О траве, котёнке и золоте
Голубая трава…
B шелестах, в шумах шёлковых, в голубой поросли запутался взгляд. Уйти хочет и не может. Тычется беспомощно – котёнок слепой – в голубой тьмы святочную стену.
Непривычный, налился до краёв он мутью незрячего напряжения. Видящая слепота и непонимающая явь невидная – ужас голубого объиглил хребет.
Из сжатого горла пронзительное вырвал и жалкое на скрипичной струны писк похожее:
— М-я-я-у! м-я-я-у!
Ещё. Немного ещё.
Властно знакомое вот: — к-с-с! к-с-с! – розоватый и влажный оцарапало нос острым запахом молока и потной кухни. Не страшно. Близко. Знакомо. Затравленного прервался крик котёнка. Весёлый, успокоенный, с глазами, прорезавшимися в тьму, ласковый мурлычет. (Взгляд понимающим стал. Голубым. Глубоким.)
Голубая трава…
Сумасшествие? Издевательство?
Нет. Необычно просто. Большая искренность, себе верная до конца. Только. Не ставшее монетой ещё полновесное золото – необычность. Товар не ходкий. Нет привычки. Доверия нет:
— Этакое – простите – непонятно.
Золото, Зачинатель и суета
Поэт фантазирует:
„Далеко зa чертой горизонтов, захватанных незоркими глазами многих, холодные – и звонко – пустынные стелются равнины, где грустит сквозь прозрачную синь ледяных глыб отягчённое земным пленом в смерти живое, пламя – осколок раздробленного солнца – золото.
Есть в душах людей золотая тоска, потому что и в них – зёрна солнечного посева. Но безволие и привязанность к четырём углам освящённого быта нагромоздили за входом и скал, и трещин, и дремучих лесов, и поставили волка с красными глазами и пастью, монотонно ревущей:
— Назад!
Можно ли преодолеть, можно ли найти, когда ужас, созданный нами, стал у желанных перепутий и свирепо щёлкает деревянной челюстью игрушечного зверя?
Раз в тысячу лет поворачивается бесшумное колесо судьбы и выбрасывает в мир человека c огненным сердцем. Тогда сплетаются два голоса, две напряжённо-дрожащих нити, – зов заточённого золота и ответный клик освобождающего сердца.
И нет колебаний. И падают призрачные ограды.
Живёт только одна оттачивающая волю мечта и стремит человека c огненным сердцем к жуткому чуду непроложенных троп.
Жалобно повизгивая, ползёт красноглазый страж всё дальше от тяжёлой пяты Зачинателя, пока не лопнет заводная пружина и не вывалятся укреплённые воском зубы.
Отыскав золото, становится Зачинатель Продавцом, выносит клад на базар суеты и ходит от лотка к лотку, предлагая в обмен на хлеб и одежду крупицы чистого пламени. Но какой глупец возьмёт нечто, о чём не пророчествовали в храмах жрецы и чего ни разу не опускали в кожаные сумки толстозадые сборщики пошлин, что вяло дремлют у ворот базара, похожие на жирных мух, обожравшихся падалью? И кричат хозяева лотков, радуясь случаю гневным шумом разорвать-нарушить безмолвие сонного рынка:
— Проходи, проходи, безумец!
— Прибей его, почтенный сосед! – Он издевается над тобой!
Хохоча, влекут безумца в сумасшедший дом и насмешника принимают в палки. A, когда он умирает, благодарность поколений воздвигает ему памятник и приносит приличные случаю жертвы, ибо его великая мечта стала истиной для всех, правдой сегодняшнего дня. И об этом достаточно громко кричат в тишине золотоносных пустынь рычание паровозов и скрежет автомобильных сирен.
На монетный двор попали осколки солнца и выходят оттуда однообразными жёлтыми кружками. Костлявые пальцы кассира заботливо складывают их в аккуратные стопки и тысячи молодых конторщиков, не разгибая спин, записывают в приход драгоценные капли небесного пламени…“
Трава, медь и греки
Были – и медь, и трава – жёлтое для греков Гомера, и того времени человек, впервые весёлую рассмотревший зелень, не мне ли брат, приявшему голубых лугов сон?
Итак, мечтаю о голубой земле, где голубые травы, и воды голубые, и голубое небо, и голубая радость над нового человека колыбелью.
Материалы сайта могут содержать информацию, не подлежащую просмотру
начало статьи