Из дневников З. Н. Гиппиус – «Чёрные тетради (1917-1919)», «Чёрная книжка (1919)» – о И. И. Манухине (в тексте: Ив. Ив.; И. И.):
«… Ив. Ив., конечно, этот удивительный, гениальный… Человек. Он, быть может, и гениальный учёный, но гениальностей всякого рода, и художников и писателей, и учёных, и философов, и политиков мы знаем достаточно, немало их и видывали.
С совершенством же в «чисточеловечестве» я сталкиваюсь в первый раз. Это человек – только – человек, настоящий, – которого от этой именно настоящести, подлинности, и следует писать с большой буквы. У него, ради полноты совершенства, должны присутствовать и все недостатки человеческие.»
«… И. И. редкое соединение очень серьёзного учёного, известного своими творческими работами в Европе, – и деятельного человека жизни, отзывчивого и гуманного. Типичные черты русского интеллигента, – крайняя прямота, стойкость, непримиримость, – выражались у него не словесно, а именно действенно. <…>
Вскоре после этого восстания, когда линия с<оциал>-д<емократов>-большевиков ярко определилась, когда все честные люди из не потерявших разум её совершенно поняли, – мы встретились с И. И. и его женой. Встретились и сразу сошлись крепко и близко.
Надвигалась буря. Лёд гудел и трещал. Действительно, скоро он сломался на куски, разъединяя прежде близких, – и люди понеслись – куда? – на отдельных льдинках. Мы очутились на одной и той же льдине с И. И. Когда по месяцам нельзя было физически встретиться, даже перекликнуться, с давними, милыми друзьями, ибо нельзя было преодолеть чёрных пространств страшного города, – каким счастьем и помощью был стук в дверь и шаги человека, сбежавшего к нам вниз по внутренней лестнице, – человека, то же самое понимающего, так же чувствующего, о том же ревнующего, тем же страдающего, чем страдали мы!
Деятельная, творческая природа И. И. не позволяла ему глядеть на совершающееся сложа руки. Он вечно бегал, вечно за кого-то хлопотал, кому-то помогал, кого-то спасал. Он делал дела и крупные, и мелкие, ни от чего не отказывался, лишь бы кому-нибудь, чему-нибудь помочь. При всей своей непримиримости и кипучей ненависти к большевикам, при очень ясном взгляде на них – он не впадал в уныние; он до конца, – до дня нашей разлуки, – таким и остался: жарко верующим в Россию, верующим в её непременное и скорое освобождение. Зная все, что мы переносили, какие тёмные глубины мы проходили, – я знаю, какая нужна сила духа и сила жизни, чтобы не потерять веру, чтоб устоять на ногах – остаться человеком. С нежной благодарностью обращается мысль моя к И. И. Он помог нам – он и его жена, – более, чем сами они об этом думают.
Не могу не прибавить, что сильнее чувства благодарности по отношению к этим людям, а также к другим, там оставшимся, там нечеловечески страдающим и погибающим, к миллионам людей с душой живой – сильнее всех чувств во мне говорит пламенное чувство долга. Я никогда не знала ранее, что оно может быть пламенным. Мы – здесь; наши тела уже не в глубокой тёмной яме, называемой Петербургом; но не ради нашего избавления избавлены мы, нет у нас чувства избавления – и не может быть его, пока звучат в ушах эти голоса оттуда, – de profundis (лат. из бездны). Каждая минута, когда мы не стремимся приблизить хоть на линию, на полмиллиметра освобождение сидящих в яме, – наш собственный провал; если есть эта минута – не оправдано избавление наше, и да погибнем мы здесь, как погибли бы там. Все равно, сколько у каждого сил. Сколько бы ни было, он обязан положить их на дело погибающих – все.
И это я говорю не только себе, не только нам; говорю всякому русскому в Европе, даже всякому вообще человеку, если только он знает или может как-нибудь понять, что сейчас делается в России.
Я верю, что людям, достойным называться людьми, доступно и даже свойственно именно пламенное чувство долга…»