Он пришел в наш 5-й “А” из Левошинки, соседней со Спировом железнодорожной станции. Вернее будет сказать – приехал на калининской (тогда ещё не тверской) электричке. Невысокий, с ореховыми живыми глазами, очень сообразительный паренёк. Мне, классному вожаку, председателю совета пионерского отряда он тогда просто не мог быть соперником, и я относился к нему как к младшему школьному товарищу, хотя Аркаша был на несколько месяцев старше меня. Наше соперничество началось позднее, в старших классах, когда он, полностью освоившись в школе, стал навязывать мне свои взгляды на жизнь, своё отношение к окружающим. В восьмом классе он в числе первых вступил в комсомол. Я же этот момент, уже давно отойдя от пионерских дел, оттягивал и оттягивал. Так, “вольным стрелком”, и протянул почти до самого окончания школы, пока не вызвали в военкомат и без обиняков не пригрозили, что без комсомольского билета служить мне в самом непрестижном роде советских войск – стройбате. В ту пору я был ещё большим романтиком, юношей с большими амбициями и потому два года дружить с лопатой никак не хотелось. Аркаша между тем уже определился в своём выборе, наметил свою вершину и упорно шёл к её завоеванию. Он усиленно занимался физикой, посещал факультатив и слыл любимчиком у преподавателя этого предмета, талантливейшего педагога Александра Борисовича Поветского. Вечерами, в ожидании электрички на Левошинку, он пропадал у Поветского в физкабинете, где они конструировали и собирали хитроумную экзаменационную машину. Эта примитивная по нынешним временам ЭВМ перевернула всё в так называемом табеле о знаниях: после испытаний на ней отличники нередко становились двоечниками, а двоечники попадали в отличники. В её программу был заложен тот же принцип, что сейчас используется при ЕГЭ. Испытуемому выдавался пенал с пятью вопросами, и на каждый предлагалось по шесть ответов, только один из которых являлся правильным. Необходимо было лишь выбрать верный вариант ответа и воткнуть штекер в нужное гнездо пенала, подойти к машине, вставить в неё этот пенал, нажать кнопку – на табло загоралась оценка. Я, по физике прежде ходивший в отличниках, в момент нахватал троек, порой дело заканчивалось и двойками. А всё потому, верно, что не хватало в моих мозгах аналитической составной. Устно я мог заговорить учителя и что-то всегда поведать о каких-то законах физики. С машиной такое не проходило. Она беспристрастно оценивала не только наши знания, но и внимание и способность к аналитике. И Аркаша, не в пример нам, почти всегда снимал с неё свои “пятаки”. Много позже, когда женюсь на инженере-программисте, и компьютеры широко войдут в нашу жизнь, я пойму, почему всё так выходило: кто же может знать программу лучше самого автора? Правда, тогда я не знал всех этих тонкостей и даже не мог предполагать их существование, поэтому никаких претензий у меня ни к Аркаше, ни к Александру Борисовичу не было.
Упомянув здесь о Поветском, я невольно припоминаю один разговор, произошедший уже после окончания школы с Владимиром Петровичем Потахиным, нашим учителем химии. Мы сидели тогда у охотничьего костра, и Владимир Петрович рассказывал:
— Как-то на педсовете зашёл разговор об ориентации в преподавательской деятельности. Слово берёт Поветский: «Вот есть у меня на физике в старших классах два ученика: Степанов и Гарибаренко. Один всё знает, но ничего не может. Другой почти ничего не знает, но может всё. На кого ориентироваться в преподавании моего предмета?»
Наверное, действительно был такой разговор на педсовете, но Потахин несколько загнул, приведя в качестве примера мою фамилию – выдавал он порой и не такие “шутки юмора”. Но, в общем-то, суждения Поветского были верными: я и сейчас, например, в подробностях опишу, как надо соорудить табурет или ту же скамейку, но сам, своими руками никогда этого хорошо не сделаю. Гуляев же умел совместить в себе и знание, и умение, потому, верно, и ходил у Поветского в любимчиках.
Несмотря на такие расхождения в характерах, с Аркашей мы как-то сдружились. По осени после занятий в школе я наезжал к нему в Левошинку за грибами, и он водил меня по самым потаённым местам. Зимой мы вместе ездили в соседнее Калашниково, где у него жила сестра, и отвозили ей молоко. Я относился к нему по-юношески распахнуто, надеюсь, и он ко мне тоже, поэтому, наверное, несмотря на некоторое его хитрованство и мои претензии к нему в юности, мы сохранили дружеские отношения до зрелых лет.
Эти его хитрованские замашки порой ставили меня в тупик. На школьном выпускном вечере, зная о моих отношениях с одной из одноклассниц, он вдруг начинает проявлять к ней явные знаки внимания и буквально у меня из-под носа уводит её. Проходит полгода, я теряю из своего поля зрения эту одноклассницу, а он вдруг раскалывается: оказывается, через день после выпускного в компании друзей отправился на велосипедах на далёкое Спасоклинское озеро. Была среди них и та одноклассница, а меня с собой они даже не позвали. Не скрою: было обидно… Потом, когда моя возлюбленная стала моей единственной душевной болью, единственной недостижимой мечтой, он вдруг присылает длиннющее курсантское письмо, в котором описывает, что на каникулах вновь встречался с ней и чуть не овладел ею. Спустя многие годы, уже почти не ревнуя, я выпытаю у своей возлюбленной правду о том, что же всё-таки у них тогда было? И она в порыве откровенности скажет: «Да ничего такого не было! В отпуске мы прогуливались вечерами по морозцу. Замерзли. Он предложил пробраться в школу, погреться. Влезли через форточку. Сидели в учительской на диване, разговаривали. Он сказал тогда, что у каждого Адама должна быть своя Ева, а у каждой Евы свой Адам и предложил мне стать такой Евой. Я поняла его неприкрытый намек, заторопилась домой, и мы вскоре расстались». Думаю, что в её словах было больше правды: не могла она придумать про Адама и Еву, а вот Аркаха – запросто. Да и рассказ о проникновении в здание школы вполне правдоподобен – кто-кто, а уж он-то, убивая там уйму времени в ожидании электрички, знал все ходы и выходы. А что со мной творилось по получении того письма! Страшно вспомнить! Я рвал и метал! Я орал и, кажется, даже лил слёзы… Хорошо, что в тот день не стоял в карауле, а был на армейских учениях и сидел в ЗПР (запасном позиционном районе) в составе диверсионной группы и в рожке моего десантного “калаша” были только холостые патроны… Ну нельзя же, право, так ошарашивать друга даже на больших расстояниях в пространстве и времени! Но таков уж Аркадий Гуляев, человек, поставивший своей целью стать генералом и стремящийся к ней всеми фибрами своего характера, всеми гранями проявления своих поступков.
Порой, уже в зрелые годы, когда я в шутку называл его “мой генерал”, он никогда не открещивался от такого звания, не пытался принизить своих амбиций. Я думаю, он всерьёз хотел достичь этого чина и всю жизнь упорно шёл к своей цели. Правда, мне кажется, что в самом начале этого пути Арк (буду теперь называть его так, как повелось у нас с ним с некоторых пор) допустил серьёзный стратегический просчёт: чтобы стать генералом, нужно было идти в общевойсковое училище. Он же пошёл в училище связи, а из этого рода войск мало кто достигает высших армейских чинов. К тому же в самом начале учёбы у него случилась некоторая загвоздка. Новоиспечённого курсанта чуть ли не в первые дни вызвали в особый отдел училища и поинтересовались: что это у него за странная запись такая в личном деле – «место рождения: 408-й километр Октябрьской железной дороги»? Арк легко разъяснил сей казус. Дело в том, что в пору рождения Аркадия его отец работал путевым обходчиком, и семья проживала в железнодорожной будке, каких немало ещё с николаевских времён стояло тогда вдоль магистрали. Вот новорождённому и записали в метрики это место. Это потом Гуляевы построили дом в Левошинке и переехали жить в него. Казус казусом, но в головах “особистов” сей факт мог отложиться и в дальнейшем повлиять на карьеру офицера. Дело в том, что в советские годы за некоторые преступления людей высылали из столицы за 101-й километр и жить ближе этого расстояния до Москвы им уже не разрешалось. Я знаю таких бывших москвичей, проживших долгие годы в провинции, обросших здесь семьями и вырастившими детей. Но родственники Гуляева к таковым не относились. Насколько я помню, его отец дядя Вася всю жизнь прослужил на “чугунке”, а мать – тётя Аня была родом откуда-то из Чувашии.
После окончания Череповецкого высшего инженерно-командного училища связи (ЧВИКУС), где в преподавателях ходил какой-то родственник Арка – что, я думаю, и стало одним из главных побуждений к поступлению именно в это училище – его направили для прохождения дальнейшей службы в Восточную Германию, а наш одноклассник Сухи (Саша Суханов), которого Арк сманил поступать в училище на пару с собой, продолжать свою военную службу поехал тоже на Восток, но на Дальний, в Приморье, где и застрял на долгих полтора десятка лет, дослужившись в конце концов до направления к новому месту службы в ту же Германию начальником командного пункта. Я помню, каким Сухи приезжал из своего далёкого Приморья в очередной отпуск к родителям в Спирово – это был какой-то затёртый офицерик, без лоска и выправки. И мне никогда не забыть, как наезжал из Германии ко мне в столицу Арк, как одаривал какими-то невероятной расцветки галстуками, как водил меня по московским кабакам, в которых, признаться, из-за недостатка средств и времени я чувствовал себя совершенным профаном. В один из таких наездов он оказался даже свидетелем на моей свадьбе.
В Германии, по словам Арка, советским офицерам служилось кайфово: им шли две зарплаты – в рублях и марках, их окружал цивилизованный мир, выражавшийся не только в постоянном времяпровождении в гаштетах и прочих злачных местах, но и на разного рода культурных мероприятиях – заезжали с концертами Кобзон, Лещенко и другие известные московские артисты. Но Арк, не в пример Сухи, здесь долго не задержался. При первой же возможности он проявил свойственные ему настойчивость и упорство, поступил в Академию связи и отбыл на учёбу в Питер.
По своей любвеобильной натуре он был большой ходок по женской части. Но поскольку в Германии с «этим делом» не разбежишься, Арк навёрстывал упущенное, находясь в отпуске на родине. Как-то в один из таких отпусков мы договорились встретиться в Осцах на Селигере – у мужа его сестры Валентины Олега Шапаева, служившего там охотоведом, – вместе сходить на охоту. На выходные я приехал из Москвы, он из Спирова, и не один, с подружкой Галей. Вот была охота так охота! Всю ночь в коттедже Олега стоял лоскоток, не дававший нам спать и побуждавший мужские желания. Какой на утро из Арка был охотник – понятно. В лес мы отправились вдвоём с Олегом, оставив любовников наслаждаться другой охотой в постельных угодьях.
В Питере, выражаясь военной терминологией, перед ним раскрывался широкий оперативный простор в наступлении на слабый пол. Но подниматься в любовные атаки на различные соблазнительные объекты ему пришлось недолго. Здесь он вскоре встретил Анюту, работавшую лаборанткой в Академии, и между молодыми людьми произошла та связь, что ставит перед джентльменом проблему выбора: оставаться или нет порядочным человеком? Естественно, как у офицера у него не было выбора – иначе все мечты и планы пошли бы коту под хвост. И состоялась свадьба. Играли её в левошинском поселковом клубе. Были на ней его родные, питерские друзья и новоиспечённые родственники, было и несколько одноклассников. Пребывал среди них и я, но не в качестве свидетеля, а просто друга и гостя. Нашей общей возлюбленной, естественно, на том пиру не было, она нашла своё счастье с другим офицером и несла семейную службу в далёком от тверских мест гарнизоне. Веселье свадьбы разрушила большая беда: один из одноклассников, наш общий с Арком друг, перебрал спиртного, забузил, его выпроводили из клуба, а спустя некоторое время в танцующем зале появился мужик с окровавленными руками и сообщил, что бузотеру отрезало электричкой ноги, когда тот пытался на ходу сесть в неё, что потом остановили поезд и на нём пострадавшего отправили в Спирово в больницу. Не знаю, что пережил в тот момент Арк – мы никогда не говорили на эту тему, но представляю, что творилось в его душе, потому что меня самого будто выкинуло тогда в чёрную пропасть, и день тот остался в памяти не как праздник, а как один из самых чёрных дней моей жизни. Конечно, это был нелепый несчастный случай, но, кажется мне, это было и предзнаменование чего-то страшного.
В пору его учёбы в Академии мне приходилось бывать в Ленинграде, и мы пересекались с Арком. Бродили по Суворовскому проспекту, где неподалеку в одном из домов в коммунальной квартире проживала его тёща и где сам он с молодой женой нашёл приют, заходили в расплодившиеся в ту пору в Питере закусочные – в столице подобных заведений, где за рубль тебе нальют сто граммов прохладной водки и выдадут непременный к рюмке бутерброд, ещё не было. Он жаждал скорейшего окончания Академии, жаждал получения хорошей должности в войсках, дальнейшего карьерного роста, но шансов зацепиться в столичных военных округах не было: как известно, у генералов есть свои детки-офицеры, а его череповецкий родственник на таком уровне уже не имел влияния.
После окончания Академии Арк уехал на Дальний Восток, куда следом подалась и его молодая жена. Я по-прежнему получал от него длиннющие письма в иллюстрированных им конвертах. На каждом конверте он рисовал как-нибудь карикатуру, в которой посмеивался надо мной, начинающим молодым писателем. Рисунки его были отмечены талантом художника, и его юмор, несмотря на подначки в мой адрес, доставлял мне особое несравненное удовольствие. Жаль, что Арк зарыл в себе этот талант и не вырос в художника настоящего, но, право же, нельзя гнаться сразу за двумя зайцами. Заяц Гуляева бежал перед ним в генеральском мундире, но был ещё очень далеко у горизонта.
В свои письма он порой вкладывал фотографии, рассказывавшие о его дальневосточной жизни. Вот передо мной фото моего друга на борту военного корабля: сам Арк стоит на палубе располневший, довольный, а невдалеке виднеется американский берег, находящийся рядом с советской границей – как офицер связи он занимался радиоразведкой и имел возможность такой съёмки, но, верно, нарушал военную тайну, пересылая мне подобный снимок. Вот фото лотка золотоискателя и рядом человеческий череп – Арк нашёл его в глубокой чукотской тундре. Подобными снимками он, наверное, хотел раззадорить меня, несостоявшегося путешественника, охотника и неисправимого бродягу.
В двух гарнизонах пришлось послужить ему на дальневосточных рубежах нашей Родины, а потом судьба снова улыбнулась ему. Последовало новое назначение – в Грузию, сначала в Гардабани, затем в Тетри-Цкаро. В своих письмах он восторгался красотами юга и звал меня в гости. Как-то я и впрямь чуть не залетел к нему, будучи в журналистской командировке в составе экологической экспедиции журнала «Юный натуралист». Но тогда мне чуть-чуть не хватило времени, чтобы перелететь через Кавказский хребет из Краснодарского края. Узнав об этом, мой друг искренне расстроился, но я обещал ему исправиться и вскоре действительно, попав на Кавказ, добрался до его благословенной тогда Грузии. Из Тбилиси автобусом докатил до горного городка Тетри-Цкаро, по адресу на конверте отыскал его квартиру, и мы встретились.
С неделю я прогостил тогда у него, наслаждаясь южными пейзажами, горным воздухом и гостеприимством друга. Он был в ту пору начальником штаба бригады, вторым человеком в гарнизоне. По местным меркам должность довольно значительная. Арк рассказывал, когда мы с ним прогуливались по городу, что здесь, на бульваре, в царские времена разрешалось находиться только русским офицерам и ни в коем случае простым грузинам. Теперь же бульвар кишел разношёрстной публикой – не оценили гордые грузины такого равноправия как одного из завоеваний социалистической демократии и вскоре выдавили отсюда наших вояк. Но это случилось позже, лет через пять, а тогда в солнечном городе нам встречались приветливые солнечные лица.
Находясь при такой высокой должности, Арк многое мог себе позволить. Утром, пока я ещё отсыпался после вчерашнего застолья, а Анюта хлопотала на кухне, готовя нам завтрак, он убывал на часок-другой в свою часть, расположенную по соседству с домом, а затем возвращался. Приняв вместо утреннего кофе по стакану сухого вина, мы садились в машину и отправлялись в ущелье всё за тем же вином или за грецкими орехами. В селении местные жители встречали Арка как доброго знакомого, были приветливы и гостеприимны. Мы заходили в подвал, где хранились бочки с вином, и, прежде чем закупить, пробовали благоуханные напитки на вкус. Так, случалось, надегустируемся, что хватало до вечера. Однажды после очередной дегустации мы решили надрать грецких орехов – был уже сентябрь, и орехи вполне созрели, хотя ещё висели на деревьях в своих панцирях-оболочках. Арк подсадил меня на огромное дерево, я уцепился за нижний сук, подтянулся и оказался в окружении бесчисленных плодов. Друг подал мне палку, я стал сбивать ею орехи, а он тем временем собирал их с земли. Можно бы было насшибать плодов, высоко не забираясь, но в тот момент мне казалось, что чем выше поднимусь, тем крупнее будут орехи. И жадность чуть не сгубила фраера! Где-то у самой вершины подошвы моих кроссовок соскользнули с сука, я выронил палку и полетел вниз. Ударился грудью о сук, успел схватиться за ветку и повис. Хорошо, что ветка оказалась достаточно прочной и, держась за неё, я сумел вскарабкаться на толстый сук, поближе к стволу дерева. Отдышавшись, спустился на землю и больше не предпринимал столь рискованных попыток в добывании плодов юга.
Неделя пребывания в Тетри-Цкаро пролетела мигом, и мне пора уже было восвояси. Чтобы улететь из Грузии, необходимо было съездить в Тбилиси, заказать билет на самолёт, затем приехать за билетом и с билетом на руках ехать в аэропорт. Так было в благословенные советские годы. Но ничего подобного мне не пришлось предпринимать. Арк вызвал бойца – сына министра гражданской авиации Грузинской советской социалистической республики, проходившего срочную службу в его части, выписал ему увольнение на двое суток, вручил мой паспорт и деньги и отправил за билетом в Тбилиси. Нужно заметить, что в его части служило немало деток грузинской элиты, и Арк имел реальную возможность что-то поиметь с них, чем и на сей раз не преминул воспользоваться.
Пока блатной воин утрясал мои отлётные дела, мы гуляли с Арком и его детьми по офицерскому скверу или сидели на кухне, пили коварное грузинское вино, от которого можно было неожиданно вдруг отключиться, потом столь же неожиданно включиться и чувствовать себя так, будто ты совсем не отключался. В перерывах выходили покурить на балкон, заваленный картонными коробками, которые в свои бесчисленные переезды офицерская семья так и не смогла разобрать, возила за собой нераспакованными. Арк был тогда при большой власти. Сидя на кухне, открыл сейф, достал бланк служебного документа и запросто оформил мне удостоверение офицера по особым поручениям. Всё чин чином – с фотографией, с печатью и подписью начальника штаба бригады. «На случай непредвиденных обстоятельств!» – сказал он значительно. «Ну быть тебе, Гуля, генералом!» – выразил я своё почтение к его такой значимости. Правда, воспользоваться этой “грамотой на дворянство”, щедро пожалованной другом, мне не пришлось. Удостоверение в красной корочке так и осталось на его кухонном столе, и не знаю теперь по моей ли безалаберности, по его ли предусмотрительности или общей расслабленности после нашего крутого кутежа, но я так и не походил в офицерах по особым поручениям. При наших последующих встречах Арк не передал мне его. А мог бы, хотя бы как память о моём пребывании у него в гостях в Тетри-Цкаро.
Перестройка и последующий распад нашей державы прокатились по нам тяжёлым катком. По Арку, его карьере и жизни этот каток прошёл в полную силу. В один момент ему пришлось срочно собраться, вместе с имуществом бригады загрузить в военно-транспортный самолёт свои походные коробки, жену, детей и убыть в Россию. Их высадили в голой степи под Ставрополем, где был разбит палаточный городок. В этом городке рядом с солдатами некоторое время и жили офицерские семьи. А вскоре последовало сокращение воинской части, преждевременное увольнение в запас большинства офицеров. Среди этих несчастных оказался и мой друг. Так в расцвете физических и духовных сил, в пору роста и расцвета военной карьеры Арк был выброшен из армии и очутился за бортом привычной ему жизни. Кстати, та же участь постигла и его однокашника по училищу Сашу Суханова. Его, служившего тогда в Восточной Германии, из армии отправили на “гражданку” в звании подполковника.
Не скажу, что новая страна Россия бросила совсем уж на произвол судьбы моих друзей, верно служивших ей подполковников. Сухи перебрался на родину своей жены в Беларусь, где получил хорошую квартиру, Арку выделили четырёхкомнатное жильё в строящемся посёлке Газпрома там же на Ставрополье. Обоим начислили приличные по тем временам пенсии. До меня доходили слухи, что Сухи на “гражданке” пытался заняться челночным бизнесом, а вот Арк остался совсем не у дел. А ему в ту пору не было ещё и “полтинника”! Жена его Анюта, дорабатывая до пенсии, ещё служила в местном полку в качестве ефрейтора-связиста, дочь Юлька укатила в Питер к престарелой бабушке, где могла пропасть комната в коммуналке, сын Василий, следуя проложенной отцом тропой, поступил в родовое уже для Гуляевых Череповецкое военное училище связи. Сам же Арк пребывал в тоске и безделье. Я чувствовал это по его приходившим в мой адрес письмам. Письма были огромные и оригинальные. Огромные – по формату: писал он на листах, предназначенных для каких-то военных целей и оставшихся у него со времён службы. Эти длинные листы были наподобие листов факса. Оригинальные – по оформлению конвертов: на каждом красовалась карикатура на меня. Я до сих пор храню их в знак уважения к его не раскрывшемуся таланту, как яркую память о друге. Часть этих рисунков я как-то опубликовал в федеральной газете «Россия», где мне пришлось некоторое время поработать.
Рассеивая свое безделье, мой несостоявшийся генерал то наезжал на родину, в Левошинку, где ухаживал за яблонями и родительскими могилами, подправлял дом, в котором проживала теперь его сестра, заглядывал на рюмку чая ко мне в Спирово, думаю, что не только ко мне, но и пытаясь перехватить нашу общую когда-то возлюбленную, то укатывал к дочери и потерявшей память тёще в Питер, то возвращался к жене на Ставрополье. В одной из таких поездок с ним случилось несчастье. Без меры располневший, переваливший весом за добрый центнер Арк неудачно сел в туалете питерской коммуналки на толчок и сломал себе позвоночник. Хорошо, что случилось всё это не в Левошинке, а в Питере – хотя, какое уж тут “хорошо”! Его тут же, как военного пенсионера, доставили в госпиталь, а затем в военно-медицинскую академию, сделали операцию. И не одну: в позвоночник ему вставили металлические штыри. Жизнь сохранили, а вот здоровье было теперь только в его руках.
Как он боролся за возвращение своего здоровья! Об этом красноречиво рассказывали мне его письма. С вшитыми в спину железками он ежедневно преодолевал поставленную перед собой дистанцию. Достиг пятисот метров. При этом падал, ломал ноги, неделями пролёживал в гипсе. Снова поднимался и снова ходил. В этот период он даже сумел освоить езду на автомобиле с ручным управлением, сумел выбить из военного ведомства и сам автомобиль, и грозился самостоятельно прибыть на нём в родные тверские края. Надо заметить, что лечение, хоть и было в какой-то мере льготным, поглощало все его финансовые средства. Более того, ему даже пришлось продать свою четырёхкомнатную квартиру и приобрести жильё меньшей площади. Воля у Арка была железная. Если бы он применил её раньше в своей карьере, то непременно бы стал генералом!
Я уже не чаял увидеть его в родных пенатах, думал, что так и останется он на Ставрополье, борясь с этой жизнью за свою жизнь, а возвращением на родину грезит только в своих фантазиях, как получил вдруг известие, что Арк теперь пребывает в Левошинке. В первый же приезд в Спирово я мигом собрался, сел на мотоцикл и примчался к нему на своём верном «Восходе». Мы обнялись, посидели у его инвалидной кровати, вспомнили друзей-товарищей, и я укатил восвояси, пообещав при первой возможности вновь навестить друга. Каково мне было видеть его беспомощность, пережить его крах, всё узрев воочию: умную, светлую голову и огромное переломанное тело!
Я очень тогда жалел его, даже на ревности своей поставил жирный крест и при встрече с возлюбленной в знак школьной и юношеской дружбы попросил её навестить Гуляева. Но, видно, я описал его нынешнее состояние в таких страшных красках, что у неё не хватило решимости на эту встречу. Я же, уходя в конце лета в отпуск, созвонился с проживающим ныне в Твери нашим одноклассником Сашей Николаевым, и мы вместе приехали к Арку в Левошинку.
Вечер выдался тихий и тёплый. Я прихватил с собой шампуры и замаринованное мясо. Мы с Сашей устроили в саду костерок, пустив на дрова сухие ветки с дичающих гуляевских яблонь, и жарили на нём шашлыки, пока хозяин, превозмогая боль и отвергая всякую нашу помощь, добирался от дома по огороду до костровища. Земля была влажной и глубоко продавливалась под его костылями, а он шёл и шёл, поражая нас своим терпением и упорством.
Мы хорошо посидели в тот вечер, под водочку и шашлычок весело провели время. Его сестра, то и дело заглядывавшая к нам на костерок, припомнила, как однажды я здорово перепугал Гуляевых женщин. Я хорошо помнил тот случай. Мы возвращались с охотоведом Борисом Вохло и егерем Николаем Богдановым с охотнадзора по Тигменскому заказнику, вышли к Левошинке. До прибытия электрички оставалось ещё много времени, и я решил навестить тётю Аню – мать Арка, служившего в ту пору в Германии. Прошёл заулком к их дому, попутно распугав копошившихся в весенней земле кур. Захожу в кухню и цыганским голосом спрашиваю: «Что же вы, хозяйки, за курами своими не следите?» Я был в чёрной широкополой шляпе, заросший недельной щетиной и, верно, впрямь походил на цыгана. Тётя Анна сразу же всполошилась. «Таня, Таня! – заголосила она. – Беги скорей, глянь кур! Тут пока один отвлекает, другой, поди, всех наших куриц переловил…» Татьяна стрелой выскочила на улицу, а я чуть не падал от смеха, пока меня наконец не признали. Потом, обсуждая этот розыгрыш, гостеприимные и смущённые хозяйки угощали меня чаем с горячими пирогами. Сидя за столом, я обратил внимание на фотокарточку возлюбленной, воткнутую в деревянную раму рядом с другими фотографиями. Конечно, я сразу узнал её, но, не подав виду, спросил: «Кто это?» «Аркашина девушка, – сказала тётя Аня и, приподнявшись, любовно погладила рукой фото. – Красивая…» Позже, пребывая в их доме, я ни разу не видел того фотоснимка.
Сидя у костра и поглощая шашлыки и горячительные напитки, Арк говорил, что скоро, на Октябрьские праздники, сын Васька, дослужившийся уже до капитана, вернётся из командировки в Чечню, заедет за ним и увезёт домой на Ставрополье. Даже в голову не пришла тогда мысль, что это последняя наша встреча. А в конце года незадолго до новогодних праздников в моей московской квартире вдруг раздался телефонный звонок. «Это Анна Гуляева, жена Аркадия, – послышался в трубке слабый женский голос. – Аркадий умер».
Был уже поздний вечер. Я находился в прекрасном расположении духа, закручивая роман с новой подружкой. И вдруг на меня будто обрушился шквал с ледяной водой: я не мог и не хотел поверить в эту страшную весть – уход из жизни моего друга и соперника Аркаши Гуляева. Первый уход в мир иной одного из нашего десятого «А». Эти первые двухтысячные годы станут для меня роковыми. Я потеряю близких друзей-писателей – Сергея Валяева, Валерия Шашина, Станислава Золотцева. Уход последнего, спустя пять лет, всё ещё остается на сердце незаживающей раной: как в своё время Никита Козлов сопровождал гроб с телом Пушкина от Петербурга до Михайловского, так и я в похоронной «Газели» проехал через всю центральную Россию от московского Дома литераторов до псковского храма рядом с гробом Стаса. Можно ли передать мои тогдашние чувства? Нет! Даже теперь я боюсь предать их бумаге. Круг моего дружеского литературного окружения всё уже и уже: не стало моих друзей, сокурсников по Литинституту Петра Кучукова и Юрия Чехонадского, поэтов Владимира Гревцева и Константина Рябенького, прозаиков Юрия Красавина и Владимира Исакова, журналистов Леонида Фролова и Юрия Садовникова, а ещё раньше, на рубеже веков, ушёл из жизни мой самый главный наставник в писательском ремесле Юрий Андреевич Козлов. Недавно лютой зимой мы похоронили в Спирове на Бобове (в урочище Бобово. — Примеч. ред.) школьного учителя, посвятившего меня когда-то в дела охотничьи, Владимира Петровича Потахина, а из Беларуси пришла ещё одна горькая новость – ушёл из жизни наш одноклассник Сухи, подполковник Александр Суханов. Старуха с косой всё ближе и ближе подбирается к нашему поколению, по одному прибирая нас, свидетелей и виновников распада великой Державы.
Наказав Анне дождаться моего приезда, я, оставив подружку одну в квартире, утром первой же тверской электричкой помчался на похороны. В Твери в ожидании поезда на Бологое позвонил Саше Николаеву, сообщив тому о смерти одноклассника. Саша был на работе и не смог с неё отпроситься – я позвонил бы ему ещё ночью, но у нас не было другой связи, кроме его рабочего телефона. В Левошинке я вышел из вагона – наша возлюбленная в него садилась. Она успела проститься с Аркашей.
Гроб с телом Арка стоял уже на улице около дома – ожидали только меня. Его погрузили в машину, и жидкая траурная процессия отправилась в соседнее Ободово, где на кладбище, рядом с заброшенным храмом, находились могилы отца и матери Гуляева. Его опустили в промороженную землю. Ахнули троекратно автоматные залпы, распугав ворон, примостившихся на высоких елях. И, верно, понеслась его душа в неведомые пространства, как радиоразведчик, указывая наш предстоящий путь в небесных далях.
…Каждое лето, проезжая Ободово, я сворачиваю к запустевшему храму, на куполе которого вот уже многие годы вьют своё гнездо аисты, прохожу по кладбищу заросшей травой тропинкой к могиле друга. На ней стоит вертикальная плита памятника из чёрного камня с датами жизни подполковника Аркадия Васильевича Гуляева и его портретом – дань военного ведомства российскому офицеру. Могила ухожена, значит, родственники не забывают о нём. А в самой Левошинке бесприютно стоит его обветшалый родительский дом с покосившейся изгородью и одичавшими яблонями.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи