Иоанн сказал: «В начале было Слово…».
Ионеско сказал: «Жизнь всего только повод для литературы».
Уайльд сказал: «Всякое искусство совершенно бесполезно».
В конце концов, всё зависит от точки зрения.
В стихах должно быть пространство. В стихах должно быть молчание. Рильке, Басё и Анненский это понимали.
Но…
Стихи растут не как звёзды и не как розы, а в лучшем случае, как железобетонные конструкции, как лебеда с чертополохом – на глинистых пустырях новых районов.
Силлаботоника не вмещает урбанистических пейзажей рубежа тысячелетий. Рифма должна существовать факультативно. При этом она не должна быть банальной, следовательно, она не должна быть точной, потому что всё точное уже давно срифмовано.
Стихи не должны быть обращены ни к какому читателю. Читателей в природе не существует. Стихи нужны прежде всего для самого пишущего. И даже более того: стихи пишут себя сами – используя поэта в качестве регистрирующего прибора.
Мир вторичен по отношению к тексту.
Читатель – не существует.
Пишущий – существует виртуально.
Реальность… Впрочем, какая разница.
* * *
Почему я с самого начала, в юности, выбрала верлибр, хотя иногда и отдаю дань традиционной версификации? Попробуем разобраться.
М. Е. Салтыков-Щедрин сказал как-то: «Помилуйте, разве это не сумасшествие – по целым дням ломать голову, чтобы живую, естественную человеческую речь втискивать, во что бы то ни стало, в размеренные, рифмованные строчки. Это всё равно, что кто-нибудь вздумал бы вдруг ходить не иначе, как по разостланной верёвочке, да непременно ещё на каждом шагу приседая».
Верлибр уникален тем, что у него нет каких-то всеобщих, обязательных для всех законов. Он – у каждого свой. В нём иногда может существовать даже и рифма. Факультативная, от избытка дыхания, а не от избытка усердия. Верлибр представляет собой апофеоз индивидуализма в поэзии. Причём он в куда большей степени исповедален, нежели поэзия традиционная. В ней, родимой, можно спрятаться за размер, позвенеть рифмами. А тут – голый человек на голом листе. Во всей своей загадочной неприглядности.
Говорят, в будущем можно будет «под себя» настраивать транспортные средства, жилые дома… Да уже сейчас у каждого мобильника – свой дружелюбный интерфейс, конфигурацию которого можно изменить, подогнав под свои требования и настроения. Вот таков и верлибр. Он – выражение предельного, крайнего индивидуализма поэта в диалоге его с миром. И в то же время верлибр предельно пластичен, он способен ненавязчиво вместить (за-местить?) весь этот мир. Несколько лет назад на одном из фестивалей верлибра было высказано предположение, что в эту, построенную на отрицании привычных созвучий, поэтическую систему партизанским образом всё чаще станут вновь пробираться рифмы. Но при этом они утратят своё «превосходство», перестанут быть самодовлеющими.
* * *
Стихи в мою жизнь по-настоящему вошли довольно поздно, хотя версификацией, сиречь рифмоплётством, занималась с детства. По-настоящему началось всё с Блока, с его «Ночной фиалки». К тому времени мне уже стукнуло 15, но… Были, конечно, попытки понять, приблизиться, даже почти полюбила Тютчева (разумеется, «Мысль изреченная есть ложь») и Лермонтова (разумеется, «И скучно и грустно…»), однако в целом… душа была к стихам глуха.
В особенности раздражали ямбические катренчики с перекрёстной рифмовкой, представлявшиеся мне чем-то вроде отглаженных школьных фартучков, носимых отличницами – ну, такие, с рюшечками и оборочками:
Советская Отчизна
Весь мир ведёт вперёд,
И солнце Коммунизма
Над Родиной встаёт.
Эти поистине эпохальные строки А. Безыменского (незабываемая песня «Вперёд, заре навстречу») вступали в моём бедном непоэтическом мозгу в сложные взаимоотношения с хореическим опусом Амвросия Ткаченко (тогда же прочла случайно в «Литературке», там его цитировали как образцовую графоманию):
Наша Родина прекрасна
И цветёт, как маков цвет.
Окромя явлений счастья
Никаких явлений нет.
…И вот, на этом дивном фоне, как раз широкомасштабно праздновалось столетие со дня рождения Александра Александровича… Случайно, по радио (!), услышала магическое «И Ночная Фиалка цветёт…». И пропала.
* * *
Понимаю, что несправедлива к поэтам, предпочитающим традиционную силлаботонику, понимаю, что отнюдь не только верноподданические да пошлые и анемичные стишки писались в рамках её гладкописи… Очень люблю Арсения Тарковского, Иннокентия Анненского… Но это я сейчас их люблю. А тогда…
«Ночная фиалка» обрушилась и погребла. Выбравшись, я немедленно написала своё первое настоящее стихотворение «Сумерки… Осень…».
Потом жадно проглатывала непонятные, но завораживающие стихи в «Иностранной литературе» – «прелестные письма» с обратной стороны Луны. Стихи, не похожие ни на что, из окружавшего меня повсеместно в позднебрежневскую эпоху. В этих старых «Иностранках» был ослепительный Элюар (спасибо, спасибо замечательному переводчику Морису Ваксмахеру!) Был Рене Шар. До сих пор помню: июнь, шесть утра, нас только что буквально пинками вытолкали из школы после выпускного вечера и наш недружный класс медленно разбредается во взрослую жизнь навстречу серенькому дождливому «завтра». И надо всем переливаются перламутром строчки Шара:
Иволга в город рассвета влетела,
клинком своей песни печальное ложе замкнула,
кончилось всё навсегда.
Вообще, мне кажется, «ИЛ» сделала всё, что могла, для пропаганды верлибра в нашей стране. Помнятся, в частности, бесчисленные греки, румыны и поляки, писавшие – о ужас! – не только без рифм, но даже и без прописных букв и знаков препинания… Это я потом узнала, что началось-то всё с э э каммингса*.
А ещё было чтение подпольного перевода «Путь дзэн» Алана Уоттса с многочисленными инкрустированными в текст хокку, был Сэлинджер… Были Ганс Магнус Энценсбергер («И я вычёркиваю своё имя // Из ваших записных книжек»), и Гюнтер Грасс («Американский авианосец // и готический собор // потопили друг друга // посреди Тихого океана…»), был Аллен Гинзберг с «Сутрой подсолнуха» и «Пробуждением в Нью-Йорке», и – позже – сам Уолт Уитмен («Когда сирень цвела перед домом…»), и, конечно же, Т. С. Элиот…
В общем, любовь к свободному, нерифмованному, нестандартному, не оснащённому «сигнальными звоночками рифм» поэтическому потоку, организующим началом которого является Мысль, – любовь эта, повторяю, кристаллизовалась в моей душе исподволь. При том, что до сих пор нет единого мнения относительно того, что же такое верлибр. В «Литературной энциклопедии терминов и понятий» (М., 2001) М. Л. Гаспаров говорит: «Свободный стих, верлибр (фр. vers libre) – стих, не имеющий метра и рифмы и отличающийся от прозы только наличием заданного членения на стиховые отрезки (отмеченного в письменном тексте обычно графическим расположением строк…)». Ю. Б. Орлицкий, в своей масштабной монографии «Стих и проза в русской литературе» (М., 2002), соглашаясь с Гаспаровым, приводит, в частности, и парадоксальное мнение патриарха русского верлибра В. Г. Куприянова, полагающего, что «свободный стих является не одной из систем стихосложения, а третьим, самостоятельным по отношению к стиху и прозе, типом ритмической организации речевого материала».
Думаю, что изменившийся мир действительно требует иных способов отражения реальности, иного типа организации «речевого материала». Сейчас, увы, не Золотой и даже не Серебряный век поэзии. Некоторые литературоведы, тот же Орлицкий, называют современную эпоху «Бронзовым веком». Нелепо звонкими катренчиками описывать Чернобыльскую катастрофу. В истории литературы, кстати, уже был опыт полного несоответствия формы и содержания – я говорю о «Песни о нибелунгах». Б. И. Пуришев в хрестоматии «Зарубежная литература средних веков» (М., 1975) отмечает: «Поэма сложена не древним аллитерирующим стихом, а строфами из четырёх стихов, рифмующихся попарно… Подобная строфа встречается у ранних миннезингеров». С моей точки зрения, трагический смысл древнего сказания входит в противоречие с игриво-куртуазной, какой-то уж совсем «плясовой» строфикой и рифмовкой:
И вот в сырую землю героя опустили.
Безмерно нибелунги о Зигфриде грустили.
Был смертью сына Зигмунд так сильно удручен,
Что больше не видал никто, чтоб улыбнулся он.
…Ещё «Солнце русской поэзии» признавалось в первой строфе «Домика в Коломне» (1830): «Четырёхстопный ямб мне надоел…» Правда, при этом катрены просто-напросто были заменены на октавы, а вместо четырёхстопного ямба был использован пятистопный. А три года спустя Пушкин писал: «Думаю, что со временем мы обратимся к белому стиху. Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. Пламень неминуемо тащит за собою камень. Из-за чувства выглядывает непременно искусство. Кому не надоели любовь и кровь, трудной и чудной, верной и лицемерной, и проч.».
Нерифмованный, обладающий лишь внутренним ритмом, свободный стих экономнее и гораздо естественнее передаёт чувства. Цветаева взрывала традиционную рифму, экспериментировала со строфикой. Как и Маяковский, как и Велимир Хлебников.
В. Лосская в книге «Цветаева в жизни» приводит сведения о том, как Марина Ивановна заставляла кроху Ариадну искать ей сонмища рифм. Поэта не устраивал высмеянный уже Пушкиным набор точных и богатых рифм, этот поэтический «Лего»:
И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей…
(Читатель ждёт уж рифмы розы;
На, вот возьми её скорей!)
«На вот, возьми её скорей!» – возьми хотя бы в словаре рифм. И пиши, т. е. рифмоплётствуй. Рискну навлечь на себя проклятья традиционалистов, но: рифма необходима была в дописьменную эпоху, дабы лучше наизусть запоминалось. Характерно: поэты-верлибристы очень редко читают свои творенья наизусть. Есть бумага. И есть Интернет…
Верлибр пошёл другой дорогой. Не по той, где была «разостлана верёвочка». Куда он придёт – вот что самое интересное. Но это уже совсем другая история.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи