I.
Заболел Трофим Михайлович опасной болезнью, слоняется из угла в угол дни и ночи, ни радости, ни покоя.
Прошло ещё только полтора месяца со дня занятия города красными, завтра новый год, а Трофим Михайлович осунулся, опустился, голова ещё более облезла, на голое колено стала похожа, лицо сморщилось, вытянулось, глаза провалились, бородой оброс…
И отчего бы это?..
В доме поселился комиссар Троянов со своими товарищами, все славные ребята, как это заметил Трофим Михайлович, а вот нет покоя…
Жена, Глафира Петровна, на цыпочках ходит из кухни в комнату‚ на мужа посматривает искоса, а понять не может…
А чуть что, сейчас:
— Бегемот, толстокожий, чтоб тебе провалиться… навязалась ты на мою голову, – умри с тоски – не поймёшь…
Глафира Петровна подходила поближе, осторожно брала за холодную руку мужа и спрашивала:
— Ну, что с тобой, милый?
— Ты всё равно этого понять не можешь… Болен я…
Глафира Петровна тихо выходила на кухню и там, подпёрши рукой подбородок, сидела не шевелясь и смотрела в окно: на водокачку, на кладбище, заваленное глубоким снегом, с низенькими деревянными крестами, смотрела так, ничего не думая.
* * *
Сегодня, когда солнце юркнуло за загородную рощу и по улицам бесшумно поползла тоскливая тишина зимней ночи, Глафира Петровна разделась и легла спать.
— Ложился бы ты, милый, завтра праздник, в церковь бы сходил, к заутрени…
Трофим Михайлович ни слова не сказал, а только отчётливее застучал подборами но полу, шагая из угла в угол.
В доме было тихо…
Комиссар Троянов возвращался поздно ночью и почти всегда вместе со своими товарищами. Тогда становилось шумно в доме, и Трофим Михайлович на минуту забывал свою боль, садился у окна и прислушивался к разговору.
В небе ярко загорались звёзды, а на улицах было пусто и тоскливо. Сторожами стояли фонарные и телеграфные столбы на углах улиц, гудели, точно струны, натянутые провода, жаловались и стонали бесконечно долго…
Отходил Трофим Михайлович от окна и вновь начинал мерить из угла в угол, a в грудь точно кто-то жестокий загонял горячий клин… Кипело там что-то и подбиралось к горлу.
Поздно ночью разделся и лёг рядом c женой.
Глафира Петровна спала.
— Чучело огородное… Сопишь?..
Толкнул легонько под бок своим холодным костлявым кулачком.
— Слышишь – что ли?..
Глафира Петровна повернулась с боку на бок, толстая, круглая, как колода.
— Ну, что тебе надо?
Обиженно хныкнула. Потом отвернулась и снова начала сопеть.
— Шкура барабанная… Ей хоть что… Ни поговорить, ни посоветоваться… Да проснись же ты!..
Заныла.
— Ни днём, ни ночью нет покоя. Мучитель проклятый… Загубил ты мою жизнь… Ох!..
— Вот, вот… пошла-а. Разверзлась пасть… Болен я, не видишь разве?..
— Чем это?
— Душа болит… поняла?
— А – пошёл ты!.. Какая там у тебя душа!..
И снова отвернулась к стене.
— У-у-у!.. Мех кузнечный, чтоб ты лопнула…
— He уподобил ты меня на это. От такого разе лопнешь… Рада бы, да не могу…
Трофим Михайлович повернулся на спину и стал думать.
А где-то рядом с ним, как ему показалось, в эту минуту лежало его сухое длинное тело, точно вобла, с облезлой удлинённой головой, похожей на дыню, с длинными тонкими руками и мокрыми холодными пальцами, а души не было…
Неужели это он, Трофим Михайлович?
Нет… Кто-то злой подменил в нём душу, и он состарился. И следа не осталось от прежнего Трофима Михайловича. Жил себе полным хозяином в доме, всего хватало – и жареного, и варёного, гостей водил, был принят у людей, да ещё у каких?
А теперь что?
— У-у-у!.. Мерзавцы!.. B рай захотели, a человеку жить невозможно. Дом отобрали, кто хочет, тот и жить может, a меня – хозяина знать не хотят…
И яростно скрипел зубами.
В прихожей звучно стукнула дверь, и затем Трофим Михайлович услышал, как Троянов сказал:
— Товарищи, самоварчик бы поставить.
— Правильно, товарищ Троянов! – послышался в ответ ряд голосов. – Согласны!..
А кто-то звонко декламировал:
— Если к правде святой
Мир дорогу найти не сумеет, –
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой!..
Трофим Михайлович поморщился:
— Портки у вас коротки… „К правде дорогу“ – вишь, чего захотели! Где она, правда-то? Туда же со своим рылом суются… Пророки, язви вас в душу!.. B хвостах людей морят, a тоже „к правде дорогу“!..
За стеной начинался субботник: гремела труба, трещали щепки, казалось там все были заняты самоваром.
— Самохвалы… Погулять по-человечески не могут, самовар – всё угощение… А тоже к власти лезут…
Потянулся.
— Эх-ха-ха!..
Под ложечкой начинало давить и сосать.
Это болезнь шевельнулась… Перехватила, кажется, верёвочкой сердце и затягивает постепенно и мучительно…
Уткнулся носом в подушку и видит:
Народное гулянье. Большой пароход „Товарпар“, отходит вниз по Иртышу. Трофим Михайлович с Глафирой Петровной сидят на палубе и знакомым платочками помахивают. Пароход весь увешан флагами, гремит духовой оркестр, и большая радость связывает всех пассажиров в одну целую семью…
Берег с крепостью и пристанями поплыл назад.
Винтом вьются из-под парохода волны и бегут, извиваясь, к берегам.
А оркестр всё гремит весёлый и живой марш…
…Кто-то стукнул дверью, и Трофим Михайлович проснулся.
— Ишь ты. Задремал…
Вновь начинало сосать под ложечкой.
Задумался и опять задремал.
Снится сон:
Пришёл китаец Чу-лян-фу и спрашивает:
— Ты што, Трофим, польна?
— Душа, ходя, болит…
— О-о!.. Эта пустяка…
Достал из кармана какой-то беленький корешок, на голую куклу похожий.
— Вот триссать косых даёшь-шанго буит…
— А это што?
— Жень-шень – слыхал?
— Нет.
— От всякой полезня помогайт… Шибыка шанго… Триссать тысс…
— Штука…
Взял, откусил немного, проглотил и сразу почувствовал, как легко стало, даже проснулся…
— Гм-м… Жень-шень… штука. Где ж это я читал? – Не припомнил.
И чувствовал, как по жилам вместо крови разливалось что-то прохладное, успокаивающее.
За стеной было тихо.
Сел на кровать, согнулся по-стариковски, свесил ноги и загляделся на белый полог за окном…
Это буран разносил свои занавески на кудрявых ветках сосны в саду. Шапками лежал снег на болванках ограды, точно белые рыцари стоят и охраняют покой Трофима Михайловича.
Вспомнилось.
Дом только что был закончен. Сам план чертил, сам лес носил вместе c рабочими, трудился, можно сказать, это не шуточки.
Справлял новоселье.
Комната ярко была освещена электричеством. Гости нарядные, важные…
Стол уставлен винами, закусками разными. Играли скрипачи, из трактира „Москва“, танцевали…
Радости сколько было…
Всю жизнь трудился, спину гнул для этого дня…
А кто-то оттуда, из нутра, спрашивал:
— A теперь?
— У-у-у!.. Глоты!.. Чтоб вам подавиться чужим добром, окаянные!..
Всхлипнул и по реденьким седым волосам покатились слёзы из серых выцветших глаз… Капали нa холодные колени и застывали, как сало на морозе.
— Глаша!.. А, Глаша!.. Проснись же ты, милочка.
— А?.. а?
— Встань, мол, видишь плачу…
Поднялась на локоть.
Белая сорочка сползла с толстого круглого плеча и обнажила грудь.
— Ну о чём ты?..
— Душа болит, Глашенька…
— Отчего это, милый?..
Трофим Михайлович повернулся, как-то разом к жене, схватил её костлявыми холодными пальцами за голое плечо и внушительно прошептал, обводя вокруг рукой:
— Это всё было наше?..
— Hy?
— А теперь чужое… Поняла? Мы дом построили, жизнь всю на него положили, а теперь сами должны жить квартирантами.
— Што поделаешь… Успокойся, Трошенька… Всё перемелется – мука будет…
— Му́ка, a не мука́… Духу не хватает ждать-то…
И снова захныкал.
Глафира Петровна опустилась на перину и засопела.
— Эх ты – барабан! Хто хошь лупи – гремит и только…
А за окном в предутреннем рассвете синим светом отливал снег.
— Жень-шень… штука… шень… шень…
Улыбнулся какой-то внутренней улыбкой, подкатился к горячему боку Глафиры Петровны, закрыл глаза и стал дремать.
Чу-лян-фу опять крутился с корешком.
— Жень-шень… Шибыка шанго – всякий полесня лешит мошна…
II.
Ha четвёртой неделе великого поста, в воскресенье, умерла от тифа Глафира Петровна.
Перед смертью позвала к себе Трофима Михайловича.
— Трошенька, давай, милый, уедем отсюда. Доколь ты мучиться-то будешь… Продадим рухлядь и уедем…
— А дом-то? Нет! ни за что…
Плакал Трофим Михайлович, стоя на коленях возле кровати, давно уж он не слышал ласковых слов от жены, да и не мудрено: в такой-то тесноте, да в обиде горло друг-другу перегрызть можно…
— Слава Богу, што жизнь прожили, – думал он про себя, – друг друга не убили… А может быть убили?
Острым буравчиком просверлила эта мысль мозг Трофима Михайловича.
— А как-то я жил бы без Глафиры Петровны? Ужели не сумел бы? Тогда, может, не надо было бы строить дом, не надо было бы тянуться из года в год, копить деньги, недоедать, недопивать?.. Всё на дом копил, строил, мучился, чтоб потом отобрали. О-хо-хо!
— Умереть спокойно не дают… И на кой чёрт я всё это делал?
Стоял, смотрел на Глафиру Петровну и думал:
— Может, тебе надо что?
Глафира Петровна не ответила, a, уставившись стеклянным взглядом, смотрела в одну точку на потолок.
Отошёл к окну…
По улице, спеша друг за другом, шли люди, пробегали автомобили, извозчики и уводили взгляд Трофима Михайловича за собой…
Постукивала ставня у кухонного окна, сосна под окном тоскливо и монотонно шумела, роняя с ветвей белые хлопья снега.
Жутко и холодно было Трофиму Михайловичу, как в непогожую осеннюю пору.
Хотелось найти виновника и бросить ему в лицо всю боль души.
— Дьяволы, развоевались… Тиф развели людей морить… Господи, дай сил перетерпеть.
Старые стенные часы ржаво и надрывно пробили восемь и смолкли.
Трофим Михайлович оглянулся – Глафира Петровна лежала мёртвая. Упал на колени возле кровати и заплакал бессильный и жалкий.
— Господи‚ пошто так-то?
Зажёг лампадку и снова:
— Для чего ты жизнь-то ей давал?
И глядел прямо в тусклый лик деревянного Христа, благословение родителя, изгрызенного тараканами.
Лампадка мигала, и слабый свет трепетал у икон, как майская бабочка.
— Разве для этакой жизни я был рождён матерью моей, али хоть бы покойница?.. Жила-жила, бедноту со мной наравне мыкала, горе терпеливо сносила, надеялась на милость твою… Что же ты? Кому на поруганье нас отдал?
И как-то тревожно и гордо звучали вопросы, точно это не тщедушный и хилый Трофим Михайлович говорил.
— Отвечай!.. Я требую!..
Тишина спряталась в тёмных углах от выкрика Трофима Михайловича и будто в комнате всё ожило, даже Глафира Петровна, показалось Трофиму Михайловичу, слушает его слова.
Долго стоял, смотрел…
— Тебе это шибко надо было?
И ещё настороженней стала тишина.
— Зачем же я тебе верил?.. У-у-у!..
Метнулся, как затравленный зверь, к печке, схватил ухват…
— Дзинь!.. Трах!
— Bот тебе!.. вот тебе!..
Прибежал Троянов с товарищами.
— Вы что это, дорогой мой, так нельзя…
Зажгли лампу, на полу валялись обломки икон, стёкла…
— Старо… износилось… Новых богов надо…
— Правильно! – крикнул кто-то сзади, — бей – я их знаю!..
Захохотали…
— Вам смешно, – и жалобно посмотрел на гостей. – Тут человек умер, a вам смешно…
Подошёл Троянов, взял легонько тёплой рукой за плечо.
— Вы не обижайтесь, Трофим Михайлович, молодняк, что сделаешь… рады позубоскалить. Бьёшь – твоё дело… Бей и жги… Душа очистится… новой станет…
Трофим Михайлович внимательно посмотрел в глаза Троянова, опустился на стул возле кровати и тихо заплакал…
III.
Целую неделю лежала Глафира Петровна на столе чёрная и пахучая.
Трофим Михайлович, как ушёл на второй день после смерти жены, так и не возвращался домой.
Даже о похоронах забыл. Соседка Митревна за рукав на кладбище пьяного притащила.
— Простись хоть с покойницей-то… чучело…
— А мне што?.. Эх, Митревна! Померла, ну и шабаш…
Смеялся, широко растягивая губы, и спрашивал:
— Бабоньки, как это? утром на морозе, под старой рогожей, ноги отморозил, умер и шабаш! А?.. Так что ли, старушенции? Эк, едри вашу капалку, и погуляем же теперь!..
Священник и псаломщик, чёрные, толстые и обросшие, как медведи, метались над гробом.
— „Упокой, Господи, душу усопшея рабы твоея, идеже несть болезни и печали, но жизнь бесконечная…“
А Трофиму Михайловичу было забавно.
— Всё чин по чину… Крой, Глашенька, прямо в рай!..
Покачивался и разминал жёлтую глину на белом снегу.
Гроб тихо опустили в могилу, землёй стали засыпать.
Трофим Михайлович взял горсть мёрзлой земли, хотел бросить и вдруг увидел корешок.
— A-a-a!.. Жень-шень!..
Глаза круглые стали.
Голыми пальцами отделял кусочки глины от корешка.
— Жень-шень… Жень-шень…
Ногами затопал от радости.
Попробовал зубами мёрзлый корешок – сладковато показалось.
— У-yx! Теперь держись! Трофим Михайлович не опустит головы!..
Забылся.
Сердце затрепетало от радости, точно у молодого в весенний день.
Кажется, идут они с Глафирой Петровной по берегу Иртыша. Город далеко остался позади, пыльный и душный.
Иртыш, точно оловянный, распластался в широких берегах, птички поют в кустах, а вдали, за степью, сливается c зелёным лесом голубоватое небо.
— Эх, хорошо как, Глашенька, и сказать трудно!
— Да-а, – тихо говорит Глафира Петровна. – А ты почему бледный?..
— Теперь, милочка, я вылечусь!.. О, жень-шень, хорошая штука!..
Покачнулся, упал, голыми руками ткнулся в снег…
— Эх, наказание божеское. – Подняли.
Могилу уже сравняли с краями и священник с псаломщиком тихо пошли к кладбищенской церкви, по узенькой снежной тропинке между могил…
— Hy, будет тебе ералаш разводить, – подошла Митревна, – домой пора идти…
Вскинул голову.
— А-а, это вы, Митревна?.. А гривачи ушли! Закатали и шабаш?!. У-у-у, мать вашу… Кобели окаянные…
Кулаком погрозил в след…
* * *
C кладбища Трофима Михайловича увезли домой без чувств, с твёрдо зажатым в руке корешком.
IV.
У столовой
№ 14 стоял длинный „хвост“. Было около 2-х часов дня, a обеды ещё не отпускались. Навалившись плечом на дверь, стоял Трофим Михайлович в котиковой шапочке, в драповом подранном пальто, с облезлым каракулевым воротником, переминался с ноги на ногу и цедил сквозь зубы:
— Порядки!.. Штоб вам издохнуть, анафемы… Галятся над народом.
— Им что, – поддакивает какой-то молодой человек в шинели, – они сыты, а народ – кобылка…
С крыш частыми капельками стекает вода, мягко барабаня в водосточной трубе, точно пальцами по пустому дну ведра.
Мимо то и дело гудят и трещат, как трещётки, автомобили, мотоциклеты, обдавая „хвост“ едким перегаром спирта и бензина.
А небо глубокое синее – совсем по-весеннему.
Горка в саду против Дома Республики, где зарыты павшие борцы за революцию, обтаяла и ярко выделяется на белом снежном фоне.
Флаги над могилами побелели, истрепались ветром, серыми тряпками висят.
— Вот тоже взять этих, – указал Трофим Михайлович пальцем на могилы, – шли, боролись, жизнь свою положили за революцию, a встать бы им теперь, чего бы они сказали?..
Сосед только протянул:
— Дa-a…
Стоял, смотрел на могилы и думал сосредоточенно.
Отворилась дверь.
— Ну, слава тебе, Господи… Дождались – вырвалось у кого-то…
Загудели, зашумели, волной нахлынули к дверям.
— Тише же, товарищи, не толкайтесь – тут голову сломать можно, – кричал Трофим Михайлович и тихонько стал спускаться в подвал, где помещалась столовая.
Получил пропуск, талончик на обед и опять y оконца „хвост“.
— Поживей там, товарищ!..
— Поспеете… Мы вас больше ждали…
— Кто кого… Ha улице заморозили… „ждали“, язви вас!..
— Не толкайся, товарищ, суп прольёшь.
— А хлеба почему столько?
— Четверть… Сколь полагается, – авторитетно заявила служащая в белом фартуке, – недорого стóите, значит…
— „Полагается“, – передразнил её Трофим Михайлович, – почём знаешь, сколь мне полагается?..
Присел за длинный стол против окна.
— Сволочи!.. Саботажники окаянные!..
Маленькие окна под потолком слабо освещали внутренность столовой.
Между длинными серыми столами бродили в полумраке люди с котелками, ища места присесть, суетилась прислуга… Co стен жалко строили гримасы К..Маркс, Ленин, Троцкий, Луначарский, точно жалели… На асфальтовом полу, от порога между столов, лежала мокрая дорожка…
Рядом с Трофимом Михайловичем сел знакомый незнакомец.
— Видали?!. Суп-то на что похож?..
Трофим Михайлович крутил неодобрительно головой и медленно закладывал сыроватые кусочки чёрного хлеба за щеки, и жевал, шевеля нижнею челюстью из стороны в сторону.
— Ничего… Это наука нашим дурным Иванам, – говорил он, – дождались своей власти, ну и жрите…
Суп съел, принёс в жестяном тазике пшеничную кашу, наполовину с овсом.
— А скажите, куда это люди подевались?
— Какие?
— Ну… благородное сословие… Точно оно всё вымерло…
— Ждут, выжидают, когда, всё полетит…
— A полетит?
— Как же, народ недовольствует…
Трофим Михайлович прожевал кашу и скептически буркнул:
— Не верится что-то… Душа болит…
* * *
После обеда взял из сундука кашемировое платье Глафиры Петровны и пошёл на толкучку…
Там шумела и суетилась человеческая волна, захватила его с собой и зaкрутила, как в водовороте…
Ходил и слушал, чем жили люди, тоску свою забывал…
— Эх, кому продам платье… Налетай!..
— Шта, юпка бабин продаёшь? – окликнул кто-то сзади.
— A-a-a… Чу-лян-фу… Здравствуй… Продаю, брат… Не надо ли?
— Знакомай нельзя торговайт… обида будит… Ну, как живёшь?
— Какая наша жизнь, так – волынка… Болею вот…
— Худа…
В уме Трофима Михайловича, завертелось:
— Жень-шень… Жень-шень…
— Чево пальна?..
Перекинул с руки на руку платье, оглянулся вокруг:
— Душа, ходя, болит… Не втерпёжь стало… Чем лечить?
— Шево мой сняй? Не дохтур.
Трофим Михайлович поморщился: „Тут много с ним не наговоришь“. – Допытываться стал:
— Вы, китайцы, народ дошлый… Не уж-то не знаешь?.. Понимаешь, как зуб ноет…
А Чу-лян-фу подворачивал ухо шапки и никак не мог связать: „Душа… Зуб…“ Не понимал.
— Жень-шень, знаешь?..
Чу-лян-фу встрепенулся.
— Жень-шень… О-о-о! Сняй, сняй… Шибака карош лекарства… Белай корешка… Китай много ево есь… На гора Сихота-Алин… там… Японской моря… много ево есь.
— Hy, вот видишь!
И сразу почувствовал, как внутри что-то радостно дрогнуло.
А вокруг только и слышно:
— A-a-a кому продам!.. Налетай!..
— Самые новые, последней марки!..
— Табачку, табачку среднего, пожалуйте!..
Продал Трофим Михайлович платье, зашёл к Митревне.
Толстая, широкая, гусыней плавает по комнате.
Схватил её за плечо:
— Проживём, Митревна?..
У той глаза разбежались:
— A што же… проживём…
И не понимала.
— Ты пошто эдакой-то?
— Ключ, милая, нашёл…
— Какой такой ключ?
— Это уж мы сами знаем… У-ух ты, жизнь, ястри тебя!
— Да ты не ошалел? – допытываласъ Митревна.
— В самом настоящем виде… Дорогу нашёл, поняла?..
Зa окном начинало темнеть.
V.
Гудели старательно колокола и медным рокотом рассыпались по улицам города.
Было тихо, только изредка чётко звучали чьи-то шаги на тротуарах.
Трофим Михайлович не спал. Зажёг маленький огарок свечи и в полумраке ходил, завернувшись в пальто, из угла в угол в холодной, нетопленной комнате.
Порой он останавливался среди комнаты, думал, уставившись глазами в пол, и отчётливо говорил:
— Пacxa!..
Но в церковь не манило, хотя прежде он ни одной пасхи не пропускал.
Вспоминались разные отрывки из пасхальных дней, и глаза невольно останавливались на столе, на буфете, на чёрствой краюшке хлеба, общипанной со всех сторон. Отламывал кусочек и ходил, похрустывая зубами.
А когда садился, воображение начинало рисовать то, чем болела душа Трофима Михайловича.
…Густая-густая тайга вокруг, узенькая тропинкa, ветки ели щекочут щёки, срывают шляпу, трава мешает шагать, только и видно – небо…
Идёт Трофим Михайлович дни и ночи к заветной горе Сихота-Алин. Старые штиблеты кажут языки, каши просят, брюки обтрепались, нитки сзади волочатся, а горы всё нет. Но она близко, чувствует Трофим Михайлович и напрягает все силы, изнемогает, падает и засыпает на мягкой росной траве. Всходит солнце, Трофим Михайлович вскакивает, чтобы вновь продолжать свой путь, а перед ним Сихота-Алин блещет своей лысой верхушкой…
Мелькают карликами белые корешки…
Глубоко-глубоко вздохнул.
— Жень-шень… Жень-шень…
И снова Трофим Михайлович начинал сновать из угла в угол тонкую пряжу своих докучливых больных мыслей…
Утром, когда над городом плясовыми перебоями кричали колокола свою невольную радость, Троянов позвал Трофима Михайловича чай пить…
— Что вы тут один, как бирюк сидите…
Улыбнулся как-то виновато.
— Какой теперь праздник…
— Ну, всё же не сухой хлеб…
В комнате за столом сидело три товарища Троянова, все друг на друга похожие, как солдаты…
— „Коммунисты, поди“ – подумал Трофим Михайлович и подчеркнул:
— Здравствуйте, товарищи… С праздничком, што ли…
— Да, вроде этого, – тихо буркнул один.
Осторожно присел к столу рядом с Трояновым и, потирая руки, начал:
— Што теперь праздники… Бывало в молодости закрутишься на этих праздниках… Визитов – и не сосчитать… Сколько вина перепьёшь! А сейчас што… ничего нет, да и достать невозможно…
А про себя думал:
— Всё вы, черти, виноваты… Ни себе, ни другим…
— Нам, Трофим Михайлович, теперь не до этого, есть кусок, ну и ладно. Товарищ приехал с Дальнего Востока, так рассказывает: там за денежки всего можно достать…
Трофим Михайлович головой качнул:
— Наши же, русские, а вот живут в своё удовольствие и баста…
— Живут да не все, – отозвался один из гостей, – у кого есть рубли, тот живёт, а у кого гроши, тот хуже нас с вами мыкается…
Трофим Михайлович часто доставал сухие кусочки колбасы, жевал усиленно запивая крепким ячменным кофе и слушал, как Троянов говорил товарищам о каком-то предстоящем съезде, слушал и не понимал:
— Империалисты… Классовая точка зрения… Пролетарской этики… Марксисты…
Ничего не понимал.
После чая позвал Троянова к себе в комнату.
— У меня, знаете, дело к вам есть…
— Говорите, я вас слушаю, – деловым тоном заявил Троянов.
— Я, знаете, через знакомых узнал, что мой брат старший, богатейший человек, помер во Владивостоке… Крупнейшая торговля у него там была… И вот помер, а жена теперь всё растранжирит… Нельзя ли как-нибудь пробраться туда? Нельзя ли через вас?..
Троянов покрутил чёрной лохматой головой.
— Трудно‚ Трофим Михайлович, пропуск не дадут… Туда партийному товарищу проехать не так-то легко…
— А может быть можно? Устройте, товарищ Троянов, век вас не забуду… Tyт я с… голоду помру – сами знаете…
А хотелось сказать: с тоски.
— Нет… Ничего не выйдет, Трофим Михайлович.
Поговорил ещё немного и ушёл, a у Трофима Михайловича тоска ещё больше сжала сердце…
— Неудача… Где же выход?..
VI.
Коммунистический отряд под командой товарища Троянова спешил на Алтай для подавления бандитского восстания.
Большой пароход „Интернационал“ быстро двигался вперёд, разворачивая своей грудью на две части мощное тело Иртыша.
Навстречу плыли зелёные отлогие берега, рощи, посёлки…
Была рабочая пора, пора посева. И там, где за отлогим берегом, между рощей, открывалось поле, были видны чёрные четыреугольники пашен, суетились люди, ходили животные…
Красноармейцы толпились на палубе, мало разговаривали, прикованные взглядом к зеленеющей дали, но вид у всех был спокойный, деловой…
Троянов часто стоял у капитанской будки, смотрел нa встречные посёлки и думал:
— Разве мы этого хотим?..
Восстание могло кончиться печально как для крестьян-повстанцев, так и для главарей, перебравшихся через границу из Китая.
A главное, была рабочая пора…
Чёрная, кожаная тужурка плотно облегала упругое молодое тело Троянова, широкополая кепи с красноармейской звездой – на затылок, а глаза, как чёрные пуговки, вдумчиво смотрели из-под густых бровей.
Припомнился отец, такой же пахарь, и тяжёлое чувство начинало бороться с возложенной на него обязанностью…
А в каюте Троянова, почти безвыходно, сидел Трофим Михайлович, смотрел в окно и у него внутри дрожала какая-то радость, точно он ехал в родительский дом или к своей невесте. Он ехал на правах красноармейца, даже сапоги казённые получил.
— А там и до границы недалеко…
Эта мысль гвоздём сверлила его мозг, ему хотелось как можно скорей попасть на фронт.
Трофим Михайлович ни разу за всю свою жизнь не был на войне, но из рассказов знал, что перейти фронт не так-то бывает трудно, тем более на Алтае, где так густы леса…
Вошёл Троянов.
— Что, мечтаете?
— Да, от нечего делать…
— Почаёвничать что ли, как вы полагаете?
— Давайте, я сейчас кипятку принесу…
Схватил чайник и, опускаясь вниз по лесенке к кубу, зло думал:
— Послужу ужо я тебе последний разок, чёрт с тобой…
A за чаем, поглаживая свою лысину, дипломатически спрашивал:
— Неужели всю эту канитель затеяли сами крестьяне? Я так думаю, что тут без белогвардейцев не обошлось…
— Смешно было бы думать, что крестьяне способны на такое организованное восстание…
Трофим Михайлович снял пиджак (он его надел для приличия), расстегнул ворот косоворотки и с чувством начал:
— Смотрю я на всю эту борьбу и, знаете, печаль, большая печаль у меня в душе… Напрасно гибнут люди и мне их жаль… Гибнут старики, женщины, дети, часто совсем не виновные – в чужом пиру похмелье принимают…
— Hy, что касается невиновности, то я совсем иного мнения.
Отпил глоток чаю и, прожёвывая чёрный, чёрствый кусок хлеба, сказал:
— Невиновных, по-моему, нет, кроме детей. Эти, правда, не могут принять никакого участия в борьбе, a что касается взрослых, то все виноваты… и те, кто зло творит, и те, которые сидят тихонями, они столько же виноваты своей безучастностью, как и самый злой враг. Было бы лучше, если б каждый знал своё место. Если мы сейчас ведём ещё борьбу, так только потому, что много есть таких, которые ни нашим, ни вашим…
— За кого же он меня считает, уж не за противника ли? – мелькнуло в голове Трофима Михайловича.
— Да, пожалуй, я с вами согласен, – начал он, – только у меня ни за что не хватило бы терпенья систематически, вот уже три года вести войну… Нужна же, наконец, людям и личная жизнь… понимаете?
— Для нас, коммунистов, этого быть не может… Мы будем счастливы тогда, когда это счастье будет общим. А сейчас, оно вышибает из-под ног ту почву, на которой стоишь, за которую уже много товарищей положили жизнь… – почти раздражённо сказал Троянов.
Замолчали.
Далеко, далеко вниз по Иртышу опускалось розоватое большое солнце и красными бликами красило гребешки волн, бегущих от парохода в разные стороны, a с востока уже двигалась синяя темнота прохладной весенней ночи…
Ha палубе красноармейцы запели:
Спите, орлы боевые,
Спите с спокойной душой, –
Вы заслужили, родные,
Славу и вечный покой.
Мягкий тенор красиво вибрировал на верхних нотах, и в вечерней мгле, даже пароход, казалось, стал тише работать колёсами, всё прислушалось.
Троянов быстро встал и вышел.
Долго и тяжко страдали
Вы за отчизну свою… –
продолжали петь красноармейцы, a Трофим Михайлович сидел и плакал.
Он всей душой любил эту песню и так же ненавидел самих красноармейцев…
— У-у-у, дьяволы, – шёпотом негодовал он, – распелись…
Спите, орлы боевые,
Спите с спокойной душой.
Привалился к стенке, уши руками закрыл, стал думать:
— Только бы ночь потемней, a там, поминай, как звали… Оставайся лавка с товаром…
* * *
Ночью пароход прибыл в город. Оставалось недалеко до фронта.
VII.
B долине Карагай отряд остановился, чтобы передохнуть и привести все силы в порядок.
Разведка принесла успокаивающие известия.
Повстанцы в количестве не более тысячи человек находились на расстоянии пяти вёрст, в горах, что горбатыми верблюдами обступили долину со всех сторон.
Мрачные и угрюмые, они уходили своими горбами в поднебесье, покрытые чёрным лесом, и с вершины их весь отряд был виден, как на тарелке.
Солдаты в походных котелках варили себе обед и от множества костров к небу поднялись синие столбы дыма; бегали, пели песни, смеялись; казалось, никто не думал о предстоящем.
Только Троянов был мрачен, его всё время тревожила мысль: остаться здесь на ночлег опасно, передвинуться к ночи в глубь леса было ещё большей опасностью, тем более, что местность была совсем незнакомая.
Поляна, на которой расположился отряд, уходила далеко на восток, стеснённая с обеих сторон горами, вся в цветах, улыбающаяся по-весеннему и там, вдали, замыкалась зелёной ширмой.
Густые папоротники поросли у самой опушки, зелёные и низкие, как подстриженные под одну мерку, плотно закрывали землю, а в зелёной листве деревьев пичуги разные о радости своей пели на разные голоса.
Пахло сосновой смолой и цветением… В голубом небе плавно катилось золотое солнце, ласково грело пробудившуюся землю.
Трофим Михайлович сочно крякнул:
— Красота!.. Вот жить-то как надо, товарищ Троянов, чтобы значит всё в соглас шло, как песня…
— Правильно, дорогой мой, а если не дают так жить?..
— Да-а…
И опять загляделся.
Во время обеда разведка привела двух мужиков, грязных и оборванных.
У обоих на ногах были старые потрескавшиеся бродни, на плечах худенькие азямы, в заячьих шапках, из-под которых торчали жёсткие чёрные волосы.
Во всём складе лица было что-то родственное с обступившей со всех сторон тайгой и, казалось, они знают все тайны её, как матери…
Красноармейцы обед бросили, обступили со всех сторон.
Троянов осмотрел их и сурово спросил:
— Вы кто такие?
— Охотники мы, всю жизнь охотой промышляем.
— A ружья где ваши? Мужикам отдали воевать?
Один мужик выступил вперёд.
— То ись как же мы отдали? Штоб ружьё отдать?.. He-e… нам это нельзя, только у ём и жистушка наша… Я вам обстоятельно расскажу. Авчерась вечером пришли к нам на заимку – целая шайка, как разбойники, хто c вилами, хто c топором, хто с ружьями, a нас – двое, вот и отняли. Богом молили, просили – не дают… так и унесли… А мы не супротивники… Живём себе в лесу – ничо не знаем.
— Знаем мы вас… „Не супротивники“, – хмуро сказал командир роты Силантьев, – товарищ Троянов, разрешите мне c ними поговорить…
Троянов махнул рукой и отвернулся.
Мужики переглянулись и заговорили враз:
— Товарищ комиссар… правое слово, мы не из тех… Чево знаем – расскажем…
— Hy, говорите…
Троянов снова уставился на них глазами.
— Мы только всех невидамши, a много их там собралось – побольше тышши буде…
— Оружие какое у них?
— Ружья, пики самделишные, вилы, кистени, топоры…
— А пулемёта не видели?
— Пулемёта? Што, Иван, ты не слыхал? – обратился говоривший мужик к товарищу.
— Де y их быть… Так, волынку затеяли, c берданками да шомпольными войну начали, – басом заявил тот, – у их винтовок-то c сотню, не боле…
— He врёте?
— Да што мы… Своя голова дороже ихней.
Троянов долго о чём-то говорил с Силантьевым, потом спросил:
— А расположение знаете?
— Это до точки можем досказать, потому мы тутошные, рожены здеся, нам
всё известно, кажда падь, кажда горка…
— Смотрите, головой будете отвечать зa всё…
VIII.
В тайге темнеет быстро.
Не успело солнце спрятаться за зелёный частокол горбатых гор, как по долине с востока поползла синеватая мгла.
В небе долго ещё не загорались звёзды и, пользуясь темнотой, отряд быстро перебросился по долине к востоку, оставив на месте дневной стоянки дозор и несколько человек с пулемётом.
Трофим Михайлович дрожал всем телом и проклинал своё решение ехать с отрядом.
— Ну, a дальше что? – спрашивал он Троянова, сидевшего на пеньке у опушки, ни на минуту не отходя от него…
— Трусишь? – в свою очередь спросил Троянов, – ничего… понюхаешь пороху – страх-то и пройдёт… Это дело такое…
Отряд был расположен так, что откуда бы ни появился противник, он будет встречен достойно.
Троянов то и дело наказывал то одному, то другому ротному командиру:
— He спать, товарищи… сами знаете – опасное место… Наступление начнётся, вероятно, с запада, это нам важно, пулемётчиков там подстегните…
Ждали…
Небо всё уже зацвело яркими цветами, точно расшитый персидский ковер; в лесу было тихо, только изредка где-то завывали протяжно и тоскливо волки, и вдруг, неожиданно, с южной стороны раздался ряд беспорядочных выстрелов…
— Ну, началось, – и Троянов вздохнул облегчённо, точно это разрешало трудный вопрос, и бросил небрежно, – Трофим Михайлович, занимайте место… Кто стреляет? – спросил он подбежавшего красноармейца.
— Они… много, – говорил запыхавшийся красноармеец. – Как медведи идут по лесу, трескотня поднялась…
— Открыть из пулемётов… ровным…
И сам куда-то юркнул в темноте.
— Трах-тa-тa-тa-тa-тa-тa.
Заговорили торопливо пулемёты, и красные ленточки замелькали в разных местах в лесу…
Эхо не успевало выговорить одного звука, как уже рождалось десять новых, и оно беспрерывно тянуло:
— Р-р-р-р-р-р…
Трофим Михайлович прислушался. В северной стороне было тихо. Дополз до кустов, бросил винтовку, ремешком потуже подтянул пиджак и пополз, путаясь в густых зарослях папоротника…
Жутко было.
Шум, гул повисли над тайгой.
Шальные пули свистели у него над головой. Одна за другой‚ впивались в столетние кедры, отчего они звонко стонали.
Поднялся на ноги и часто зашагал вперёд.
Вдруг у самого уха что-то треснуло, точно сухой сучёк с сосны обломался…
Наконец, выбрался из папоротника, стал у толстого кедра, прислушался:
— Тин-нь… – зазвенел кедр.
— Ишь ты… зацепила… – в сердцевину, видно, угадала…
Выстрелы становились глуше.
Сделал несколько шагов ещё вперёд и вдруг:
— О-ой!..
Что-то острое кольнуло грудь, и горячо-горячо стало в том месте.
В пот бросило.
Покачнулся‚ упал…
В тёмном небе много светилось звёзд, точно лампады, и все они будто вдруг склонились к Трофиму Михайловичу.
— Что ж это?
А по телу, к бокам и спине подтекало что-то тёплое и липкое.
— Кровь?..
Кашлянул и захлебнулся солоноватой жидкостью…
— А, ведь, и до границы тут осталось недалеко, – мелькнуло у него в голове…
IX.
A наутро красноармейцы нашли недалеко от места боя мёртвое тело Трофима Михайловича.
Лицо искривилось и посинело. В руках и во рту завянувшая, надёрганная вместе с землёй трава; красная ленточка запеклась на сухой щеке. По лысой голове, точно по спелой дыне, лазили муравьи, путаясь в мягких льняных волосах.
В кармане была записная книжка и в ней значилось:
„Чу-лян-фу сказал, далеко на Востоке, у берега Японского моря, на горе Сихота-Алин, растёт корень Жень-шень“.
А дальше:
„Глаша умерла на четвёртой неделе великого поста‚ в воскресенье…“
Ну, вот и… уехал… – тихо сказал Троянов.
Кто-то из красноармейцев хихикнул.
…Отряд готовился к новому переходу…
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи