Я знал служащего при Ботаническом саде, который, торопливо и равнодушно проводя посетителей мимо прекрасных живых растений и цветов, всё тащил их в гербарий, уверяя, что там гораздо удобнее изучать экземпляры растительного царства, так как можно наблюдать и продольные и поперечные разрезы, строение всяких клеточек, тычинок и пестиков и т. п. Может быть, он был и прав с точки зрения учёного*. Но для тех, в чью живую жизнь каким-нибудь образом входит живое растение, такое мнение может показаться только чудовищным и нелепым.
Что критики предпочитают подобный подход к произведениям искусства – неудивительно. Легче ткнуть пальцем в четвёртый пэон, чем указать на веяние творческого духа, которое одно только и делает искусство живым и нестареющим. Но художники, в здравом уме и твёрдой памяти предпочитающие мёртвое достоинство формального мастерства своему высокому и горькому жребию – или шарлатаны, или одураченные слабые люди.
Безумно думать, что в безвоздушном пространстве существуют вечные, чистые формы.
Безумно думать, что есть какие-то современные формы для формы, не вызванные органической, внутренней необходимостью.
Сегодняшние искания для исканий, завтра – устарелая ветошь.
Хлебников и Вяч. Иванов замечательные поэты, несмотря на символизм и футуризм, а не благодаря своей принадлежности к этим школам.
«Вообразили, что искусство, – как фонтан, тогда как оно – губка. Решили, что искусство должно бить, тогда как оно должно всасывать и насыщаться. Сочли, что оно может быть разложено на средства изобразительности, тогда как оно складывается из органов восприятия». (Б. Пастернак, «Несколько положений». «Современник» № 1. 1922 г.).
Да, о вещей способности воспринимать, предчувствовать, ясно видеть раньше, чем это выразить – забыли. Мы подходим к основному истоку всякого искусства, чисто женскому началу Сибиллинства, Дельфийской девы – пророчицы, вещуньи. Это начало потом подвергается влиянию других духовных наших сил – воли, темперамента, порыва или гармонизации, но ядро необходимое – таково. Без него – всякое мастерство – простая побрякушка и «литература».
Искусство – эмоционально и веще.
Сначала возрасти сумму восприятий и ясновидения – потом ищи средства изобразительности. «Литература» – не есть искусство. Рифмачество – не есть поэзия.
У каждого произведения – свои законы и формы, вызванные органической необходимостью, по которым оно и должно быть судимо.
Каприз и произвол – не есть воображение.
Самый мужественный поэт пророчески рождается из материнского лона женского подсознательного видения.
Мы подошли к истокам поэзии, мы подошли к главному основному пафосу поэзии Анны Радловой.
Её поэзия – женская, как истоки всякого искусства. Вещее пророческое беспокойство на неё находит. Дарование настолько органическое, что его можно назвать почти физиологическим, как девство, как «священная немочь». Не потому она пишет стихи, что нечего делать или для «упражнения в искусстве», а потому что она больна стихами, одержима видениями и звуками. Покуда её дух развивается с таким напором и быстротой, что средства изобразительности, при всей своей простоте и органичности, едва за ним поспевают. Вот-вот и стихи овладеют поэтом и лошади понесут. Этого не случается, но страх за это есть, настолько силён внутренний огонь и порыв. Поэт едва успевает формировать подсознательный апокалипсис полётов, пожаров, вихря, сфер, кругов, солнц, растерзанной великой страны, кружения вселенной, круглого неба, огромной, всеобщей и простой, земной любви. «Крылатый гость» настолько проникнут одним духом, что кажется большой поэмой, а не собранием отдельных стихотворений.
Большая свобода и твёрдость отличает этот сборник от «Кораблей». Шаг, от последнего сборника до «Крылатого гостя», может быть, ещё больший, чем от «Сот» до «Кораблей». И это не перемена стиля, а органическое развитие, углубление, расширение основного покуда направления. В «Госте» Анна Радлова, главным образом, пользуется своеобразным свободным размером, причём длина строчек определяется не всегда возможною длительностью человеческого дыхания. Многие строчки требуют разрыва, хотя бы и не на рифмованном месте, и некоторые распределения метранпажем слишком длинных строк поражают своею догадливостью. Я думаю, что гнаться за тем, чтобы все строчки были рифмованными и вытягивать их для этого до непроизносимой длины нечего. Слова просты, прямы, и несколько суровы. Некоторые эллинистические уподобления подчеркивают пиндарический характер стихотворений. Так же просты и суровы рифмы. Тут не встретишь рифм вроде «влипли» и «Киплинг», это было бы неуместно и почти неприлично, как румяна на прекрасном, спокойном и родном лице. В нескольких стихотворениях, написанных правильным размером, такая скромность рифм могла бы показаться бедностью, если бы она не придавала им величавого и сдержанного достоинства. От общего важного, возвышенного, мужественного тона нежный лиризм звучит ещё нежнее и привлекательнее.
Это – может быть, самая необходимая, самая современная теперь книга, потому что современность, глубоко и пророчески воспринятая, выражена с большой силой, простотой и пафосом. Теперь, может быть, это и составляет главное трепещущее значение этой книги. Но произведения искусства – не только исторические документы, и что нам кажется достоинством, – нашим внукам будет казаться недостатком, но что для книги составляет непреходящую ценность, это – самая способность восприятия, патетическая, пророческая и очень своя. Это для всех времён и для всех людей с душой и слухом будет неувядающим достоинством этой прекрасной, крылатой книги.
Мне кажется невозможным оставить без разъяснения некоторые места «Литературного дневника» Мариэтты Шагинян в № 151 «Петроградской Правды», касающиеся вообще поэзии и в частности поэзии Анны Радловой. Почтенный критик говорит, что творчество это – экзамен в преодолении трудностей и что Анна Радлова «уклоняется» от экзамена. Вопрос спорный, есть ли гений – награждённое трудолюбие и спортивная ловкость.
Но остановлюсь на музыкальных экзаменах композиции и академических дипломах. К счастью, поэтических академий у нас нет. Неужели Мариэтте Шагинян не известно, что Бородин и Мусоргский не только не держали, но и не могли бы выдержать экзаменов, которые блистательно преодолевали десятки трудолюбивых бездарностей, что Берлиоз, Вагнер, Дебюсси всеми консерватористами считались чудовищами дилетантизма и безграмотности, что Сомов не мог окончить Академии?
У Радловой в «Сотах» нет ни одного свободного размера; в «Кораблях» штук пять, а в «Крылатом госте» встречаются самые правильные стихотворения. Так что она могла не выдержать экзамена, но уклоняться от него не уклонялась. Внимательней, товарищ Шагинян! Можно подумать, что Вы не читаете книг, о которых пишете.
Про Шкапскую Вы говорите, что печатая вполне правильные стихи, не разбивая их на строчки (как печатал свои баллады Поль Фор), она создала новую форму и сравниваете это с псалмами Давида. Новшество это чисто для глаз. Для слуха стихи остаются стихами, как их ни напечатай. Псалмы же переведены прозой, почему так и печатаются, и никакого речитатива тут не отыскать.
Длинные неровные строчки появились задолго до Радловой (Клопшток, Гёте, Фет, Маяковский).
Нужно очень мало знать элементов музыки, чтобы кадрили и польки гумилёвской школы (антимузыкальнейшего принципиально поэта) считать за музыкальное направление, а свободный стих эллино-немецкого происхождения называть антимузыкальным, путая сюда ещё и «прозаизмы», к музыкальности никакого отношения не имеющие.
Экзамен, конечно, пустяки, но известный minimum добросовестности не вредит и критику: не говорить о том, чего не знаешь.
«Крылатый гость» – критическая статья М. А. Кузмина о поэтическом творчестве Анны Радловой.
Опубликована в авторском сборнике Михаила Кузмина «Условности. Статьи об искусстве» (Петроград, 1923. — С. 172-176)*.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи