Однако вернёмся к ранее обозначенной литературной канве, к одному из самых классических и хрестоматийных произведений, входящих в школьную программу Казалось бы, что нового можно найти на страницах, перечитанных вдоль и поперёк, и едва ли не с микроскопом изученных поколениями литературоведов? Но классика есть классика, неисчерпаемость – одно из её свойств, тем более, если автор – Пушкин. Не гарантируя открытий чудных, просто попытаемся ответить на некоторые вопросы, возникающие по ходу чтения.
Прежде всего, вспомним: а из-за чего, собственно, поссорились дружившие долгие годы Андрей Гаврилович и Кирилла Петрович, бывшие сослуживцы, а ныне соседи-помещики? Какая собака между ними пробежала? «Пятёрка» тому, кто не забыл эпизод на троекуровской псарне, когда Парамошка ехидно пошутил в ответ на замечание Дубровского о незавидном, якобы, житье людей в сравнении с собачьим в поместье Троекурова. Не сказать, что шутка была особенно дерзкой, но, без сомнения, уместной. Находчивый слуга вовремя поддержал хозяина и в целом разрядил обстановку. Гости, пусть слегка принуждённо (в их огород камешек), но посмеялись – все кроме… «Дубровский побледнел и не сказал ни слова». А спустя некоторое время незаметно уехал, не попрощавшись, явно затаив нешуточную обиду. Чем же объяснить такую болезненную реакцию? На первый взгляд всё предельно ясно: задето чувство гордости, дворянской чести, о чём недвусмысленно сказано в последующем письме Троекурову, с категоричным требованием выдать «псаря Парамошку с повинною; а будет моя воля наказать его или помиловать, а я терпеть шутки от Ваших холопьев не намерен, да и от Вас их не стерплю, потому что я не шут (NB! — О. К.), а старинный дворянин». С другой стороны, не выглядит ли ещё большим унижением для старинного дворянина затевать разборки со своим соседом по поводу поведения холопа, по сути именно его считая своим обидчиком?
Пушкин в одном из писем, имея в виду гораздо более серьёзную причину, писал, что если кто-то плюнет сзади на платье, то дело слуги, а не господина – взять щётку и привести одежду в порядок. Дубровский же с удивительной быстротой (только того и ждал, – складывается впечатление) принимает позу оскорблённого и запальчиво настаивает на самоличном производстве суда над Парамошкой. Естественно, что Троекуров и не подумал выдавать слугу. Возможно, он и сам бы его наказал, обратись к нему Дубровский с такой просьбой. Но тому для удовлетворения оскорблённого самолюбия потребовался более подобострастный жест. И тут нашла коса на камень.
Так в чём же дело? Почему стал возможен именно такой вариант развития событий? Для ответа обратимся к характеристике главных, на тот момент, героев. И здесь необходимо отметить следующую особенность: автором гораздо более подробно нарисован портрет Троекурова, его характер, привычки, образ жизни: «В домашнем быту Кирилла Петрович выказывал все пороки человека необразованного. Избалованный всем, что только окружало его, он привык давать полную волю всем порывам пылкого своего нрава и всем затеям довольно ограниченного ума». Добавить к этому почти ежедневные гулянья, празднества с пьянством и чревоугодием, плюс домашний гарем из шестнадцати горничных. Всё это вполне соответствует давно сложившемуся образу барина-сибарита и самодура. Портрет, мягко говоря, совсем нелестный. Однако, само внимание, подробности описания вызывают ощущение скрытой авторской симпатии к данному персонажу.
Намного скромнее, как и подобает его званию (поручик гвардии в отставке в отличие от генерал-аншефа Троекурова), представлен старший Дубровский. Отмечены «нетерпеливость и решительность его характера» и… пожалуй, всё, если не считать указаний на «расстроенное состояние», бедность. Но! И вот здесь нам важно не пропустить того, о чём сказано как бы вскользь, мимоходом: «Будучи ровесниками, рождённые в одном сословии, воспитанные одинаково, они сходствовали отчасти и в характерах и в наклонностях. В некоторых отношениях и судьба их была одинакова». Вот так! Была бы и «во всех», хочется добавить, если бы не разница в материальном положении. И тогда к вышеприведённому портрету барина-самодура смело можно было бы поставить только другое имя.
Иногда становятся праведниками только из-за того, что не имеют возможности грешить. Бодливой корове… – звучит в просторечии. Подробное описание быта троекуровской усадьбы заставляет вспомнить мысль В. Розанова о том, что порок, зачастую, живописен и вызывает неподдельный интерес, тогда как добродетель, как правило, скучна и бесцветна. Исходя из этого, безусловно, Кирилла Петрович Троекуров – самая колоритная фигура и самое живое лицо в романе. Даже самые незначительные особенности его поведения автор не оставляет без внимания. К примеру, привычку в минуты волнения насвистывать «Гром победы раздавайся». О ней упоминается по ходу всего повествования.
Постепенно выявляется всё большее расхождение между однозначно отрицательным стерео-типом помещика-самодура и действительным (стереоскопическим, – хочется сказать) изображением. Массовое сознание стремится к голой схеме, к упрощению, уплощению, к плакату, то есть к яркой, броской поверхности (или серой, что сути не меняет), исключающей глубину. Для поверхностного знакомства достаточно первого впечатления. Долгие годы можно обмениваться с человеком вежливыми кивками и ни чем не обязывающим «здрасте» и при этом практически ничего о нём не знать. Не хватает ни времени, ни сил душевных, чтобы сократить дистанцию, вникнуть в подробности. И вовсе не человек вам периодически встречается, а знакомая фигура движущегося и отвечающего на приветствия манекена. Так проще. Никаких взаимных обязательств, споров, обид не возникает. Аналогично с книгой. Увеличение числа деталей, новые штрихи к портрету способны усложнить восприятие и даже изменить отношение. А надо ли? Разговоришься за жизнь с соседом, а вдруг он взаймы попросит?
Если же разговор уже затеяли, то отступать поздно. Поэтому для получения более точных портретов действующих лиц не имеем права игнорировать некоторые штрихи и детали. К тому же это выглядело бы как неуважение к автору, которого расхожее мнение награждает сомнительной похвалой в виде восторгов по поводу простоты и ясности.
Герои тоже не так просты и однозначны, как принято считать. После судебной тяжбы, которая, как известно, закончилась отчуждением Кистенёвки в пользу Троекурова, мы узнаём, что «От природы он не был корыстолюбив, желание мести завлекло его слишком далеко, совесть его роптала». Он и помириться готов, раскаявшись в своей горячности: «Удовлетворённое мщение и властолюбие заглушали до некоторой степени чувства более благородные, но последние наконец восторжествовали. Он решил помириться со старым своим соседом, уничтожить и следы ссоры, возвратив ему его достояние».
Самодур, развратник, пьяница вдруг предстаёт человеком совестливым, не чуждым благородных порывов. «Ох, широк русский человек! Сузить бы…», – как воскликнет впоследствии один из героев другого писателя. Кирилла Петрович искренне переживает случившееся. Он и Шабашкина, явившегося с «приятным» известием, выпроваживает резкими словами: «Пошёл вон, не до тебя». Увы, великодушный шаг навстречу принят не был. Конечно, нельзя не посочувствовать Андрею Гавриловичу, старому человеку, отставному офицеру, в результате судебных махинаций оставшемуся без крова над головой и без средств к существованию. Но вместе с тем, это сочувствие не должно заслонять изначальной причины, приведшей к столь печальному исходу.
Бедность, как известно, не порок. Но далеко не каждый со спокойным достоинством способен долгое время переносить не столько физические неудобства, сколько некую моральную ущемлённость, с этим положением связанною. Особенно, если это положение изо дня в день подчёркивается простым сравнением с жизнью богатого соседа, в гостях у которого приходится бывать на правах лучшего друга. Судя по всему, Андрею Гавриловичу подобное испытание оказалось не под силу. Да, он предпочёл остаться «бедным и независимым». Отказался в своё время от помощи, которую предлагал ему Троекуров. Похвальное, в общем-то, решение. Но через натуру, как говорится, не переступишь. Не сумел при этом до конца сохранить по-философски мудрый взгляд на вещи, свойственный не столько старинному дворянину, сколько истинному аристократу духа, когда важен не сам факт, а отношение к нему. Существующая до ссоры ситуация, похоже, сильно напрягала старшего Дубровского. Его самолюбие страдало, несмотря на то, что Троекуров уважал его как своего бывшего сослуживца и выделял из всех многочисленных гостей особым расположением. Но внутренняя уязвлённость рано или поздно должна была проявиться. Недовольство требовало выхода. Так оно, в конце концов, и случилось. И повод-то сам по себе смехотворно-ничтожный, впрочем, как оно и бывает в жизни. Простодушное хвастовство владельца огромной псарни – «более пятисот гончих и борзых» – отозвалось в душе «старинного дворянина» элементарной завистью: «Один Дубровский молчал и хмурился. Он был горячий охотник. Его состояние позволяло ему держать только двух гончих и одну свору борзых; он не мог удержаться от некоторой зависти при виде сего великолепного заведения». Отсюда и грубоватый, на грани хамства ответ хозяину «заведения»: «Нет, – отвечал он сурово, – псарня чудная, вряд людям вашим житьё такое ж, как вашим собакам». Здесь Кирилла Петрович вполне мог бы обидеться, разозлиться, но он по широте душевной не стал обращать внимания на такую «невежливость» старого товарища. Но тут, возвращаясь к уже упомянутому эпизоду, Парамошка «вступился» за барина. И ещё раз скажем, что имел на то полное право (даром что крепостной), поскольку он один из «людей», незавидным житьём которых «обеспокоился» Андрей Гаврилович.
Если отвлечься… Мы и сегодня видим невероятное количество таких самозваных защитников, стремящихся свой интерес замаскировать заботой о людях, о народе. Но народ не всегда безмолвствует, а иной раз сказанёт не в бровь, а в глаз. И тогда у «защитника» возникает жгучее желание выпороть дерзкого холопа. Не выдержал и Андрей Гаврилович. Вернее, он смолчал, но обиделся крепко. Не хватило широты души и чувства юмора, чтобы со снисходительной улыбкой принять удачную, надо признать, шутку Парамошки. Ну а дальше последовал известный ультиматум. И бывшие добрые соседи вышли на тропу войны.
Однако, пора перейти к главному герою романа. Сразу замечается некая странность, а именно: на «общественную» репутацию молодого Дубровского среди уже многих поколений читателей никак не повлияла самая первая авторская характеристика, далеко, надо заметить, не положительная: «Будучи расточителен и честолюбив, он позволял себе роскошные прихоти; играл в карты, входил в долги, не заботясь о будущем и предвидя себе рано или поздно богатую невесту, мечту бедной молодости». Мифу о благородном разбойнике-мстителе эта аттестация нисколько не повредила. Некая избирательность свойственна романтическому сознанию, когда воспринимается всё, что способствует поддержанию мифа, а то, что не укладывается в его рамки не замечается и вообще как бы не существует. Но нам от подробностей никуда не уйти. Во-первых, они слишком очевидны и значимы, а во-вторых, не можем их игнорировать просто из уважения к любимому автору.
Для начала посмотрим: а кому всё-таки мстит Владимир Дубровский за произошедшее в его семье несчастье, если известно, что главный виновник остаётся в стороне: «…поместия Троекурова были пощажены; разбойники не ограбили у него ни единого сарая, не остановили ни одного воза»? Кто-то из умных людей сказал, что человек – это не сумма мыслей и идей, а сумма поступков. Намерение отомстить Троекурову так и осталось намерением. Зато жертвами новоявленного мстителя становятся совсем посторонние люди. Те, кому не повезло – случайно под руку попались, на большой дороге не вовремя оказались: «Несколько троек, наполненных разбойниками, разъезжали днём по всей губернии, останавливали путешественников и почту (! — О. К.), приезжали в сёла, грабили помещичьи дома и предавали их огню». Ну чем не описание подвигов красного командира Григория Котовского или анархиста батьки Махно? Ладно помещики – враждебный класс, одного поля ягода с ненавистным Троекуровым. Но путешественники! Почта! Тут недалеко и до «охотничьего» азарта народовольцев, до фанатично раскалённого взгляда Ивана Каляева, до красного террора, наконец. Всё это звенья одной цепи, с которой сорвались и с таким размахом разгулялись по всей стране бесы всевозможных мастей и калибров. Надо заметить, что Дубровский обезличенным подходом в реализации своей мести намного опередил время. Те же народовольцы, эсеры охотились, как правило, на высших представителей власти, включая царей, с которыми ассоциировался у них неправедный строй. Как развился этот принцип обезличенности нам теперь хорошо известно из новейшей истории вплоть до настоящего времени. От примеров воздержимся.
Несколько позже нам всё-таки указывают на некоторую избирательность грабительской деятельности Дубровского. Но тут автор использует всё тот же приём двойного отстранения, который опять-таки связан с лицедейством, с переодеванием, с маскарадом, когда главный герой вновь оказывается под чужой личиной, что позволяет ему как бы непредвзято высказаться о самом себе, тем самым лишний раз укрепить свою репутацию, о которой, как мы понимаем, он с немалым тщанием заботится. Речь идёт об эпизоде с недобросовестным приказчиком вдовы, который после встречи с шайкой, закончившейся для него благополучно, решил из корыстных целей прикинуться ограбленным. Прослышав об этом, Дубровский заезжает к вдове под видом сослуживца её покойного мужа, расспрашивает, узнаёт о случившимся: «Странно, – сказал он, – я слыхал, что Дубровский нападает не на всякого, а на известных богачей, но и тут делится (! — О. К.) с ними, а не грабит дочиста, а в убийствах его никто не обвиняет; нет ли тут плутни, прикажите-ка позвать вашего приказчика». Насчёт «убийств» запомним. Прелестно здесь употреблён выделенный глагол: такая простодушно-щедрая наивность: мол, «делюсь» же, какие могут быть обиды, претензии, всё по-честному! Повторимся, что репутацией благородного разбойника (Чем не кредо Робин Гуда!) Дубровский очень дорожит, старательно её создаёт и поддерживает, а по сему не поздоровится всякому, кто попытается нанести ущерб творимой легенде. Провинившегося приказчика «нашли на другой день в лесу, привязанного к дубу и ободранного, как липку». Безусловно, приказчик за свой обман понёс заслуженное наказание. Ему ещё повезло, так как «ободранным» оказаться всё-таки предпочтительней, чем сожжённым заживо.
Романтический герой не чувствует чужой боли. Он, как правило, живёт идеями, абстрактными представлениями (во всех смыслах). Он играет роль, которая предполагает какие-то действия, соответствующие определённому образу (в нашем случае – благородного мстителя). А последствия этих действий для конкретных людей его не интересуют. Такая «благодать», как «сочувствие», романтическому герою недоступна, а точнее – даром ему не нужна. Она может только помешать выполнять необходимые функции, осуществлять взятую на себя миссию.
Со школьного курса истории (и фильмы смотрели) помним каким романтическим ореолом была овеяна Великая французская революция: штурм Бастилии, Парижская Коммуна, пыл и пафос борьбы, ликование толп! Робеспьер, Марат, Дантон – символы, знамёна революции. Но гораздо реже вспоминается иной символ – изобретение аптекаря Гийотена, так пригодившееся в то горячее время. Никому не хотелось заглядывать в корзину палача Сансона, чтобы полюбоваться на «собранный урожай». Всё те же знакомые лица. Но ни зажигательных речей, ни лозунгов – печально сомкнутые рты, закрытые глаза. Как в той «зеленной» из гениального стихотворения Гумилёва, где вместо капусты, брюквы…
В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне.
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
Аутодафе в Кистенёвке – не менее показательный в этом плане эпизод, характеризующий романтического героя. Дубровский собственноручно поджигает родительский дом, в котором заживо сгорают люди. Хотя это и происходит в ночь после похорон отца, но ни малейшего намёка на состояние аффекта, которым в какой-то мере можно было бы оправдать подобную жестокость, мы не видим. Напротив, все действия Дубровского выглядят чётко продуманными, все указания по-военному лаконичны и точны: «Давайте сюда сена или соломы […] Подложите под крыльцо. Вот так. Ну ребята, огню! – Архип открыл фонарь. Дубровский зажёг лучину…». Стоп. Здесь на время остановим поджигателя. В этот момент у находящихся в доме ещё оставался хотя бы призрачный шанс на спасение. Почуяв дым, могли успеть выскочить, несмотря на то, что все были изрядно пьяны. Но нет, мстить так мстить – никакого слюнтяйства и жалости к недругам: «Постой, сказал он Архипу, второпях я запер двери в переднюю, поди скорей отопри их». Поистине инквизиторская изощрённость и хладнокровие матёрого злодея ощущается в этих словах, потому как чуть раньше наше внимание намеренно акцентировали на том, что: «Двери были заперты. Не нашед ключа, Владимир возвратился в залу, – ключ лежал на столе, Владимир отворил (NB — О. К.) дверь». Следовательно, дверь в переднюю оставалась открытой и Дубровский, посылая в дом Архипа, прекрасно это знал. Но он знал и другое: характер кузнеца, и его отношение к приезжим, а поэтому не сомневался, что тот правильно исполнит его приказание. Так оно и вышло: «Архип запер их (двери, — О. К. – и гостей, соответственно) на ключ, примолвя вполголоса: как не так, отопри». Всё. Дело сделано. Участь бедолаг была решена: «Дубровский приблизил лучину, сено вспыхнуло, пламя взвилось и осветило весь двор. Правда, сердобольная няня, увидев, что творит её барин, ещё пыталась вмешаться: «Ахти, – жалобно закричала Егоровна, – Владимир Андреевич, что ты делаешь! — Молчи, – сказал Дубровский». Коротко и ясно: не лезь, мол, старая, не твоё дело. Тогда она кинулась к кузнецу с последней надеждой предотвратить несчастье, отвратить от страшного греха: «Архипушка, – говорила ему Егоровна, – спаси их, окаянных, бог тебя наградит». Понятно, что и он отмахнулся от старухи, отделавшись своей всегдашней присказкой – «как не так» – прозвучавшей, как окончательный приговор. Мало того, когда дело было сделано, – «кровля с треском рухнула и вопли утихли», – нам предлагается для контраста эпизод с кошкой. Тот же Архип снимает с крыши загоревшегося сарая обезумевшее от страха животное, попутно ругая веселящуюся ребятню: «Бога вы не боитесь: божья тварь погибает, а вы сдуру радуетесь». Примечательно, что человеческие жизни здесь недвусмысленно сопоставляются с кошачьей (вспомним «крысиный» вариант у Шекспира), причём, однозначно не в пользу первых. Но если кошка – божья тварь, достойная помощи и сочувствия, то какими же исчадиями ада должны быть находившиеся в доме люди, чтобы удостоиться такой мучительной смерти?
«Приказные» – так называет автор приехавших в Кистенёвку. Для справки: приказный (подъячий) – мелкий канцелярский служащий (устар. Словарь Ожегова). Сама этимология подсказывает, что приказные – люди подневольные, то есть исполняющие приказы. В данном случае – решение суда. Если на судебном заседателе Шабашкине, без сомнения, лежит часть вины за неправедное решение суда (ведь ему Троекуров поручал обстряпать это дело), то исправник, стряпчий и писарь никакого отношения к исходу судебной тяжбы не имели, и прибыли в Кистенёвку исключительно по служебной необходимости. А следовательно, практически безвинно приняли мученическую смерть, были сожжены как бы «заодно». Да и Шабашкин, если разобраться, далеко не главный представитель судебной власти, а всего лишь заседатель. Как бы там ни было, а все прибывшие были, что называется, люди государевы, то есть состоящие на государственной службе. И вот Дубровский, прежде чем заживо сжечь этих людей, верноподданнической речью урезонивает своих крестьян, имевших намерение расправиться с приезжими: «Не бойтесь, государь милостив, я буду просить его. Он нас не обидит. Мы ведь его дети. А как ему за вас будет заступиться, если вы станете бунтовать и разбойничать». В свете произошедшего через несколько часов события эти слова выглядят, как верх лицемерия и цинизма. Воистину: не по словам, а по делам вы их узнаете: «Все дворовые показали, что приказные сгорели в то время как повалилась кровля; обгорелые их кости были отрыты».
Но бог с ними, с приказными, но Дубровский и о своих (теперь уже троекуровских) крестьянах, видевших в молодом барине хозяина и заступника, не очень-то заботится. Вместе с господским домом сгорают и крестьянские избы: «…груды углей без пламени ярко горели в темноте ночи и около них бродили погорелые жители Кистенёвки». А что стоит для крепостного построить новое жильё! Возможно, не один год после пожара погорельцам придётся ютиться в землянках и шалашах. Но это уже меньше всего волнует нашего героя, жажда мести увлекает его на новые подвиги.
Любопытно, что названия поместий оказываются своего рода топонимическими указателями сюжетной канвы и своеобразными символами судеб главных героев. Кистенёвка… Кистень – старинное оружие в виде короткой палки, на одном конце которой подвешен на коротком ремне или цепочке металлический шар (Словарь Ожегова). Надо ли говорить, что кистень был в своё время непременным орудием в руках лихих людей, их «рабочим инструментом». Автор, как рачительный хозяин, ничего не упускает, каждая мелочь совсем не мелочь, потому что «работает» на создание целостной картины, на образ того или иного персонажа. Порой второстепенная, как может показаться, деталь говорит нам гораздо больше, чем многостраничные описания. Да, если ружьё висит на стене, в конце концов оно должно выстрелить. Как вы яхту назовёте, так она и поплывёт. Имя «работает» – Кистенёвка себя «оправдывает», предопределяя род деятельности и статус главного героя. В этой связи вряд ли случайно, что имение Троекурова названо Покровским. Покров Богородицы с давних пор является символом защиты Святой Руси от всевозможных бед и напастей. Царь – помазанник божий. Троекуров верой и правдой служил царю и Отечеству, дослужился до генерала. Он и сейчас – самая надёжная опора для государства и сам по праву находится под его защитой. В этом плане любовь Дубровского к Маше, невольно оказавшаяся охранной грамотой для владений Троекурова, является всего лишь внешним проявлением высшего покровительства. Об этом говорит нам название – Покровское.
Отлично дополняет характеристику нашего героя знаменитый эпизод с медведем, на первый взгляд демонстрирующий безусловно положительные качества: личную храбрость, хладнокровие, выдержку. Оказавшись в запертой комнате один на один с разъярённым хищником: «Дефорж вынул из кармана маленький пистолет, вложил его в ухо голодному зверю и выстрелил. Медведь повалился». Никакой паники, растерянности, все действия рациональны и безошибочны, спокойно и методично: «вложил», «выстрелил». Впечатление, что ему каждый день приходится убивать голодных медведей.
Но ещё более показательны фрагменты боя с войсковым отрядом, присланным на борьбу с бандой Дубровского. Даже будучи раненым (после встречи с четой Верейских) он не уступает своего лидерства в кровавом деле. Поднявшись с походной кровати, «сам пошёл освидетельствовать пушечку». И далее во время боя: «приставил фитиль, выстрел был удачен: одному оторвало голову, двое были ранены». Но и это ещё не всё. Дело дошло до рукопашной. И здесь срабатывает всё та же схема, тот же безупречный алгоритм, словно действует не живой человек, к тому же раненый, а функционирует идеальная машина для убийства: «…солдаты уже были на валу, разбойники начали уступать, но Дубровский, подошед к офицеру, приставил ему пистолет ко груди и выстрелил, офицер грянулся навзничь». Да, да: «вложил в ухо» и «выстрелил», ударил кружкой… упал и умер… Но что-то ещё, кроме «идиотских» страшилок Хармса, вспоминается… Да, конечно же! Ну чем не терминатор с его максимально-калиберной «пушечкой», после выстрелов которой полицейские (тоже, кстати, люди государственные, как и солдаты, и приказные) подлетали и валились на асфальт, как тряпичные куклы?
От сожжённых заживо к расстрелянным – огненно-кровавый след тянется через всё повествование, не говоря уже о счастливчиках, которым повезло быть просто ограбленными, «ободранными», с которыми «справедливо» «поделились» их же собственностью. Таков путь романтического героя, чей образ вопреки очевидным фактам, принято считать эталоном чести и благородства. Дубровский – исключение? Нет, увы, скорее правило.
Помните заключительную фразу неоконченного романа? Если нет, то напомню: «По другим известиям узнали, что Дубровский скрылся за границу». И мы последуем…
3.
Величие здесь фальшиво, страсть холодно
условна, чувства – пародия и риторика.
Олдос Хаксли. «Искренность в искусстве»
И вновь продолжается бой… Другое время, другая страна, другой герой. Но чудится призрак… призрак бродит и время от времени воплощается с неизбежностью гоголевской «Страшной мести». Хотя теперь вместо шайки разбойников – группа заговорщиков-революционеров и предводитель по кличке… «Овод вытащил из-под блузы пистолет и выстрелил, но не в приближающийся отряд, а в сыщика, который подбирался к лошадям. Тот упал с раздробленной ключицей». Следующей жертвой (читатель наверняка уже догадался или вспомнил) стал офицер (!), возглавляющий отряд: «Он поднялся на стременах и взмахнул саблей – Сюда! За мной! – И вдруг закачался в седле и упал навзничь. Овод снова выстрелил и не промахнулся. По мундиру капитана ручейком полилась кровь». Ручейки, потоки, реки… Кровь стекает со страниц, словно перед нами не романтическое произведение для юношества, а триллер о похождениях маньяка, чья страсть к убийству не знает никаких ограничений. Вот краткий инструктаж сообщников перед возможной стычкой с отрядом правительственных войск: «Когда я выстрелю, открывайте огонь и вы. Но не в людей – лошадям в ноги: тогда не станут преследовать. Трое пусть стреляют, трое перезаряжают пистолеты. Если кто-нибудь станет между нами и лошадьми – УБИВАЙТЕ (выделено мной — О. К.)».
После ареста Овод, несмотря на свою неимоверную гордость и презрение к пленившим его сатрапам, всё же соизволил побеседовать с кардиналом, ответить на вопросы. Но прежде чем оценить позицию героя, нельзя не обратить внимание на его позы: «Гневно тряхнув головой, он откинул назад волосы, падавшие ему на лоб, и изобразил (! — О. К.) на лице улыбку», лицо, которое «застыло, словно высеченное из камня», «желание оскорбить, которое чувствовалось скорее в тоне, чем в словах». Кардинал вынужденно принимает это актёрство, не достойное даже сцены захолустного театра. По сюжету ему предписано испытывать отцовскую любовь к главному герою, несмотря на удручающее лицедейство последнего. Зачастую это уже родовая, видовая для подобных героев отметина в буквальном смысле. То он переодевается в бродягу, чтобы тайком проникнуть на корабль и нелегально пересечь границу, то наряжается богомольцем, приклеивая парик и бороду, чтобы пристроиться к паломникам, то два года вообще работает клоуном в бродячем цирке (Не это ли истинное призвание данного героя?) с приделанным фальшивым горбом. Маски, личины, конспиративные роли… Не для того ли весь этот маскарад, чтобы скрыть отсутствие собственного лица? Внешняя активность, всякого рода «кипучая деятельность», «борьба» – революционная, политическая, общественная – всего лишь попытка замаскировать (вынужденная тавтология) внутреннюю пустоту, заполнить её… Чем? Проще всего идеей, во имя которой… «Когда придёт наш черёд, мы пустим в ход пушки, а не какие-то жалкие карабины и тогда вы увидите, шутка ли это», «А всё же мы пустим в ход пушки!», – не унимается главный герой даже за несколько минут до расстрела. Транснациональный характер таких угроз красноречиво подтвердился всем ходом истории, стоит вспомнить знаменитый залп «Авроры». Какие уж тут шутки! Тяга к огнестрельному оружию, не имеющая ничего общего со страстью коллекционера, а напротив, связанная с практическим применением – ещё одна черта, объединяющая романтических героев, из числа которых в основном и получаются профессиональные революционеры – «раздуватели» мирового пожара.
Кардинал продолжает задавать вопросы пленнику:
— Так вот, вам ставится в вину ввоз огнестрельного оружия в эту область. Зачем оно вам понадобилось?
— Уб-бивать крыс. (NB — О. К.)
Ответ не случаен, хотя бы потому, что в той же беседе он дублируется, видимо, для того, чтобы у читателей «среднего и старшего школьного возраста» (к ним в первую очередь адресован роман воспитания) не осталось никаких сомнений в убеждённости и целеустремлённости главного героя.
— Предположим, – снова начал Монтанелли, – что вам удастся бежать. Что вы станете делать тогда?
Кардинал с явной симпатией относится к арестанту, несмотря на вызывающее поведение последнего. Он готов даже пойти на преступление, употребив своё влияние для того, чтобы способствовать побегу. Но при этом он по-фарисейски хочет добиться хотя бы видимости раскаяния. Но узник не желает поддерживать эту двусмысленную игру. В этом случае его твёрдость и бескомпромиссность вызывают искреннее уважение.
— Я уже сказал вашему преосвященству: убивать крыс.
«Овод посмотрел на распятие, висевшее на стене: “Не мир, но меч…”. Как видите, компания у меня хорошая. Впрочем, я предпочитаю мечу пистолеты».
И ещё одно из странных сближений, не нуждающихся в рациональных объяснениях, но способных произвести дополнительное впечатление: «Отсылаю ваше преосвященство к Шекспиру», – произносит Овод в том же разговоре. В самом деле: меч, шпага, крысы… Опять крысы! Впору «по скорой» вызывать Крысолова с волшебной дудочкой. Даже самый здравомыслящий человек и отъявленный скептик в глубине души – существо иррациональное. Зачастую случайные, на первый взгляд, совпадения, пересечения, неожиданные сближения представляются доказательствами более весомыми, чем самые стройные и логичные умозаключения. В данном случае – доказательством духовного родства упоминаемых нами литературных героев.
Но иной раз (пример уже приводили) вымышленный персонаж мгновенным, как удар шпаги, возникшим сходством – словом, жестом, поступком – живо напомнит реального человека. К примеру, историческую личность уже упомянутой эпохи: «Если не будут приняты героические меры, я лично буду проводить в Совете Обороны и в ЦК не только аресты всех ответственных лиц, но и расстрелы. Нетерпимы бездеятельность и халатность». Неподражаемая интонация вождя революции, характерный говорок, растиражированные сотнями кинофильмов и спектаклей, узнаваемы сразу. Правда и то, что этот образ уже не воспринимается всерьёз, он давно трансформировался в самопародию, в анекдот. Ну как иначе можно воспринимать ответ вождя на просьбу министра просвещения Луначарского помочь театрам: «Все театры советую положить в гроб»? Коротко и ясно. Но когда-то было не до шуток. Когда та же страсть, тот же напор, та же революционная бескомпромиссность и то же отношение к человеческой жизни реализовывались на деле: «Расстреливать, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты» (22 августа 1918 г. Телеграмма в Саратов. Тов. Пайкесу. Ленин).
Необходимость конспирации, нелегальное пересечение границ… Те же навыки изменения внешности: «Овод старательно прилаживал перед зеркалом парик и бороду». «Нужен отдельный вагон для революционеров. Я могу одеть парик» (В..Ленин). Дубровский, мы помним, тоже скрылся за границей. С большой долей вероятности можно предположить, что объявленному в розыск преступнику вновь пришлось прибегнуть к испытанному средству – к переодеванию и подложным документам.
Романтический герой, как и политический деятель, в силу своих особенностей, о которых уже говорили, представляет удобную мишень для анекдота, для карикатуры. Дубровский подтверждает это правило. Он в этом плане, конечно же, уступает Ржевскому и Чапаеву, но даже одной фразой: «Спокойно, Маша, я Дубровский», – по праву удерживает своё почётное место в этом ряду. В отличие, скажем, от близкого ему по статусу, происхождению и возрасту – Печорина, который неоднозначностью психологического образа, глубиной рефлексий надёжно застрахован от попадания в «анекдотичную» компанию. Он даже близко не подходит к прокрустову ложу пародии. Слишком сложна фигура. Она не укладывается в доступную плоскую форму пошловато-дешёвых хохмочек «ниже пояса», на которые так горазды наши эстрадные юмористы. Как по заказу из телеящика вываливается одна из свежеиспечённых: «Дубровский имел связь с Машей через дупло». Подобные шутки с Печориным не проходят.
Известно, что жестокость не исключает сентиментальной чувствительности. История знает немало примеров, когда самые отъявленные злодеи, для которых жизнь человеческая не дороже крысиной, способны впадать в слезливое настроение по самому ничтожному поводу, хотя до этого преспокойно могли отправить на казнь не одну сотню людей, организовать уничтожение сотен тысяч.
Кровь и слёзы… Уже отмечали, что этими жидкостями буквально истекают страницы книги Лилиан Войнич. Реки крови уступают только водопадам слёз. Невольно задаёшься вопросом: неужели даже в юношеском возрасте можно всерьёз воспринимать это кроваво-слёзное половодье? Нет, нельзя. Всерьёз – значит сойти с ума. Как свихнулся к концу жизни командир «Энолы Гей», не без сентиментального чувства увековечивший имя своей матери, назвав им самолёт, сбросивший бомбу на Хиросиму.
К счастью, в книге всё происходит «как бы» по-настоящему. Кровь напоминает клюквенный морс, а слёзы подсоленную водичку. Происходит некая игра, рассчитанная… Впрочем, автор сам об этом говорит устами главного героя: «Мне приделали фальшивый горб и постарались извлечь всё, что можно, из больной ноги и руки. Зрители там непритязательные…». «И читатели» – хочется добавить, как бы кому не было обидно за себя и за кумира своей юности. Да, именно на таких читателей, похоже, и делался расчёт. Будут сопереживать, примут за чистую монету все эти театрализованные игры в революционеров-карбонариев. Увы, надо признать, что расчёт писательницы оказался верным, даже если не брать во внимание практические последствия смущения молодых умов и душ. Более чем за век со дня выхода романа миллионы юных читателей безутешно рыдали в унисон с главными героями, орошая солоноватой влагой и без того размокшие страницы. Многим «фальшивый горб» внушал неподдельную жалость и сочувствие. Но спустя годы те, кому довелось вновь открыть любимую в детстве книгу, наверняка были неприятно поражены. Не оставляло ощущение, что тогда, в юности, вас – наивных, восторженных, воспринимающих всё на веру – жестоко обманули. Обманули, заставив восхищаться не настоящим искусством, а подделкой, сопереживать не подлинным героям во всём их многообразии и сложности, а двухмерным плоским фигурам, вырезанным из фанеры или картона. Нет, конечно же, никто никого не заставлял. Просто юность, воспринимая явления жизни и искусства, ещё не обладает тем качеством, которое Честертон определил как «здоровая ненависть к розовому». Да, розовая пелена ещё застилала взгляд, а желторотая кайма ещё не сошла с жадно распахнутого клюва. Кидай туда, что угодно. Всё моментально будет проглочено. Вот почему могли вызывать сочувствие невероятно пошлые позы и жесты, и фразы, за которые актёра самого захудалого театра ждала бы неминуемая дисквалификация.
К примеру, в ответ на богохульные речения: «Монтанелли склонил голову и поцеловал изуродованную руку Овода». Явно, что нам предлагают вспомнить соответствующую заповедь и понять, что поцеловать хлещущую тебя руку – это покруче, чем подставить другую щёку. Через пару страниц мизансцена меняется. Богоборческий пафос главного героя достигает апогея и: «Он схватил руки Монтанелли и стал покрывать их поцелуями вперемешку со слезами». Затем опять наступает очередь его преосвященства: «Минуту он глядел прямо перед собой. Потом опустился на край койки, закрыл лицо руками и зарыдал. Овод вздрогнул всем телом и весь облился холодным потом. Он понял, что значат эти слёзы. Он натянул на голову одеяло, чтобы не слышать этих рыданий. Но рыдания нельзя было заглушить. Они раздавались у него в ушах, проникали в мозг, в кровь. Монтанелли плакал, и слёзы струились у него сквозь пальцы».
Жуткое зрелище. Если кому-нибудь взбрело бы в голову подсчитывать количество пролитых слёз, то, безусловно, книга Л. Войнич была бы вне конкуренции. Из современных ширпотребных развлекательных жанров, пожалуй, только бразильские телесериалы могли бы сравниться по этому показателю. Недаром ещё одна подпольная кличка главного героя – Риварес – прямо отсылает нас к этой южно-американской стране. Тем временем слёзный поток не прекращается: «И всю ночь напролёт рыдал Овод, лёжа один, в темноте», «У него на груди был спрятан платок, оброненный Монтанелли. Он осыпал этот платок поцелуями и плакал над ним всю ночь, как над живым существом». На таком «рыдающем» фоне эмоции представительницы прекрасного пола выглядят, как образец сдержанности и мужества: «Джема ничего не ответила ему, но голова её поникла и две крупные слезы упали на её руку». Решительны поступки и скупы слова: «Я ударила его по лицу, как предателя… он ушёл и утопился». Ещё одна вариация на тему: упал и умер.
Внимательный читатель и без напоминания уже заметил, что в этой непрекращающейся череде мгновенных смертей и безостановочных рыданий проступает всё та же манера Хармса. Когда какое-нибудь обыкновенное действие, обычная реакция многократным повторением доводится до полного обессмысливания, до абсурда. И уже не знаешь плакать или смеяться над увиденным (прочитанным) или (что вернее всего) следует как можно скорее избавить себя от подобных впечатлений. Но нам всё же необходимо пройти до конца этот путь, чтобы в полной мере удовлетворить свой исследовательский интерес.
«Мокрое дело» не ограничивается главными действующими лицами. Слёзная пандемия распространяется и на третьестепенных лиц – на тюремный персонал, на солдат, которым приказано привести приговор в исполнение, на землекопов, роющих могилу: «Сержант, едва сдерживая слёзы, тронул за плечо неподвижную фигуру», «Солдаты, стоявшие с карабинами в руках, едва сдерживали слёзы», «Под большим фиговым деревом во дворе его ожидала могила. Её вырыли ночью подневольные руки, и слёзы падали на лопаты».
Создаётся впечатление, что все персонажи романа обзавелись нехитрым приспособлением из клоунского арсенала, состоящим из обычной клизмы и тонкой резиновой трубочки, спрятанной в одежде и под лохмами парика. В нужный момент при нажатии на клизму, заполненную водой, из глаз начинают бить фонтаны слёз. Смешно? Не знаю. Скорее – «и скучно и грустно…».
По степени гипертрофированности и фальши с этими слезами и рыданиями может сравниться только противоположная, как принято считать, реакция, то есть – смех. Вот несколько образчиков заразительного и душераздирающего: «Артур вдруг запрокинул голову и разразился неистовым хохотом», «Безумный смех замер на губах», «через секунду овладел собою и разразился хохотом», «он разразился громким, режущим ухо смехом», и «Овод снова разразился хохотом». Достаточно? Думается, что приведённых симптомов с лихвой хватило бы для самого серьёзного психиатрического диагноза. Но сюжетом книги этот вариант, увы, не предусмотрен. Зато с религиозной точки зрения подобное поведение, без сомнения, адекватно понятию «одержимость». И в тексте есть на то прямые и косвенные указания. Во-первых, хромота. А во-вторых, главный герой и сам не отрицает своей связи с нечистым, и даже издевательски бравирует этим, подтверждая расхожие слухи: «Р-разве полковник не жаловался, что я д-дьявол, а не человек?.. И как подобает дьяволу, умею проникать в чужие мысли». Но более всего показательны высказывания в ходе того же «рыдательного» диалога, где стороны практически доходят до истерики:
— Как я откажусь от тебя, Артур! Как я откажусь от тебя!
— Тогда оставьте своего бога! Выбирайте – он или я. Неужели вы поделите вашу любовь между нами: половинку мне, а половинку богу? Я не хочу крох с его стола. Если вы с ним, то не со мной.
«Кто не с нами, тот против нас», – вариант, предложенный автором «Буревестника», ставший известным лозунгом в борьбе против всевозможных оппортунистов, уклонистов и прочих врагов народа. Гордыня, как известно, самый страшный грех, основной, если можно так выразиться. Потому что остальные, в той или иной мере, лишь производные. «Доброе сердце не знает гордости», – стоит помнить мудрые слова великого сказочника из знаменитой сказки про гадкого утёнка. Непомерные амбиции, тщеславие – самая благоприятная почва для взращивания самых гнусных пороков, в том числе и неуёмной жажды бороться, сражаться, мстить – достигать своей цели любыми средствами и методами, не исключая убийства, при этом, на словах разумеется, не жалея собственной жизни. «Нет, жизнь нужна мне только для того, чтобы бороться с церковью. Я не человек, я нож! Давая мне жизнь, вы освящаете нож».
Только глубоко несчастные, ущербные люди могут основной и единственной целью в жизни считать «борьбу». Но это тема для особого разговора. Нам же в очередной раз приходиться поражаться – как близки в своей одержимости богоборческим пафосом, кощунством и пошлостью оказываются вымышленный революционер и реальная личность, в данном случае первый пролетарский поэт:
Я думал – ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте пёрышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!
Кого-то до сей поры приводят в восторг гениальные агитки «горлана-главаря» – чудовищная смесь богохульства, призывов к насилию: «берите камень, нож или бомбу», «понедельники и вторники окрасим кровью в праздники», «Самое это! С донышка душ! Жаром, жженьем, железом, светом, жарь, жги, режь, рушь!», «Стар – убивать. На пепельницы черепа!».
Кожу на перчатки, на сумочки, на абажуры. Волосы на матрасы. Остальное – жирным, чёрным дымом по ветру. Певец красного террора, как предтеча «обыкновенного фашизма» – закономерный финал кощунственных фанаберий. Добавить к этому опошление любовных отношений с непревзойдённым по хамству возгласом акселерата, измученного гиперсексуальностью: «Мария – дай!». И, как апофеоз гордыни, строки из поэмы «Человек»: «Это я // сердце флагом поднял. // Небывалое чудо двадцатого века!».
Флаг, факел – пылающее сердце… И опять мы оказываемся свидетелями того, как выспренность и пафос сливаются в самопародийном экстазе. Великий пролетарский поэт и не менее великий пролетарский писатель словно бы заочно разыгрывают известную сценку из «Ревизора», уподобляясь однояйцевым литературным близнецам – Добчинскому и Бобчинскому, оспаривающим первенство узнавания «инкогнито из Петербурга»: «Э! – говорю я Петру Ивановичу…» – Нет, э-э… «Это я сердце флагом поднял». Спорить, по большому счёту, нет смысла. Оба внесли достойный вклад. Хотя, справедливости ради, надо сказать, что хронологически писатель был первым. Его сказочный персонаж первым «разорвал руками себе грудь и вырвал из неё своё сердце и высоко поднял его над головой». Он раньше запустил «буревестника» и знаменитую фразу «Если враг не сдаётся, его уничтожают», которую затем с такой непревзойдённой художественной мощью развил поэт в своих произведениях. Об авторах реального воплощения политических лозунгов и поэтических призывов говорить уже не будем. Наоборот, напоследок хочется отметить одного из самых незаметных героев сказки старухи Изергиль, который, наряду с сердобольной няней Егоровной, в меру своих сил счёл необходимым противостоять огненной стихии. Когда все сказочные люди веселились, радовались спасению, не замечая, что «ещё пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце… один осторожный человек заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой… И вот оно, рассыпавшись в искры, угасло…». Теперь, когда мы уже знаем, чего боялся «осторожный человек» в конце девятнадцатого века, какую грядущую опасность он смутно предчувствовал, только теперь с высоты века двадцать первого мы по достоинству можем оценить его скромный, но мужественный поступок.
А что же Робин Гуд? Что бы там ни говорили, но не может человек жить только отрицанием, разрушением, уничтожением, в том числе и свержением кумиров прошлого. Не станем и мы уподобляться… впадать в бескомпромиссный фанатизм, сокрушающий всё на своём пути. Ведь должен… должен быть идеал. Должен остаться хотя бы один незапятнанный герой, рыцарь без страха и упрёка, олицетворяющий «Юности честное зерцало». Пусть так оно и будет.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи