I.
Угомонился говор на деревне, как бы речушка бурливая в подветрицу злую – враз унялась от плотины прикрытой.
Песни певучие и лясы вечорошние, тяпкой обрубленные – оборвались.
Шепотком тягучим, пластом спластались с дрёмой тёмной и, крякнув, замолкли вдали…
A назавтра снова: сказу-пересказу, говору-переговору того на деревне – дырявой приглушкой не закроешь, что твой ройник молодой – пчёлами облипший.
— Располным-полно…
— Нечистые дела, вишь, расплодились, – один сказ…
Манька Гулящая хороводом закружила народ…
И галдит деревня шумом долгим до закатных петухов…
II.
Звёздкой блистает огонёк, орешком махоньким, на печурке, в жаровеньке. Серые причуды ползут от него на полу, на стенах – друг дружку переползают, в жмурки играют. В оконца хилые, злючей собакой, с цепи оборвавшейся, кликуном голосит мятель, а в углу колесом неподмазанным тявкает беспечно голосистый чиркунчик…
Мятелицей кружатся думы над Манькой…
Ha локоток опёршись, прикурнула она y ребят на полу. Потягает с конца на конец одеяльце дырявое, прикрывая ребят, и выходит как ворот один без кафтана у ней…
Одного прикроет – другой без прикрышки…
A думушки, думы, долгие без края, растут и растут…
Вечорошний гутор буравом сверлильным упёрся на душе.
Обида Маньке, что слово молвить на сборне не дали ей мужики:
— Гулящая, один говор, – так и катись стороной!.. Мимо нашего двора с песнями проваливай!..
A сказ перед ней:
— Помочь людям тёмным надо. Нужда на народе, вести такие дошли. Ну, так и пояснить ей охота…
Мутью белёсоватой у кручи, у ядра бездонного закружился круг – всполошился народ…
— Ведать об этом не нам!.. Нас не касательство… Сами – дырявый зипун и заплатку с него не положишь!..
А дырявый зипун тот – сума без крышки, без дна и без боков – давно у мужиков…
Манька – сама не своя:
Ловкачи деревни верёвку закрючили, да заскулили на зрячих слепцов – бедняков.
Хвостом виляют слепцы зрячие, супротив них не перечут…
И вышло одно – шапку без прикрышки на голову не оденешь: голова опять наверху…
Манька слово молвит, a уж тут ходуном всё пошло.
Середина, конец – одно…
Явь перед Манькой в очах…
Ветром буйным думы летают, маковой головкой голову нахилили к коленям. Летом скорым, ползком крадучись, вползло чудище мохнатое, встало, в избе упёрлось в потолок, да и наступило лапами на Маньку.
Силится Манька силу осилить, кивками кивает – рыбу удит.
Перевернулась на сторону на одну, на другую, да и растянулась прямиком на ребяток колодой…
Закуражила дрёма… А думы всё неотвязны.
Нe больно страдное горе – обида людская – явь недавняя, одиночка, да ребята мал-мала меньше, али недостача какая… Не эта забота кручиной на сердце её налегла. Горе полем перекатным к народу привернулось, и чужие думки пуще свово мытарного горя её заняли:
На четверинках ползёт, смрадным духом разит, крючком цепляется, старого, малого душит – вражище буйное, силища тёмная, сила всесильная – голод…
— Как горю тому пособить, как горе помочь изжить, – Маньки думы одни, – хлеба диво-дивное на деревне, да народ-то пригоршню дерьма не уронит мимо кубышки своей…
Звёздка искоркой перемигивается – силится одолеть супротивника тёмного; не осилила – темью прикрылась…
Маньки думы дремотные стали столбом в голове:
— Помочь, помочь беспременно!..
III.
Обернулась Манька к деревне своей – рукой подать. Пяток лет дома не живала. Уехала вслед за мужиком, повидаться с ним, на германскую войну, да так и сгинула, в воду канула – ни слуху, ни духу…
Германская война, опосля революция – Манька в котловине кипучей. Дорогу таранит. Свет ловит. Ума-разума набирается… Минуло немного – Манька новь молодая. Мужика своего схоронила и домой бы теперь, да дорога перегружена.
Сучковина застряла. Всполох пошёл: туча тёмная, туча недобрая барья на народ наседает.
Красная рать – солнцем кумачёвым – на серёдке неба упёрлась. С дороги не сворачивает. Вражище светом своим обжигает; вздохнуть не даёт…
Силой мериться порешили.
Манька тут же пристала, не стерпела; к рядам своим притулилась.
Зрячей стала. Одурь тёмная мужицкая снилась… Ветром буйным носится Манька по фронтам. Впереди шагает. От ворогов путь расчищает с иными товарищами. Сердцу её близко дело вершающее…
Сгинул ворог – и Манька домой, миру своему новь объявить, правду-светилку пояснить…
A меж тем на деревне дом Маньки распался. Ребятки горохом без скорлупы рассыпались. По сродственникам, да по людям чужим горе мыкают, мытарятся, да и славушка тут к Маньке приползла. Будто пропечатали мужики:
— Непутёвая баба, стало быть, стала… Одно слово – „гулящая“…
И пошло тавро крепчать с каждым новым днём сгустками вечерними. Выросло – ничем не отдерёшь…
Воротилась Манька, a оно за ней шагом шагает, не отстаёт.
Обида для неё перво-наперво была, кнутовищем бы шарахнуть в морду! – Мол, не такая. А там обжилась, стерпелась. Речи к народу повела. Да толк всё один выходит – решетом воду черпает…
Змеиным шипеньем-ядом отравлен народ…
— Смаху избы не построить, – порешила Манька. Собрала в горсть семянок-ребяток своих и примостилась в корявой избёнке на поскотине. Думы думает, да народ к своему полю бедному подбирает тихомолком…
Куражится темь: — „гулящая!“, а охота бы сунуться к Маньке…
IV.
Вьюном журчит, криком живодёрным кричит сборня: наказ из города в Пахомовку прилетел: — мера хлеба положена…
Богатеи деревни напереди – маткой калгачут, собакой скулят:
— Манькина вина!.. Она накликала напасть!.. Беспременно она, нечистая баба!..
Говору – мякиш размятая… Чудом угарным отуманило мужиков:
— Порешить её, нехристку!..
— Доносами супротив нас идёт!..
— Жисть нашу растравляет, поганая её утроба!..
Как обруч кованый – речь…
Косточкам, рёбрушкам Манькиным тяжело пришлось: перемыли, перечесали от головы и до пяток; до сподницы дошли…
— Ишь‚ хлеба давай, а пошто?!. Сука поганая, натравила – и ей вера… Ответим: — нет у нас, мол, ничего, сами побирушки…
Сын Долговязого, Власия лавочника, особенно щебутинился.
И пошло!..
Хлябь неугомонная горы крутой… Вдруг жуть. Камнем падучим оборвалась хлябь: Манька на народ тискается, локтями дорогу пробивает…
— Не лапай, старая псарня! – на ходу обронила Манька и вышла наперёд. Грохнули бы громы, святые спустились – такая оказия сборне не диво, нежели Манькина прыть. Зенки повытаращили нa Маньку, грозой злой обернулись мужики – пищик на гармошке враз обломился и хрипота раздалась заместо голоска. Посмелее, позадиристее стороной набросились:
— Оказия‚ так оказия… Без обиняков…
— Валом прёт, передом лупит грешная её душа!..
— И за ухом не чешет, окаянная, будто ни в чём и не вина…
Маньки чуден змеиный молчёк. Оробела наперво. Думки-речи враз – c цепи колечка – порассыпались: недоброе сердце учуяло. Язык не ворошится… Глянула на стороны – зенки кумачёвыми светиками замерли. Выжидают…
У Маньки робь…
Оглянулась округ ещё, да и выросла сила разом – сила душевная заворошилась, ключём водяным карабкается к сказу: — пояснить мужикам беспременно!.. Дело задуманное надоть беспременно на дорогу, на гать вывести…
Духом Манька набралась и речь к народу зачала держать:
— Пора тяжкая народу настала! Гинет и стар и мал… Войны доконали, да и разруха добавила пропасть напастей и бед люду рабочему…
Зады заходили, дурным ветром подуло: дьяк в избе шёпотом сказы ведёт, перегибучей дугой распинается – перед одним, перед другим, перед третьим…
На неладное дело подслащает…
— Помочи им надоть беспременно, – выкрикивает Манька…
— Ho, ты, гулящая, айда-ка c коня!.. Эй-ю!..
Махом Маньку оглушило: под корень дерево зарубили.
Дверью скрипучей, осипшей крякнули сзади и дикой животиной кинулись к Маньке. Зажмурили им зенки, заворожили им память речистые сказы гадов ползучих… И безглазая саранча гудом гудёт, дело лютое вершит, а крылатая – вина всему, оглянется, да и из избы наутёк: страхом берёт… Хмелью забористой безглазка, серая степь, шумит; Маньку в круг затянула и дух из неё вышибает.
Гришка Сухарь, Лука Бездомник и иные товарищи сродства им – родняки Манькиной стороне, напереди. Бьют не жалеючи… Будто своё отшибают у неё…
— Буде!.. – Сухорукий благим матом орёт, – буде!..
Глянул он вокруг – опамятовался: затравщиков – поле порожнее – ни единого. Обида почуялась, да такая сразу жалостливость к Маньке Сухорукого взяла, инда ручейком слёзы из глаз потекли… Заплакал младенцем от соска… На свет родился свет…
Безглазка диву далась, да и, почитай, опрометью из горницы – на понятный до кращих пут…
Манька навзничь лежит. Дух чуть-чуть идёт…
Отдухом тяжким отдышалась Манька. Гроб вымеряли, на ладан глянула…
Обошлось шажком… Недельки пробежали, а она всё – недостройка. Она – не она.
Хворь заместо себя последки свои насовсем спокинула в Маньке, красным цветом – клочки-ленточки, длинные, змейками чередом выползают. Машина попорченная, хрипуном шипит Манька.
Кряхтит-перемогается…
A нутро человеческое – душа и сердце – цветом цветут, зелёной муравушкой, в кудрях бахромка золотого солнцепёка. Обида – не обида, светилка утешная, новь ладная…
Тёмная дороженька просветлела… Манька петли дюжие, путы, на шею накинутые, порвала…
— Утеха: первачи народились на её стороне…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
V.
Мера хлеба, положенная на Пахомовку, разложена на дворы…
Поспорнее живёт – горсточка, победнее – пригоршня. Ловкачи опередили: супротивников толковых не повстречали, так и дела в свою руку порешили…
Кладь пришла, ловкачи, с головою кверху задратой, петухом носятся: — Вот, мол, де мы… Радёхоньки душой, коли взаправду нехватка… Мы не супротив дела мирского…
Прыть свою кажут…
А Сухорукий не спит. Речи Манькины в народ, в артели сборные пропихивает; подковырку, да сладенькие речистые сказы ворогов своих из мути на чистую воду выводит…
Светом утровым-восходным дух Маньки гуляет, шевелит мужиков, в кучу подбирает, да ряды ядрёные утолщает…
Растут они крепью дивной. Голос народился: глядеть зрячими зенками стали… Тупилась наперво безглазка красной девицей за вину недавнюю перед Манькой, да правдивый гутор – бочком, бочком и привалил их к ней… Обновилась Пахомовка.
Силу посильную держит Манька руками. Зудом гудёт крепь: нутро выжигает обида долгая… Маячила, маячила, да и шагнула:
— Эй вы, захребетники, не по той дороге вы гнёте!.. Пора-то наша!.. – Заворошилась‚ крылья растопырила Сила, да о земь бах c шеи своей ловкачей…
Распоясалась неосильная сила – сила тёмная земли…
He уймёшь уж нонче её сладкими, певучими наговорами, блажью богатой своей: своё отняла…
Ловкачи и тут не противятся:
— Пора захлестнула невзначай, – думают, – оборотится опять и наша пора…
Сплющились они закорючкой, тенью незлобивой обернулись, тихим шагом шагают, ползком бы ползали, ежели бы можно…
A нутро y них ядучим полно. Выместка зудом примолкла, выжидаючи первой оказии…
Мера хлеба снова по-иному переложена – по правде…
Манька вырешала сама без обиды…
Выпало всё на закрома полнёшенькие ловкачей… Меру выполнили, да и ещё у них двойниш осталось меры такой же…
Ловкачи кривятся – Маньку поминают…
Слава Манькина рекой течёт…
Гулящая, болячка присталая к Маньке, заживной коркой отпала…
Манька Гулящая – Марья Лукьяновна…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вокруг Маньки колосья зерном полные, холстом широтканным, стелются. Ветром стоячим чуть шевелятся…
— Вот те и баба!.. И думки не попускали… Ай да Марья Лукьяновна… Просветлила, а то чистая беда: одурью забили нашего брата-бедняка!..
Сказом баюкающим речи у мужиков катятся у Маньки в избе…
— Пятак калёный до красна – наша Пахомовка, коли бы не ты, Марья Лукьяновна! – Сухорукий гнусит стыдливо…
Манька – солнышко Пахомовки…
Обида ль какая, али што пояснить – к Маньке с поклоном…
A Маньке – радость давнишняя…
А Пахомовка светом кумачным горит…
VI.
Топорщится мертвячина…
Радостью живной, новью покрылась земля. Вешняя огневая морда смехом весёлым кидает вниз полоски золота червонного – парит белую холщовую скатёрку на поскотине, речки шевелит, скотинку на волю выгоняет… Пташки прилетелые молнией заиграли, криком играючим волю полонят. Насупленный сосняк и тот забухтел – шуршит шепотком речи вешние, сладкие сказы лепечет подружницам своим; шапками серыми нахиляются поднебески строевые друг к дружке – полюбовничают…
Над Пахомовкой – говор длинный, бреньканье топоров.
Праздник на деревне – к пашне наладка.
Манька в артели заодно дело мужицкое направляет… Дюжится Манька – работает, от мужиков не отстаёт, хоть и тяжко нутру. Немочь одолевает по-прежнему Маньку. Дюжилась, дюжилась, да и свалилась на койку… Утеха Маньке – думка её:
— Обойдётся, авось… Не впервые такая история…
День идёт, другой – не лучшает. Кумач крови показался, да и кашель пуще привязался. Нутро отшибленное кажет…
Тяжко Маньке: знает она, отчего такая хворь привязалась к ней, да обиды на народ нет у неё…
Темнота виновата…
Слух прошёл по деревне о Манькиной хворобе…
И на Пахомовке заскребло: гора горя привалила, почитай, чуть не к каждому двору, – што опора в избе ломится, a новую не достать.
— Марья Лукьяновна занемогла!
— Марью Лукьяновну немочь зокуражила.
Один говор, да жалеючие вздохи ползуном на деревне.
Да и как не жалеть…
— Манька всему напереди. Она и деревню взбудоражила, на дороженьку ладную вывела безглазку тёмную, фонарик ясный засветила. Маячит трудом Маньки школа и читаленка, дом народный начали строить…
Маньке спасибо от всякого.
А на Пахомовку глядя и близьпутные деревни потянулись: поравняться охота. Маньку давай переманивать к себе уговорами, да посулами…
Не пошла Манька:
— Работы и на Пахомовке хватит…
За вину свою перед Манькой мужиков муки душевные с той поры пуще тягают. Охота всей душой спасибо за всё сказать, да с себя грех смыть. Собакой ласковой пуще тулятся к Маньке…
А уж теперь, так и вовсе дверь в избе её не закрывается: кто хлеба, кто яиц, кто масла несёт…
Ловкачи в кулак посмеиваются:
— Вот, мол, ухокали сами же!..
Манька к койке колодой приросла.
Кашлянет, обернётся малость – кумачёвый клубочек из горла выкатится. – Холстом глядит Манька…
Мужики сборню собрали, да и порешили: в город лечиться Маньку отвезти, а малых ребяток – по избам… Денег собрали c шапку.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— А мы сборней порешили, Марья Лукьяновна, за твою, стало быть, работу для нас, в город лечиться тебя увезти…
Криволап-старик мухой жужжит y Маньки над ухом. Глянула на Криволапа, глаза мутью заволоклись, на белых губах пятнышки краснеют; младенцем глядит.
— B город лечиться отвезём, – вторит Криволап.
Поняла доброе дело Манька. Покрышка глаз запрыгала, огонёк радости затеплился в них, приподнялась… Ручейком струйки по морщинкам текут… Плачет… Кашель душит Маньку… Глянула вкруг – руки раскинула, опрокинулась на бок – и дух вон…
Ребятки жмутся по углам – птенцами осиротелыми…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Много воды утекло… Пахомовку не узнать: ядро кипучее, голова близьпутних и дальних деревень – трудами Маньки… По дорогам, в глуши, катится шаром память о Маньке, стелькой стелется, на пути направляет… Пахомовцы передом идут. Дом народный построили, вывесочку на корявой, ржавой жестянке написали рукою младенца, каёмочкой кумачёвой края обвели и у двери прибили: «Сей Народный Дом товарища Марьи Лукьяновны имени. В 20-м годе выстроен субботниками артельными. Пахомовцы старые и малые…».
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи