же бурно, ледники блестят по-прежнему и туманы, сгущаясь, закрывают его могучее чело от взоров любопытных.
Он будет рад, как ребёнок.