Часть 2.
* * *
Похоронили. Всё чётко, без проволочек. Ритуальные конторы научились работать. Ровно в 12 подъехали, вынесли… Какие же узкие подъезды! И лестничные марши невероятной крутизны. Гроб едва протискивался при разворотах, поднимался почти вертикально на спуске. Голова покойной от толчков «оживала» – покачивалась из стороны в стороны: нет, нет, не надо – как будто, молча, выражалось отчаянное несогласие с тем, что какие-то мужики… какие-то чужие руки взяли и выносят прочь из родного дома. И нельзя ничего поделать – сказать, закричать, выбраться из этого странного ящика, обитого красной тканью.
Оказав свои услуги, погребальная фирма даёт клиентам дисконтные карты. Мол, добро пожаловать в любое время – захороним в лучшем виде со скидкой. Обращайтесь. Вот тебе и «Безенчук и нимфы»! Конкуренция. И что теперь с этой картой? Не выкидывать же… А вдруг!.. Тьфу ты чёрт! Ну что ты, в самом деле, бизнес есть бизнес.
После поминок, по привычке осматривая книжную полку, вытащил Альбера Камю, открыл наугад: «Сегодня умерла мама», – начало какой-то вещи. Показал Анютке. Бывают странные…
Кладбище «Западное». Тоскливое зрелище. Растущий город мёртвых, где на каждого обитателя не более двух квадратных метров. Вот и решён вопрос жилплощади, который был таким насущным для многих при жизни. Смерть уравнивает в правах и потребностях, исключая таковые. Нет, и здесь есть такие постояльцы, для которых родственники постарались соорудить гранитно-мраморные усыпальницы, потеснив при этом ближайших соседей. Но эти тяжеловесные надгробия в большинстве своём выглядят безвкусной претензией на роскошь. Нелепые параллелепипеды механически отёсанных камней словно крепости, предназначенные вынести осаду Временем. Выстоят, выдержат какое-то время. И что? А дальше? «Река времён в своём стремленьи уносит все дела людей и топит в пропасти забвенья…» А в основном безликие обелиски, кресты – деревянные или кружевные металлические, чем-то напоминающие формочки для вырезания фигурок из теста. Ряды, ряды… Как будто типовые спальные районы. Никаких других сооружений, заведений, иных архитектурных форм. Ни деревца, ни куста – унылый ландшафт. Недавно заселённые кварталы отличаются желтоватыми холмиками свежевырытого грунта, обложенными проволочными венками с фальшивой хвоей и тряпочными цветами ядовитых расцветок. Судя по всему, новосёлы прибывают непрерывным потоком. Новые кварталы расширяются не по дням, а по часам. Не отделаться от мысли: всё наспех, «наскоряк», по-быстрому зарыли, завалили, набросали сверху дешёвой мишуры и всё – управились, исполнили свой долг.
Через поле, в нескольких километрах, строительство нового жилого микрорайона – Красный Яр. С верхних этажей очень хорошо будет видно всю кладбищенскую перспективу – весь этот подземный город. Вот так пьёшь чай, глядя в окно, или вышел на балкон покурить… Memento more! Надо быть непробиваемым жизнелюбом или философом – пофигистом, чтобы приобрести себе квартиру с видом на кладбище. Каждый день из временного своего жилья спокойно обозревать грядущее… будущее постоянное место… жительства (или как ещё назвать?). Всего лишь поле перейти.
На обратном пути явственное чувство облегчения. И какая-то неловкость, тень стыда, смущенье перед теми, кто остался. Мы-то домой – в тепло, в привычный уют своих временных жилищ. А им в темноте, в тесноте под землёй, в этом ящике – отныне навсегда. Трясущийся пазик с чёрной полосой, но уже налегке увозит прочь проводивших. Как будто мёртвых молчаливый хор нас провожает жуткой укоризной… когда едем по территории мимо бесконечных могил, крестов, надгробий, стараясь не глядеть, не замечать, отгоняя все эти гнетущие мысли: ведь когда-то и ты… и тебя вот так: оставят здесь среди… Прочь, прочь! Легче не думать, не вдаваться и быть довольным временной отсрочкой.
Небольшое усовершенствование: металлические защёлки – две со стороны головы и одна, где ноги, чтобы не было этих умопомрачительных гулких ударов молотком по крышке. Легко, удобно и никаких гвоздей, как будто футляр из-под какого-нибудь музыкального инструмента почти бесшумно защёлкнули. Готово. И вместо верёвок плоские ремни из толстого брезента. Никаким узлом не зацепятся, когда вытягиваешь. Всё предусмотрено до мелочей. Могильщик – вечная профессия.
Пока ехали обратно, забрезжили строки:
Похоронят, зароют глубоко
Бедный холмик травой порастёт,
И услышим: далёко, высоко
На земле где-то дождик идёт.
Недосягаемые
На концерт Сукачёва думал сходить. Звоню в кассу: …а сколько? — От двух до трёх. Ого! Нет, не настолько я фанат. Увы, такой культурный деликатес не по карману. Да, отстал ты, парень, от жизни, от ценника в шоу-бизнесе. Сразу меркантильно вспоминаешь о семейном бюджете, о зарплате: так если разделить на дни… умножить… Ответ: «Неприкасаемые» превратились в недосягаемых. Придётся довольствоваться пиратским диском за 100 рублей. Прости, Гарик! И спасибо за хорошие песни, берущие за сердце, рвущие душу. Они того и много больше стоят. К сожалению, для некоторых поклонников – скупердяев рублёвый эквивалент их чувств выглядит чересчур несуразным.
Полный абзац
Излюбленная поза ковбоев из американских вестернов – полулёжа, положив ноги на стол, закрыв лицо шляпой. Шляпы не было, а в остальном всё так. Ничего особенного, если не считать, что в этот момент в кабинет без стука входит начальник. Сцену нельзя назвать немой. Трудновоспроизводимый набор слов, выражающий эмоции начальника по поводу увиденного. Да и любой бы на его месте… Теперь можно и улыбнуться, но в тот момент были совсем другие чувства. Пикантная подробность: в это время читал переписку Горького. Застигнут был на том абзаце, где Горький советует Федину, собирающемуся в Германию, непременно посетить Шварцвальд. Нет, ни в коей мере не может служить оправданием этот факт, но ситуацию абсурда обостряет до предела. Но без таких моментов жить было бы скучнее.
* * *
Прочитал несколько щедринских сказок. Где-то на поверхности вдруг мелькнёт интонация героев Зощенко и тут же что-то платоновское – какие-то словесные обороты, сдвигающие смысловую структуру на глубинном уровне. Уже тогда была эта рассада в питомнике Салтыкова-Щедрина.
«А друг-поэт становился в позу, с минуту сопел, и затем его начинало тошнить стихами» («Орёл-меценат»).
* * *
Что сделали из берега морского
Гуляющие модницы и франты?
Наставили столов, дымят, жуют,
Пьют лимонад, потом бредут по пляжу,
Угрюмо хохоча и заражая
Солёный воздух сплетнями…
(А. Блок, «В северном море», 1907)
И та же тема:
Бесславить бедный Юг
Считает пошлость долгом,
Он ей, как роем мух,
Засижен и оболган.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Роняет ли красу
Седого моря в полночь
Часами на мысу
Флиртующая сволочь?
(Б. Пастернак, «Из летних записок», 1936)
* * *
У Бродского, вопреки его декларациям о примате языка, Слово при всей его весомости – только строительный материал, оформляющий мысль, воплощающий её в зримый живой образ. Без мысли все языковые изыски превращаются в языческую болтовню («Без божества, без вдохновенья…»), в кучи словесного мусора.
Чтобы писать акцентным стихом или верлибром, надо иметь очень ясную голову и уметь хорошо мыслить, чтобы свободная форма не выглядела полуразложившейся материей, отдающей запахом мертвечины.
* * *
Молодые поэты читают стихи. Интересней смотреть на них, чем вникать в произносимые тексты. Разные лица, а в стихах всё подёрнуто общепоэтической дымкой. В ней бредут какие-то бесплотные тени. Впечатление – им не интересен окружающий мир, они живут своими грёзами, своими фантазиями, которые, впрочем, не отличаются особой оригинальностью: неразделённая любовь, разлука, одиночество – в этих трёх соснах самозабвенные блуждания. Словно побывал на выставке полудетских поделок. Авторы достойны похвал и умиления, но при этом всем понятно, что всё это в рамках самодеятельного кружка.
* * *
Президент (уходящий) становится беспартийным (!) Председателем правящей партии. Это, позвольте, как? А вот так! Ой, как не хочется отпускать бразды, оставлять насиженное кресло! Но если уж приходится держать слово – формально выполнять Конституцию, то любой абсурд сгодится для того, чтобы сохранить власть. Вроде бы и передать по закону, но де-факто держать в руке тот же скипетр. Лишнее кресло не помешает. Председатель Правительства, Председатель партии… Так ведь уже проходили что-то подобное, смотрели на эти единогласные сборища – игрища. Чем закончилось? Увы… Настроение портится, когда глядишь на всё это…
* * *
«Мне несносны новые знакомства. Сердце моё требует дружбы, а не учтивостей, и кривлянья благорасположения рождает во мне тяжёлое чувство.» (Е. А. Баратынский – Н. В. Путяте, 19.01.1826).
* * *
Сергей Филиппов – неподражаемый Киса Воробьянинов, великолепный лектор-звездочёт. Да мало ли ещё! Любая самая маленькая роль – шедевр. Артист от Бога. Умер в нищете всеми покинутый больной старик. За комедийным киношным амплуа жил человек глубокого ума, серьёзный, сдержанный. Грубоватые замашки – защита от унижающей жалости, фальшивого сочувствия. Чувство собственного достоинства не позволяет таким людям приспосабливаться – просить, напоминать о заслугах и пр.
Какое-то сходство с другом детства, увы, покойным, – Лёвой Кашниковым. Такой же долговязый, размашистый и бесшабашный, и неприкаянный в этой жизни, из которой ушёл, когда немногим за тридцать ему было. На три года был младше, но при этом именно он научил меня курить. Я в классе третьем. Как сейчас помню: полосатая пачка – сигареты «Моряк». «Ты же не в затяг куришь. Вот так надо». Потом страшно мутило. Бледно-зеленоватое лицо в зеркале.
Поэтический полёт
Велимир Хлебников ввёл в обиход слово «лётчик». Василий Каменский запустил в употребление «самолёт». Вот тебе и оправдание футуризма. А все эти «доски судьбы», «зензиверы», «смехачи» – пустая порода, шлак. «Лётчик», «самолёт» – две полновесные словесные капли в море русского языка. Прямое приобщение к небесной стихии. Результат непосредственного контакта с Музой. От винта! Есть, от винта! Только единицам дано сделать такой вклад.
* * *
«Ибо он, собственно говоря, не был зол, а так, скотина.» (М. Салтыков-Щедрин, «Медведь на воеводстве»). Целые россыпи таких живых прелестных выражений на страницах. Не в бровь, а точно в глаз – до сей поры любая его сказка, рассказ.
В поле зренья
Проходя мимо гаражей, вдруг замечаю на другой стороне дороги знакомую фигуру: старый синий плащ, видавшая виды коричневая шляпа – батя бредёт в сторону дома. Пучок веточек вербы в руке. Вербное… И всякий раз: чудо и счастье. Но остановить, остановиться нельзя… Так и проходим каждый сам по себе. Быть может, так и надо. Лишь бы подольше, хотя бы вот так – на расстоянье, в поле зренья… иногда.
«И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное.» («Откровение», 20 : 15).
Переходный возраст
— Батя, не выручишь сигареткой?
Вот так – уже «батя». Хотя не сказал бы, что в сынки мне годятся. Или просто рожи смолоду такие запитые? Что-то много этих «просителей» в последнее время. И раздражают (не злись, не злись), и как-то жаль после того, как ответишь грубовато, иной раз не дослушав фразы. Кроме «сигаретки» всё чаще звучит: «два рубля» или «мелочи не будет?», – такой деликатный оборот. За выходные четыре (!) раза выслушал подобные просьбы. Хоть на улицу не выходи. И мужики всё не старые, хотя, понятно, что вид соответствующий. Это ведь надо дойти, докатиться, чтобы решиться… Переступить надо через себя – уронить и ноги вытереть. И уже в ином качестве продолжать влачить. Пойти на унижение – для этого необходимо особое мужество. Ведь милостыня – это плата за унижение, за уничтожение собственного достоинства, а не за то, что просящий нуждается. Этого мы точно не знаем, но зато видим униженную позу. За неё и платим, включаясь время от времени в общепринятую игру.
Увы, со мной «сынкам» не повезло – не угадали: не умею подавать, не могу. Нет сочувствия, жалости? Не знаю. Но хочется сразу же пресечь всю эту мизансцену, прекратить этот унизительный для обеих сторон фарс. С «сигареткой» ясно – не курю. А если бы дал два рубля, то ощутил бы, что сделал «доброе дело»? Тут же подспудная мыслишка: авось воздастся за эту «милость к падшим»? Нет, не получается. Не хочется таких «дивидендов». Легче коротко отрезать: нет. Или даже послать просителя, с такой гнусной откровенностью бьющего на жалость, на понимание: мол, войди в положение, батя, с кем не бывает.
Но неужели у меня такая располагающая к подобным просьбам физиономия? Или просто потому, что уже «батя»? Подразумевается, что с возрастом человек становится добрее. На лице написано. Увы, пока не оправдываю ожиданий. Обманчивое впечатление создаю. Снаружи добрей, чем внутри.
* * *
Узор тротуарной плитки, напоминающий восточный орнамент, весело пестрит. Идти приятно по этой красоте. Но вот замызганная кепка прямо возле ног. Бродяга-нищий (опять в расцвете лет мужик, если можно применить такую характеристику к человеку в подобном состоянии: одутловатое в ссадинах лицо, одежда – рвань; стоит, пошатываясь) негнущимися пальцами слегка поправил лежащий головной убор – вот так, так вроде лучше. Что-то пронзило при виде этой руки – крупная мужская кисть, но уже болезненно набрякшая, обтянутая заветренной кожей багрового оттенка, пальцы с большими закостеневшими ногтями. Какое для неё дело? Поправить брошенную под ноги кепку, потом выбрать мелочь, стакан обхватить плохо гнущимися фалангами. Словно рука полутрупа здесь среди бела дня на фоне нарядного узора. А ведь могла… и дом, и сад… Да что там говорить!
* * *
Без приглашения запрыгнула на лавочку. На приветственное «кис-кис» с готовностью выгнула спину, прогнав чувственную волну от головы до кончика бесстыже задранного хвоста. Изначально белая шерсть по причине бездомного существования стала сероватой. Молоденькая, судя по всему, кошечка, изящные движения, бесцеремонно-вкрадчивая манера и доверчивая готовность к общению с незнакомцем. Ещё жизнь не научила быть настороже, а книжек кошки не читают. Самым удивительным в этой бесхозной представительнице кошачьей породы были глаза. Разные: голубой и зелёный, как крупные бусины из наливного стекла. Странное впечатление – как будто два совершенно различных существа выглядывают… оказались заключены в одном.
Дочь мечтает о хомячке. Уже изучила специальную литературу. А как… он же будет?.. Всё буду! – убирать, менять, ухаживать. Песню даже собственного сочинения напевает: «хомячки мои милые, самые любимые, нежные, красивые» и т. п. Куда деваться? Придётся покупать этого милого вонючего зверька.
* * *
Прочитал Б. Сарнова «Случай Мандельштама». Умная, тонкая, хотя и не во всём бесспорная книга. Много интересного о процессе творчества.
* * *
Возвращаюсь к мысли: завязать с редакторством. Интерес к процессу прошёл. Стимулов никаких. Но основная причина: я не настолько самозабвенный кулинар, чтобы из предлагаемого материала лепить конфетку. С каждым номером делать это всё трудней. И так уже в предыдущих на многое пришлось сквозь пальцы смотреть. Дальше только хуже будет. Ведь каждый член считает, что имеет безусловное право согласно очереди внести свою лепту. Что ж, пускай, но только без меня в качестве ответственного за всё это… И скучно, и грустно…
* * *
Забытая мысль, как затерявшаяся вещь, – не даёт покоя: куда запропастилась! Обидно, когда так и не находится.
* * *
Лучшее литературное произведение о любви? Нет, только не «Ромео…» – помешательство пубертатного периода. И даже не прекрасный цикл «Тёмные аллеи». «Старосветские помещики» – да, вот повесть о настоящей любви. Когда затухает действие половых гормонов, наступает её одухотворённый период, высшая стадия – имаго. Увы, очень немногим даровано достичь.
* * *
Болезнь смиряет, укрощает излишне кипучую человеческую натуру. Ради чего? Зачем? На эти вопросы внезапно получен однозначный ответ: и не стоило вовсе.
Слышал, что у него инфаркт. Идёт навстречу с подругой (с женой давно развёлся, а может просто оставил). Двигается, разговаривает так, как будто внутри находится хрупкий сосуд с драгоценной жидкостью – чтобы, не дай бог, не расплескать, не разбить. Сколько шелухи сразу слетает! По выражению лица, по глазам видно, что человек многое понял и теперь сосредоточен на главном. И, как следствие, какая-то просветлённость во всём облике ощущается.
— М А Й —
* * *
Дверь гаража открыта. Отец с соседом сидят у входа. Бутылочка почти пустая стоит почему-то снаружи перед воротами. Батя, уже разговорчивый (лучшее его состояние) – что-то вспоминает, какие-то истории рассказывает, усмехается. Сосед вытягивает из кармана сигарету. Батя жестом перехватывает, чтобы самому закурить. Значит, всё прекрасно и жизнь хороша.
Государева подстилка
Волкова читаю. Досталось человеку: аресты, тюрьмы, лагеря и все сопутствующие ужасы. Десятилетия в неволе и под надзором. Но выдержал всё и остался человеком. И до 95-ти лет прожил. Вот надо делать жизнь с кого! Какая порода человеческая! Сочетание физической стати, внешнего благородства с духовной силой, с нравственной чистотой. Стоит только взглянуть на фотопортрет. Есть ли сейчас такие люди? Вряд ли.
Наверно, он имел право на осуждение своих намного более именитых, знаменитых коллег: «Думаю, что никто из перемалываемых тогда в жерновах ГУЛАГ'а не вспомнит без омерзения книги, брошюры и статьи, славившие “перековку трудом”. И тот же Пришвин, опубликовавший “Государеву дорогу”, одной этой лакейской стряпнёй перечеркнул свою репутацию честного писателя-гуманиста, славившего жизнь!». Упоминает и Горького, «раздувшегося от спеси», которого в качестве почётного «экскурсанта» привозили на Соловки.
Пришвин, безусловно, чувствует, что своей «Осударевой дорогой» он прогнулся под режим, покривил совестью человека и предал право художника говорить правду. Но даже себе не хочет в этом признаться. Заговаривает это неприятное чувство, забалтывает, пытается избавиться от него единственным способом, доступным писателю – он пишет: «Знаю, что подстилало доброе дело постройки беломоробалтийского канала, но я хотел не о подстилке написать, а о том, как по-доброму отразилась в душе мальчика строительство канала. Гадость подстилает не только канал, но и всё на свете, если будем искать гадость – найдём, гораздо труднее найти хорошее. Не порочность в основе моей работы, но здоровье и добро, а долго писалось, потому, что трудно было справиться с мерзостью и вытащить из неё живую душу младенца.» (Дневник, 21.03.1948).
Пишет и сам не верит написанному, поскольку в глубине души знает: сплоховал. Знает, что получилась именно «подстилка». Даже стиль и строй этих самооправданий выдают автора с головой, указывают на то, что защищать приходиться фальшивку. На слух двусмысленная «не порочность», тщетная попытка «мерзость» прикрыть пафосной «живой душой младенца», а «долго писалось», потому что вымучивалось, делалось вопреки убеждениям и совести, которую истинному художнику, каковым Пришвин, без сомнения, оставался, не заболтать никакими самоуговорами.
* * *
Всегдашнее гнетущее чувство в присутственных местах, где каждый из стоящих в нескончаемых очередях ощущает себя «никем». Странное дело. Уверенный в себе, в своих правах человек в нормальном расположении духа заходит в подобное учреждение, и тут с ним автоматически происходит существенная метаморфоза: мгновенно он превращается в бесправное, униженное существо, зачастую подозрительно и агрессивно относящееся к таким же товарищам по несчастью. А вдруг кто без очереди? Или: вот опять вышла из кабинета с неприступным видом, не глядя на притихших просителей, и неизвестно когда вернётся. А время идёт и скоро перерыв. А куда денешься! Приходится ждать… терпеть, глотать… Все «на нервах». Поэтому иной раз достаточно пустяка, чтобы: Куда лезете? — Да я только… — И мы все только… все стоим… ишь какой нашёлся!
Опытного посетителя отличает деловая предусмотрительность. Спросив крайнего, он непременно осведомляется: а Вы за кем? На всякий случай, для гарантии – чтобы не оказаться потерянным звеном, если «крайний» внезапно исчезнет, не предупредив. К каким последствиям это может привести? Нет, лучше спросить, исходя из горького опыта.
* * *
Елизавета Стюарт… Два в одном. Палач и жертва в одном имени. Англия + Шотландия = Сибирь. Случается, что имя гораздо более значимо, чем его носитель, несмотря на все достоинства последнего. Грозный отблеск исторической трагедии существенно меняет восприятие.
Вполне законченный оксюморон: советская поэтесса – Елизавета Стюарт.
* * *
«Вскоре я убедился, как ничтожна надобность в столбцах цифр, какими мы унизывали бесконечные “Формы №…”! Их никто не читал, только проверяли, отправлены ли они по надлежащему адресу и в срок.» Около восьмидесяти лет прошло со времени, о котором свидетельствует Олег Михайлов. И ведь ничего не изменилось с тех пор! Гулаг, социализм, капитализм – без разницы. Добавилось современное словечко «рейтинг», который складывается из таких же дутых столбцов, липовых графиков.
Охота на асфальте
Машин в городе стало намного больше. Рост благосостояния как будто бы… И тут же оборотная сторона: распространилась столичная мода – «нищенство под колёсами». Перед светофорами, в заторах, пробках между автомобилями снуют калеки. Как правило, камуфляж – форменная одежда. Для пущей жалости. Афган, Чечня – на ум, само собой… долг Родине, судьба-злодейка… Кто на коляске инвалидной, а кто «пешком», обшив обрубки ног грубым брезентом. И вот таким макаром передвигаясь, протягивая руку к окну притормозившей иномарки. Как будто стёршийся наполовину о наждачную поверхность асфальта человек. Но ничего, стрижёт купоны на проезжей части вполне успешно.
Окно во двор
Театр с видом из окна… Два бомжа вольготно расположились на скамейке посреди двора. Вокруг раскиданы пожитки: какое-то тряпьё, подранные пакеты, чем-то набитые потёртые сумки, одна с металлической ручкой на колёсиках. Что-то напоминающее цыганское стойбище мгновенно образовалось. Всё своё ношу с собой и вот оно – на всеобщее обозрение. Какое там «за стеклом»! Здесь никакого стекла нет. Хочешь, подходи – потрогай, если не боишься. Нет, на расстоянии оно как-то спокойней.
Где там наш бинокль? Определённо ощущаю в себе склонность к вуайеризму. Как в известной песенке: «Здесь живут мои друзья и дыханье затая, в ночные окна вглядываюсь я». Только сейчас совсем наоборот – взгляд из окна среди бела дня.
Что-то было у них в бутылке. Через какое-то время бородатый уже лежал возле лавочки на спине, раскинувшись в свободной позе. Голова запрокинута, чернеющее отверстие рта обращено к небу. Какой ещё манны надобно? Три (!) буханки белого хлеба тут же на земле валялись в живописном беспорядке рядом с плевками и окурками. Кто скажет после этого, что плохо живём? Реальные бомжи с Ермака ещё покруче, чем их киношные коллеги Сифон и Борода с Рублёвки.
Сифон ещё какое-то время сидел, курил. Потом последовал примеру товарища – опрокинулся по другую сторону лавки. Правда, ещё сумел подтянуть под голову одну из сумок.
Спали долго. Милиции до такой публики дела нет. Охота руки марать! Кто-то видимо вызвал скорую. Женщины в белых халатах, не торопясь, выбрались из машины, не спеша, натянули одноразовые резиновые перчатки – мало ли что! И осторожно приступили к осмотру. Убедившись, что пульс на месте, клиенты дышат, стали хлопать по щекам, трясти, подносить к носу ватку с нашатырём. Наконец-то бедолаги очнулись. Недовольные – как же! – тихий час прервали. Сифон очухался быстрее, повозмущался для вида и, подхватив свой сидор, исчез в неизвестном направлении, бросив напарника. Борода ещё долго сидел на скамейке, приходя в себя. Надо отдать должное: прежде всего, собрал с полу все буханки. Постучал друг о дружку, потёр старательно, словно и впрямь таким способом сделает чище, отряхнёт хлеб от пыли. Одну булку даже попытался запихнуть в полиэтиленовый мешочек, но руки… пальцы негнущиеся плохо слушались. Похлопал, – мол, и так неплохо. Да и перекусить уже пора. Отломил кусок и начал неторопливо жевать.
Примерно через полчаса посмотрев в окно, увидел лишь пустую скамейку. Действующие лица удалились. Сцена свободна для следующего спектакля.
9 мая, пятница
В интернете, на сайте «Герои Победы» отыскал однофамильца, Егора Клишина. Танкист. Простое лицо. Пухлогубый солдатик. 1919 год рождения. С 20 лет в армии. Что он видел кроме войны? Воевал геройски. Погиб в феврале 1945 года. Два месяца оставалось до Победы. 25 ему было. Герой Советского Союза. Светлая ему… и всем воевавшим, защищавшим, светлая им память. Комок в горле в какой-то момент, когда вдумаешься.
Смекалка
Почему-то почти всегда, люди, именуемые правозащитниками, вызывают неприятное чувство. Что-то вроде брезгливости, когда наступаешь случайно в какое-то… бррр! Не все, конечно. Но существует особый тип.
Один из самых известных рассказывает, как, находясь в колонии, мастерил так называемые «пульки» для передачи «маляв» на волю. Записка запаивается в полиэтиленовую оболочку, потом ещё, и ещё, и ещё раз. Чем больше, тем лучше. Затем перед длительным свиданием проглатывается. А там… потом «пульку» с уменьшенным числом оболочек проглатывала жена. И уже на свободе она, в свою очередь сходив по-большому, извлекала «ценную» информацию. Такой вот круг, «круговорот дерьма в природе» (по Чонкину). Невозможно поверить в то, что сведения, прошедшие этот путь, могли служить благому делу. Во сколько бы слоёв их ни заворачивали, в каком бы прогрессивном «Посеве» они потом ни печатались, от них будет исходить явственный запашок, вызывающий у нормального человека рвотную реакцию. И никакие справедливые идеи не перебьют его.
И ещё… Он ведь, ничтоже сумняшеся, десяткам тысяч (как минимум) радиослушателей рассказывает о своих дурно пахнущих ухищрениях в борьбе с режимом. И жену не щадит. Мол, если любит, то и не такое проглотит. Можно ли представить, к примеру, княгиню Екатерину Ивановну Трубецкую, без колебаний последовавшую в Сибирь за мужем декабристом, в роли вот такой пулькоглотательницы? Да и самому ветерану Отечественной войны 1812 года, организатору тайных обществ разве могла прийти в голову мысль о таком способе конспирации да ещё с привлечением к нему супруги? Какая цель может оправдать такое средство?
И дело тут не в политических взглядах, которые могут меняться, а скорее в физиологических ощущениях, благодаря которым человек не может глотать что попало даже во имя самых высоких идеалов. Эстетический вкус не позволяет помешивать палочкой в параше, промывая выпавшие «пульки» и потом в качестве эстафеты… А если это происходит без малейшего отвращения, а даже с чувством гордости за проявленную смекалку, то какова цена этических, гуманистических (производных от «гумуса»?) принципов, замешанных на подобной субстанции?
Кстати, знаменитое ленинское определение: «Интеллигенция – не мозг, а дерьмо нации», – здесь, как нельзя более, уместно. Когда видишь этого правозащитника, сразу чувствуешь какой-то непотребный запах, душок разложения. Теперь отчасти понятно – почему.
* * *
Давно не видел его вблизи. Кого-то напоминает… Нечистый, потасканный, редкая щетина на впалых щеках, подбородке, взгляд мутноватый. Грязным платком в красноватых пятнах прикрывает исцарапанное запястье. Шантажист? Вспомнил – еху! Грязное, злобное, вонючее существо, внешне напоминающее человека. Из «Путешествия Гулливера в страну гуигнгнмов». Гниеху – крайняя степень запущенности, опущенности.
«Это я вижу впервые. В куче отбросов, сваленных за тесовым навесом уборной, копошатся, зверовато-настороженно оглядываясь, трое в лохмотьях. Они готовы всякую минуту юркнуть в нору. Роются они в невообразимых остатках, выбрасываемых сюда из кухни. Что-то острыми, безумными движениями выхватывают, прячут в карман или засовывают в рот. Сторожкие вороны, что непрестанно вертя головой, кормятся на свалках… Даже самые опустившиеся, обтерханные обитатели пересылки ими брезгают, им нет места на нарах, они – отверженные, принадлежат всеми презираемой касте. Мне они внове, я смотрю на них с ужасом.» (О. Волков, «Погружение во тьму»).
«Гуингнгмы держат еху, которыми они пользуются в качестве рабочего скота, в хлевах недалеко от дома; остальных же выгоняют в поля, где те роют коренья, едят различные травы, разыскивают падаль, а иногда ловят хорьков и люхимухс (вид полевой крысы), которых с жадностью пожирают. Природа научила этих животных рыть когтями глубокие норы на склонах холмов, в которых они живут…» (Д. Свифт, «Путешествия Гулливера»).
Только благодаря родителям он ещё не дошёл до такого состояния, хотя внутренний переход уже совершился.
* * *
Майская полупрозрачная зелень листьев буквально за два дня заполнила пространство за окном. Радуется глаз. Не всё ещё вырубили ретивые коммунальщики.
Жажда молодости
Что за всеобщая блажь – желание оставаться молодыми душой, испытывать какой-то телячий восторг по поводу: вы знаете, я совершенно не чувствую своего возраста! Нелепая радость молодящихся старух и бодрящихся стариков. Надо чувствовать свой возраст и ценить его, а не пытаться размывать естественные границы, воображая себя сорокалетним юношей или пятидесятилетней пионеркой. Нет ничего глупее расхожих фраз: «не стареют душой ветераны» (кажется из песни), «он до конца оставался молод душой» (о покойнике), «желаем вам молодости духа!» или ещё хлеще – «юношеского задора».
Непарадное размышление
Физически рыхловато-молочной плотью дебелого тела напоминает лежебоку лежня, а по манерам пресыщенного барчука. Не откажешь в уме, начитанности. Журналист-интеллектуал. Но разве легче от этих качеств растению, организму, стране, за счёт которых живёт подобный паразит?
С не менее интеллектуальной дамой (зам. главного редактора толстого журнала) всю свою высоколобую мощь обрушили на военный парад, посвящённый Дню Победы. Мол, зачем снова эти танки, бронетехника на улицах столицы, эти бутафорские «без начинки» ракеты, эти «дрессированные солдатики»?
Ракеты – ладно, они и впрямь могли быть без смертоносной начинки. Но дама в слепом раже неприятия даже боевые самолёты, пролетающие над Красной площадью, обозвала бутафорскими. Это как, простите, фанерные что ли, как в старом советском фильме на фальшивом аэродроме? Но самолёты 9 мая, надо заметить, были в воздухе, – летели на сверхзвуковой скорости. И не падали на головы скептическим журналистам.
На этом мадам не успокоилась. По принципу «в огороде бузина, а в Киеве дядька» привела последний «убийственный» аргумент против «никому не нужного» декоративного парада: «А вы знаете, как празднуют день независимости в Дании? Там детишек, наряженных в костюмчики, в розовые платьица, бантики, выпускают на улицы города!».
По её мнению все оставшиеся в живых ветераны Великой Отечественной, которых якобы коробит от демонстрации военной мощи, должны прослезиться от умиления при виде танцующих на площади херувимчиков.
Страшно… Страшно далеки они от народа. Если это и есть либералы и демократы, то я навсегда с консерваторами, с патриотами – с Константином Победоносцевым (Был и Юрий Победоносцев, конструктор ракетной техники, один из создателей снарядов для победоносной «Катюши»), с Константином Леонтьевым, с Тютчевым в конце концов:
Печати русской доброхоты,
Как всеми вами, господа,
Тошнит её – но вот беда,
Что дело не дойдёт до рвоты.
(1868 г.)
Сто сорок лет прошло, а всё ещё живут, плодятся, вытягивают соки…
Строевой смотр
— «Снять головные уборы. Посмотрим что у вас с головой…», – команда во время строевого смотра. Осуждённые, стоящие в первой шеренге отряда, послушно снимают «фески», показывая, что «с головой» у них всё в порядке – стрижка в пределах нормы. Так же одежда, обувь – всё должно быть промаркировано: ф.и.о., № отряда, дата выдачи. Штаны прострочены – имитация брючных стрелок (недавнее требование), чтобы вид был более аккуратным. Ну и нагрудный знак установленного образца. Старший дневальный (завхоз) записывает нарушителей. «До 18 часов доложить об устранении!».
Общее построение. На плацу примерно полторы тысячи человек. Чёрные костюмы х/б, чёрные фески, «хозные» кирзовые ботинки. Если смотреть с трибуны, то по обе стороны – одни лишь тёмные «бугры голов». Вдруг котёнок выскочил из-под железных ворот прямо на серый асфальт. Живой комок перед безликой громадой, которая вот-вот тронется, и потечёт сплошным потоком, шевелящейся лавой всё пространство, ограниченное бетонным забором, и тогда каждая из трёх тысяч ног (костыли не в счёт), обутая в тяжёлый башмак, может быть причиной мгновенной смерти. Но такого никогда не произойдёт. Не произойдёт, потому что никто не наступит, не раздавит. Исключено. Маленький сиамец бежевой масти с круглыми цвета чистейшей бирюзы глазёнками здесь может чувствовать себя спокойно, как в Египте. Да он, судя по всему, в этом нисколько не сомневается. Бестрепетно на плюшевых лапках подбегает к самым ногам стоящих в первой шеренге, потом как бы в раздумье приседает, умиляя детской неуверенностью движений, пытаясь, то ли умыться, то ли почесать за ухом. Забавно заваливается набок, не удержав равновесие. Сама непосредственность. И даже, когда колонна по команде тронулась, – частокол чёрных столбов грозно задвигался, сотни подошв зашаркали по асфальту, – даже тогда котёнок не то что испугался, а, наоборот, словно его пригласили принять участие в увлекательной игре, – беспечно бросился в самый эпицентр опасности, в самую гущу, по-боевому задрав хвост и потешно вскидывая свой зад. Но тут же чья-то рука ловко подхватила, вознесла на безопасную высоту, привычно сунув за пазуху в уютный сумрак. Посиди-ка, отдохни, дружок. А то и в самом деле ненароком… Только, чур, не царапаться!
«Чудный вечер»
Бананы, яблоки, груши, сок ананасовый… Ну что ещё для передачи? Конфет немного. В коробке лучше – день рожденья всё-таки у неё был позавчера. Вот эти, может быть, с названьем «Чудный вечер»? Пойдёт. Давайте.
«Нежинский геронтологический центр» – звучит, конечно, более нейтрально, чем «дом престарелых», снимая некий скорбный ореол, но по сути… Хотя условия вполне: палаты чистые с пластиковыми окнами, в каждой холодильник, телевизор, новые батареи отопления. Уход, питание, медицинский контроль. Чего ещё казалось бы? Но:
— Плохо, всё плохо… сидишь здесь, как в тюрьме.
Сидела на кровати, ссутулившись, с низко опущенной головой, похожая на большую больную птицу. Так бывает, что в первые секунды не узнаёшь человека, которого долго не видел. За эти несколько мгновений происходит жестокая метаморфоза – прежний привычный образ беспощадно зачёркивается увиденным. И отныне ты будешь привычно воспринимать изменившееся лицо, хотя ещё какое-то время потрясение от первого впечатления будет напоминать о разительных переменах, произошедших с человеком. Но потом всё глуше, реже, пока окончательно не затухнет этот первоначальный всплеск неузнаванья. Те несколько секунд вмещают весь срок разлуки. И все изменения, случившиеся за это время, происходят как будто тут же, на твоих глазах, как в невероятно ускоренном фильме. Что может быть ужаснее? Но, к счастью, это чувство длится совсем недолго. Пришёл, увидел и… привык за несколько мгновений к тому, что время сотворило за годы, к тому, что произошло бесповоротно.
Она уже как будто немного «не в себе» и говорит для себя, «про себя», словно повторяя давно продуманное, решённое: «Всё, уже немного осталось. Я чувствую». И что ей эти светлые окна, батареи, и все удобства с питанием трёхразовым? Горшки пластмассовые персональные, по форме копирующие унитаз, возле каждой кровати. С фамилией на крышке. А потом, когда… просто другую бумажку приклеивают скотчем. И продезинфицируют внутри хлоркой, чтобы следующий…
Вот эта близость «твоей» очереди, неприкрытость конвейера угасания и производят гнетущее впечатление, несмотря на все очевидные плюсы заведения. Что сказать? Как утешить? Ведь с собой, к себе не заберёшь. Глаза её, когда прощались… она с усилием приподняла голову… полные слёз, умоляющие. Потянулась рукой, как будто пытаясь удержать, остановить. Ну ничего, ничего… Что-то бормочу бессвязное, несуразное, ещё раз приобняв, напоследок погладив седые волосы…
А старухи в её палате ещё ничего – держатся, настроение неплохое, хотя сидячие и лежачие, и постарше будут. Одной уже 88. В своём уме старушка. Всё понимает, рассуждает здраво: «А куда нас таких? Кому мы нужны? У меня тоже детей нет. Спасибо, что брат сюда устроил. Здесь уход, кормят, смотрят за нами. Вот и доживаем».
Тётка считается ходячей, но из палаты уже давно не выходит. Куда? Зачем? Уже решила всё для себя, приготовилась.
Штук шесть шерстяных кофт в её ящиках, ещё какое-то тряпьё. «Лохматый» красный плюш старого альбома с фотографиями. Здесь же тёрка для овощей и круглое ручное зеркало, свободно болтающееся в пластмассовой оправе. Почти всё «хозяйство», «богатство», к которому всю жизнь была неравнодушна, копила, исходя из своих возможностей и представлений. Ещё пара туфель – серые с сандальными ремешками – кажется новые. Скорей всего в них и придётся…
На крыльце компания «гуляющих» – старики, старухи, инвалиды – те, кто ещё имеет желание и силы выходить на улицу, чтобы посидеть, подышать воздухом, пообщаться, обсудить последние новости. На сказанное «до свидания» откликаются негромким, но дружным хором, в котором слышится надежда…
* * *
«Неуместный человек»… Приятно узнавать, что ещё существует настоящее кино, заставляющее шевелить мозговыми извилинами, задумываться над серьёзными вопросами, оставляющее след в душе. Жаль только, что далеко за полночь такие фильмы. Пришлось довольствоваться частичным пересказом. Производство: Финляндия, Исландия. Неплохо сработали скандинавы. Минимум эффектов, современных специфических средств, но картина впечатляет.
Атаролексия (?) – необходимая фобия. Боязнь разучиться чувствовать и отличать подлинные чувства от суррогатных заменителей.
* * *
В программе «Такси», где задают вопросы… «Евангелие от Иоанна принадлежит к старому (так!) или к новому завету?». Муж с женой (лет около тридцати) кинулись спрашивать у прохожих. Трое опрошенных пожали плечами, четвёртый выбрал «старый». Так и ответили. Ну и… «сгорела жизнь», – объявил улыбчивый таксист.
Шесть (!) человек по случайному выбору! И никто, ни один!.. Церкви строим, храмы восстанавливаем, а что в голове, в душе? А главную Книгу хотя бы раз открыть! Действительно, за такое мракобесие и невежество гореть всем нам в Геенне огненной. Про «Ветхий» и таксист-интеллектуал не вспомнил, не поправил(ся).
Хорошая книга
— А я всего одну книгу в жизни прочитала… давно правда…
Продавщица, не смущаясь одинокого покупателя, делится своим читательским опытом с коллегой по прилавку. А чего собственно стесняться? Вполне приличный вид досуга.
— Как сейчас помню, «Белый клык» называлась. Не могла оторваться – и на кухню с ней, и в туалет, и в койку, пока не прочитала. Хорошая книга.
А что? Возможно так и надо – одну книгу, одну женщину? И чтоб до конца жизни потом приятные воспоминания. По ленинскому принципу: лучше меньше да лучше. Несомненно, – лучше, чем постоянно травить свой организм суррогатным варевом современных дедективщиц, изображая при этом искушённого читателя: «А вы читали её последний роман – «Все бабы дуры»? Возьмите, не пожалеете – классная вещь!».
А насчёт Лондона… И у меня, юного книгочея с этим автором связаны схожие впечатления. Только название было другое – «Морской волк». Только он далеко не первый и выходит, что не последний. Плохо ли это, хорошо ли? Так получилось: до сей поры не могу остановиться. Хотя довольно привередлив в своих книжных пристрастиях.
* * *
Сквозь сон слышу – громовые раскаты, потом равномерный шум дождя. Первая майская, ночная гроза. Что-то снилось – не вспомнить.
* * *
Очень живой хомячок оказался. Днём выспится, а ночью не вылезает из колеса – бежит, бежит, бежит. С краткими передышками. Остановится. Посмотрит. Недоуменное выражение на мордахе: вроде бы столько (!) пробежал, а пейзаж всё тот же, та же станция. И по новой зашустрит крохотными ножками. Прямо марафонец какой-то!
Интересна любая жизнь, если внимательно в неё всмотреться. Эти кропотливые движения розовых лапок, когда Пуся (так её назвали) ловко управляется с кусочком сыра, этот вынюхивающий нос, блестящие бусинки глаз. Вот живёт животное так близко, буквально под носом, если нагнуться к клетке, стоящей на журнальном столике. Ну и чего казалось бы! Мышь бесхвостая. Ест, спит, бегает в колесе. Но и эта жизнь загадочна и непонятна, как сама природа.
* * *
Вечером после дождичка, после громовых раскатов приятно посвежело. Хотя и не было особой жары. Да оно и лучше так, когда ходишь на работу.
Тополиная листва матереет (становится темнее, плотнее) с каждым днём. Лёгкий полупрозрачный ситец превращается в грубоватое сукно.
Продукт литературы
У Лескова попадаются великолепные места: «Я вам откровенно скажу, наши люди – это болваны!». Фраза с карикатурным апломбом Паниковского продолжается замечательным монологом в духе Хлестакова: «Мой начальник в отъезде, я сам ведь ничего не значу и не имею никаких прав: ведь я простой приказный, я секретарь, не более того, но я знаю этот народ; и потому я взял трёх калек, надел шинель с пристёгнутой к ней большой пряжкой, догнал беглецов, скомандовал им: «Сволочь, назад! – и всех их привёл назад и перепорол. Моя пряжка действует удивительно: я гоню их назад, как фараон, привожу их всех и секу; и не забудьте, секу их при их же собственном великодушном и благосклонном содействии: они друг друга держат за ноги и за руки, и сидят друг у друга на головах, и потом я их отправляю на барку, и всё кончено. Они отплывают, а я стою на берегу и думаю: «Ах вы сор славянский! Ах вы, дрянь родная!». Пусть бы кто-нибудь сам-третий проделал этакую штуку над сорока французами!.. Чёрта-с два! А тут всё прекрасно… И то ещё не забудьте, с моей простой пряжкой; но если бы у меня был настоящий орден!.. О, если бы у меня был орден! С настоящим орденом я бы один целую Россию выпорол!» (Н. Лесков, «Продукт природы»).
И недаром здесь шинель появляется и орден. И тень вдовы унтер-офицерской вдруг мелькнула в описании процедуры порки.
Авиакатастрофа
Так вот как это бывает! Вдруг безнадёжное чувство потери опоры. Не головой – каждой клеткой всего организма, всего существа ощущается. Всего лишь несколько мгновений. Стремительное приближение земли сквозь иллюминаторную линзу. Так вот как… какой-то мягкий хлопок где-то за спиной и всё. И никакой боли. Так легко и просто. И нет меня. И никого, ничего…
Затем понадобилось некоторое усилие, чтобы отвергнуть эту «реальность» исчезновения, понять, что авиакатастрофа – всего лишь сон. Приснится же! Полная идентичность физических ощущений, начиная от упругих нагрузок при взлёте и заканчивая незапланированными и бесконтрольными перемещениями в пространстве всего самолёта – чудовищный крен и набирающее скорость вращение-падение, вначале напоминающее полёт кленового «пропеллера», а потом почти вертикальный штопор.
Всё ниже спуск винтообразный,
Всё круче лопастей извив,
И вдруг… нелепый, безобразный
В однообразьи перерыв…
И зверь с умолкшими винтами
Повис пугающим углом…
Ищи отцветшими глазами
опоры в воздухе… пустом!
Уж поздно: на траве равнины
Крыла измятая дуга…
В сплетеньи проволок машины
Рука – мертвее рычага…
(А. Блок, «Авиатор»)
Если воспроизведение взлёта объяснимо, то откуда эта гиперреалистичность последующих фаз, весь этот немеющий ужас последних мгновений?
— Ну тебя, с твоими снами. Только поездом! Да-да… Тебе смешно, а мне нет.
Может и впрямь, лучше уж от земли не отрываться. Потихоньку на скором.
* * *
Под Челябинском разбился грузовой АН-12. Почти сразу после взлёта. Погиб весь экипаж – 9 человек. Совпадение, конечно. Но жутковатое что-то, когда вспомнишь этот сон накануне. И ведь записал его только благодаря необычной реалистичности ощущений.
* * *
Прач… Так в детстве называлась рогатка, вырезанная из раздвоенной ветки, чаще всего кленовой. К ней привязывалась ленточка резины от противогаза с прямоугольным кусочком кожи (для удержания снаряда) и… оружие готово – гроза окрестных воробьёв и кошек. Не от «пращи» ли это слово? Созвучье, сходный принцип действия… Вспомнил почему-то.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи